Катя уезжала на Дальний Восток не только потому, что Владимир разбудил в ней женщину, не только потому, что он ей действительно понравился, но и потому, что своим отъездом она бросала вызов робкому Федору и своим подругам, которые, она была уверена, втайне завидовали ей. Теперь все позади. Она уже не чувствовала себя героиней, на которую с восторгом и восхищением смотрят в деревне, а чуткое сердце ее угадывало в Федоре беспредельно любившего человека. Ну что ж, видно, не судьба ей быть счастливой. Потеряла Владимира и не нашла Федора. Жаль его, жаль себя, жаль-матери Федора, глаза которой не просыхают от слез...
Поздней ночью в окно постучали. Тихонько, так, чтобы не услышали на улице. Катя подхватилась, подскочила к окну, отвернула край байкового одеяла, которым было завешено окно.
Она увидела совсем близко небритое лицо человека в форме командира Красной Армии. Спросила:
— Кто там?
— Свои, — ответил тихий голос человека.
— Теперь не поймешь, где свои, где чужие, — сказала, присматриваясь, Катя.
— Откройте, — попросил командир. — Нам с вами обязательно поговорить надо.
— Что там? — спросила, насторожившись, Ксения Кондратьевна.
— Да вот какой-то командир Красной Армии обязательно хочет поговорить.
— Какие там еще разговоры. Пускай убирается, пока его не поймали.
Катя стояла у окна, держась за край байкового одеяла, и не знала, что делать.
— Отворите, пожалуйста, — просил у окна командир. — Тут вопрос жизни и смерти.
Встала с кровати мать.
— Я открою, — сказала Катя. — Мало ли что с человеком... — набросила платье и пошла к двери. Вслед за ней оделась Ксения Кондратьевна.
Ночь была звездная. На дворе они увидели носилки, на которых неподвижно лежал накрытый шинелью человек. Рядом стояли командиры, один из которых подошел к Кате:
— Простите, пожалуйста, что я поднял вас среди ночи... Умирает человек... Если можно, помогите.
— А почему вы пришли именно к нам? — спросила Катя и в ответ услышала голос матери Федора — тети Клавы. Она почти незаметно прошла в калитку и встала рядом с командиром.
— Это я указала, — извиняющимся тоном произнесла тетя Клава. — Я в этом деле — цеп цепом. А ты, Ксения, можно сказать, у нас единственная медицина.
— Несите в хату, — приказала Ксения Кондратьевна. — Что вы стоите на дворе?
Завесили кроватку Катиной малышки простынью, зажгли две керосиновые лампы. Один из командиров остался дежурить во дворе.
При свете лампы женщины увидели восковое лицо совершенно лысого человека. В петлице расстегнутой гимнастерки темнел красный металлический ромбик.
— Генерал, — тихо определила Катя...
— Да. Это командир дивизии, которая обороняла Могилев.
— Где его так? — спросила Ксения Кондратьевна, снимая с помощью тети Клавы и Кати окровавленную гимнастерку.
— Мы прорывались из окружения, — громким шепотом ответил командир, словно боялся разбудить раненого генерала.
— Сколько крови потерял, — вздохнула Ксения Кондратьевна. — Не знаю, выживет ли.
— Сделайте что-нибудь, — умолял командир. — Это такой человек... вы даже не представляете... Мы ведь столько продержались в городе благодаря ему... сделайте что-нибудь... — Командир твердил эти слова, как заклинание.
Ксения Кондратьевна молча вымыла руки, молча вытянула из-под кровати чемодан с медикаментами, молча принялась перевязывать генерала, который не приходил в себя. Иногда она давала тихие команды Кате:
— Тампон... ножницы... йод... еще тампон... Перевязку закончили, когда уже начало светать. Генерал лежал весь в бинтах и слабо дышал.
— Вот и все, — деловито сказала Ксения Кондратьевна. — Больше ничего сделать не могу. Ему бы сейчас переливание крови... да где уж в наших условиях. Авось организм справится.
— Спасибо, — сказал командир, и тут все увидели, какой он еще молодой. Может, и бриться-то начал недавно. — Спасибо. Мы пойдем.
— Куда ж вы пойдете, — спросила тетя Клава, — средь бела дня? Нарветесь на фашистов. Они сейчас шастают вокруг Могилева, ловят, кому удалось вырваться.
— Здесь нам тоже нельзя, — твердо сказал командир. — Каждую минуту они могут нагрянуть в деревню.
— Занесем ко мне в амбар, — предложила тетя Клава. — Сеном прикроем. Кто его будет искать?
Наступило молчание.
— Зачем же к тебе через всю деревню, чтобы люди видели, — задумчиво сказала Ксения Кондратьевна. — У нас тоже амбар, слава богу, уцелел. Мы вас всех туда. И немедленно, пока деревня спит...
День прошел в тревоге. Кате все время казалось, что про генерала знает, по крайней мере, вся округа. Когда кто-нибудь из соседей приходил в этот день поделиться новостью или одолжить щепотку соли, Катя пристально всматривалась в человека: знает он или не знает? А после полудня их навестил сам Кузьма Кузьмич — бывший колхозный счетовод, назначенный властями старостой.
Кузьма Кузьмич слыл в деревне человеком странным — не слишком умным и не слишком глупым, не то чтобы пьяницей, но и не трезвенником. Характера он был покладистого — люди не помнили, чтоб он причинил кому-нибудь вред или нанес незаслуженную обиду. Кузьма Кузьмич считал себя в деревне человеком умственного труда и тянулся к компании сельской интеллигенции. Любил захаживать в медпункт к Ксении Кондратьевне, чтобы побеседовать о сложной и трудной жизни в этом мире, Одно бросалось в глаза — Кузьма Кузьмич был трусоват. Он боялся очередной ревизии, боялся председателя колхоза, боялся каждого, кто мог чем-нибудь угрожать ему. Когда соседи пытались пристыдить его за это, он отвечал:
— Детей у меня нет. Хочу на старости жить спокойно, чтобы свой кусок всегда в хате был...
Посещение Кузьмича вызвало у Кати подозрение, но он взял на руки маленькую Аленку, которая возилась на полу с тряпичными куклами, посмотрел на окна, возле которых на гвоздях висели одеяла, и сказал:
— Все, Катюша. Разрешено снять эту маскировку. Могилев уже под немцем, и говорят, даже сама Москва...
Слова Кузьмы Кузьмича больно кольнули в сердце, но Катя сдержалась. А так хотелось сказать, что это неправда, что гитлеровцы нарочно лгут, чтобы люди поверили в их победу, чтобы такие, как Кузьмич, из-за своей трусости были холуями.
Кузьма Кузьмич опустил на пол девочку и, словно между прочим, заметил:
— Говорят, весь Могилев завалили трупами. А в плен набрали — видимо-невидимо... — Он помолчал, словно обдумывая что-то, и глубокомысленно заключил: — Ничего не поделаешь — сила...
Посещение Кузьмича не обеспокоило Ксению Кондратьевну. Она завернула в полотенце обед и понесла в амбар.
Генерал был совсем плох. С ночи он так и не приходил в сознание, но дышал ровно и спокойно, и это давало какую-то надежду. Только теперь Ксения Кондратьевна рассмотрела и второго командира — мужчину средних лет, с густыми рыжеватыми бровями, спускающимися на самые глаза, и квадратной челюстью, выдававшей сильного упрямого человека.
Ксения Кондратьевна пыталась с ложечки влить в рот генералу несколько капель молока, но ложечка упиралась в крепко сжатые зубы и молоко стекало по щекам на бинты. Командиры молча наблюдали за этими попытками Ксении Кондратьевны, пока молодой не выдержал:
— Не жилец, наверное, наш генерал... Дайте, если можно, какой-нибудь сундучок, спрячем его форму, документы и зароем в амбаре...
— А может, возьмем с собой? — глухо спросил командир средних лет, и Ксения Кондратьевна поняла, что он тоже не намерен оставаться в деревне.
— Зачем же с собой? — спросила Ксения Кондратьевна и сообщила, словно давно решенное: — Стемнеет, вы идите, здесь лишних свидетелей не надо... Если выздоровеет он, куда ж без документов?
— С его документами только под расстрел, — хмуро сказал молодой.
— А наши вернутся? — возразила Ксения Кондратьевна.
Командир средних лет с каким-то удивлением и радостью посмотрел на Ксению Кондратьевну, потом скупо улыбнулся:
— Да, действительно, а если вернутся наши? Ксения Кондратьевна разыскала в клети сбитый из добротных дощечек ящик, сложила туда гимнастерку, медаль «XX лет PKKA», партийный билет, пропуск в наркомат обороны, дала молодому лопату и указала место:
— Ройте вот здесь, чтобы я знала, где все лежит. Вечером пришла тетя Клава. Она принесла узелок белья, что осталось от мужа, плотную, в клеточку рубашку и брюки. А в сумерках командиры уходили. Продуктов им на дорогу принесла в амбар Катя. Молодой молча пожал ей руку, потом склонился над носилками и, хотя генерал лежал с закрытыми глазами и, наверное, ничего не слышал, торопливо говорил ему:
— Прощайте, Михаил Тимофеевич, иначе нельзя. Мы пробьемся к своим, обязательно. Расскажем о нашей обороне и, может, главное командование пришлет за вами самолет... Я первый сяду в него, потому что хорошо помню эту деревню... Главное, были б вы живы... Прощайте.
Катя вслушивалась в молодой, дрожащий от волнения голос, и слезы душили ее. Она судорожно проглатывала подступающий к горлу комок и молча стояла, опершись о стенку амбара.
Командир с квадратными челюстями опустился на колено и без единого слова поцеловал генерала в лоб.
— Пошли, — глухо сказал он, направляясь к воротам.
— А как же нам благодарить хозяев? — громким шепотом воскликнул молодой. — Вы ж тоже каждый день рискуете жизнью,—сказал он, обращаясь к Кате. — Старайтесь сохранить все это в глубокой тайне. Чтоб ни одна живая душа, кроме вас троих. Случится — похороните его, как человека неизвестного, а после войны такой памятник ему отгрохаем, чтобы потомки наши знали, какой был человек и военачальник Михаил Тимофеевич Романов...
У Кати с матерью и тети Клавы началась новая жизнь, наполненная каждодневными малыми, но очень опасными заботами. Они не могли оставить тяжелораненого человека на произвол судьбы. Каждую ночь кто-то из троих должен был дежурить возле генерала. Дежурить тайно, чтобы никто не только не видел, но даже и не догадывался, что в амбаре тщательно завешен тряпьем и заложен сеном укромный угол, что там четверть света горит по ночам фонарь «летучая мышь», что каждый стон раненого отзывается не только болью, но и страхом— как бы кто не услышал. И, пожалуй, самым трудным делом оказалось сохранить тайну от Аленки. Девочка возилась во дворе, бегала вслед за бабушкой и мамой и каждую минуту могла заглянуть в амбар. Катя стала чаще уводить ее к тете Клаве, которая радовалась девочке, как собственному ребенку.
Катя никогда прежде не бывала у Осмоловских. Ей нравились чистота и порядок, которые поддерживали в доме руки тети Клавы. Катя обратила внимание на семейные фотографии, вывешенные на стене. Вот Федор, совсем еще мальчишка, стоит между отцом и матерью и удивленно смотрит перед собой, а вот групповая фотография, когда всем классом они ездили в Могилев смотреть «Бесприданницу». Федор тогда хотел стать рядом с Катей, но фотограф усадил его впереди прямо на пол. Здесь у Федора какое-то обиженное и даже недовольное лицо.
Катя задумалась. Картины такого далекого и вместе с тем близкого детства встали перед глазами... Очнулась оттого, что услышала позади тихие всхлипывания тети Клавы.
— Одна я на свете осталась, Катенька... Зачем, для чего? Пусть бы меня прибило этой самой бомбой. А так и глаза некому было закрыть... Феденьке моему... — Тетя Клава не выдержала, упала на кровать и запричитала с таким надрывом, что Катю охватил озноб. Она дрожала мелкой дрожью, обняв за плечи тетю Клаву, а из глаз сами текли слезы, и Катя не могла себе ответить почему, то ли жаль было тетю Клаву, то ли Федора, то ли свое детство, ушедшее в безвозвратное прошлое...
Однажды ночью, во время дежурства Кати, Михаил Тимофеевич открыл глаза. Он, кажется, не удивился, увидев чуть мерцающий огонек фонаря, одеяла и сено вокруг. Он долго смотрел на Катю изучающим пытливым взглядом, словно хотел что-то вспомнить, а потом спросил хриплым прерывающимся голосом:
— Где я?
— В деревне Барсуки. У надежных людей. — А мои разведчики?
— Вы кого имеете в виду?
— Были ведь со мной люди... — неуверенно произнес Михаил Тимофеевич. — Где они?
— Они ушли, товарищ генерал, — тихо сказала Катя. — Может быть, даже к фронту. Обещали вернуться за вами на самолете.
— Не называйте меня генералом, — попросил Романов. — А что касается самолета... — он горько улыбнулся. — Кажется, взрослые люди, а в обстановке не разбираются. Фронт уже где-то под Москвой. Сейчас командованию не до меня...
— А фашисты говорят, что Москву уже взяли, что наше правительство убежало в Сибирь.
— Враки. Я не знаю, сколько здесь нахожусь... Может быть... уже началось наше контрнаступление, которое неизбежно должно начаться... — Ему трудно было говорить — он жадно хватал воздух, тяжело дышал и хрипел.
— Вам нельзя говорить, — попросила Катя. — Потерпите, я сейчас позову маму. Она у меня сельская фельдшерица.
Катя разбудила мать, и Ксения Кондратьевна, захватив с собой бутылку молока, заторопилась в амбар. Когда Катя пошла вслед за ней, остановила:
— Мы и так слишком часто ходим туда. Останься, а то проснется Аленка — испугается, что нас нет.
Зайчик, собиравшийся в самые ближайшие дни бежать из лагеря военнопленных, никак не мог сдержать своего слова, Немцы нарастили забор из колючей проволоки, поставили дополнительные вышки для охраны. Словом, устраивались капитально и надолго.
Лагерь представлял страшное зрелище, которое казалось Федору неправдоподобным кошмарным сном. Сколько их было, раненых, больных, умирающих. Кто-то уверял — двести тысяч, Кто-то называл — сто, но все видели — было тесно на этом огромном поле. За несколько дней люди съели всю траву на аэродроме. Поле стало черным и серым от обнажившейся земли. Каждого, кто пытался достать щепотку травы за колючей проволокой, расстреливали со сторожевой вышки из пулемета.
Умирали сотнями, а может, тысячами. Федор видел, как с утра до вечера по территории лагеря сновали черные грузовики, доверху наполненные трупами. Всегда уверенный в себе и отчаянный, Зайчик сник и затосковал. А тут еще тяжело заболел и слег сержант. Все, что хранилось съестного в карманах, было съедено. Сержант умирал от болезни и голода. Пробиться к полевым кухням, которые раз в сутки привозили пленным похлебку из чечевицы, было невозможно. Но Зайчику это однажды удалось. Он протиснулся сквозь тысячную толпу голодных обозленных людей и принес для сержанта на дне котелка поварешку какого-то черного варева.
Сержант поел с ложки, свернулся в клубок у самой проволоки и как будто уснул. Федор с Зайчиком доели остальное и, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, тоже задремали. А к вечеру холодное тело сержанта было брошено в кузов грузовика,
— Не уйдем — и нам будет крышка, — зло и тихо сказал Зайчик Федору. — Лучше пуля, чем такая смерть.
Каждый день они ходили вдоль колючей проволоки, чтобы найти какой-нибудь лаз. Но гитлеровцы предусмотрели, казалось, все до мелочей. Любая ложбинка, по которой можно было проползти, оплеталась проволокой дополнительно.
И вот однажды у ворот лагеря Федор с Зайчиком стали свидетелями события, которое перевернуло все их планы.
К охранникам подошла немолодая женщина, видать, горожанка, и стала просить, чтобы ей разрешили разыскать среди пленных своего мужа. Ее пытались отогнать от ворот, но женщина стояла на своем, и ее наконец пропустили, Со слезами на глазах ходила она между пленными, присматриваясь к ним, а между тем доставала из холщового мешочка куски хлеба и раздавала тем, кто был поблизости. Наконец женщина задержала взгляд на изможденном, раненом красноармейце, который сидел на земле, придерживая, как ребенка, забинтованную левую руку. Женщина бросилась перед ним на колени, запричитала, обняв красноармейца за плечи:
— Родненький мой, муженек мой дорогой, что ж ты умираешь тут без роду, без племени, а я по тебе все глаза выплакала. Одна с детьми пропадаю...
Раненый недоуменно смотрел на женщину. Он, видно, хотел что-то сказать, но женщина опять заплакала:
— Вставай, родненький, вставай и пойдем домой... Немцы, слава богу, разрешают забирать родственников...
Раненый, кажется, понял, в чем дело. Он поднялся с земли и, поддерживаемый незнакомой женщиной, вышел за ворота. Старший вахтер махнул им вслед:
— Нах хаузе. Война капут. Домой...
Такие посещения участились. Кто признавал в пленном своего сына, кто мужа, кто отца, кто близкого родственника.
— Молодцы могилевчанки, выручают нашего брата, — вздыхал Зайчик. — Жаль только, что нам не везет. Может, сами кого-нибудь признаем?
Они старались держаться поближе к воротам, но шли дни, а их никто не выручал. Забирали наиболее слабых и больных.
Но вот однажды сердце Федора екнуло. Он увидел, что к воротам приближаются родители Маши — Григорий Саввич и Светлана Ильинична. Мелькнула мысль, кого им искать здесь — не Эдика ли, но он отбросил эту мысль, как бредовую.
— Ну, старший лейтенант, — шепнул Федор, — кажется, наступило наше время.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47