Десятки миллионов лет назад с севера, со скандинавских гор сюда двигался двухкилометровой толщины лед, вот он и принес сюда этот захваченный на своем пути обломок скалы.
Мы еще внимательней поглядели на камень. Надо же, миллионы лет пролежал здесь этот валун, а я прожил на свете всего девятнадцать, мгновение в этих миллионах, которые прошли до меня и пройдут после меня; если даже останусь жив и проживу до старости, все равно это мгновение; прожить бы людям это мгновение в мире, в любви и счастье, а тут войны, войны, так и живет человек от войны до войны…
Урок географии кончился, старший лейтенант встал, стер с лица учительскую улыбку и, как всегда, негромко и жестко приказал:
– Первый взвод, встать! Вперед!
К лесному домику мы вышли внезапно. Шли по малоезженному проселку, шли неготовно, вразброд, наш первый взвод шагал впереди. Вдруг сквозь частокол сосен – дом. Наверное, покинут хозяевами, очень уж было тихо, не слышно ни животных, ни людей. Мы уже подходили к дому, как тут неожиданно протрещала очередь автоматная. Мы врассыпную и залегли под соснами. Так лежали какое-то время, приходя и себя. Позади послышался хриплый голос комэска. Второй, третий и четвертый взводы встали и побежали в обход дома, словом, дом мы окружили. Кто стреляет, сколько там немцев, никто, конечно, не знал.
– Ближе, ближе перебегай! – командовал Ковригин.
Перебегая от сосны к сосне, мы дошли до самой опушки леса и залегли под деревьями. Между нами и домом лежала полянка, зарастающая молодой травкой. От нас до дома было примерно метров сорок или, может, чуть меньше. И снова по нам автоматная очередь, пули чикнули совсем рядом, над головой у меня содрали кору с дерева.
– С чердака стреляет, – сказал сержант Андреев.
Не ожидая команды, Музафаров открыл огонь по чердаку; целясь в чердачное окно, застрочил и Баулин. Рядом с оконцем на стене поднималась кирпичная пыль. Стали стрелять и другие взводы со стороны двора, им оттуда ответил длинной очередью немецкий пулемет, наверное, били из окон. Видно, наши пули не повредили немца – снова очередь с чердака.
– Воловик, дай-ка сюда фаустпатрон, – сказал старший лейтенант.
Взяв фаустпатрон, взводный встал за ствол сосны, прицелился, положив ствол на плечо, и сказал:
– Как только выстрелю, встать и вперед!
Бухнул выстрел, и в ту же секунду грохнуло в чердаке, посыпалась черепица, но мы не успели даже подняться, по нам из окон дома чесанула пулеметная очередь. Как лежали, так и остались лежать за соснами. Слава богу, никого, кажется, не убило, не ранило.
– Вот остолопы, не догадались захватить побольше фаустпатронов, а так хрен их возьмешь! – проговорил Андреев.
– Русский мужик задним умом крепок, – сказал Голубицкий.
– Пушку бы сюда, – проговорил кто-то, кажется, Сало.
– Чего захотел, может, еще «Катюшу» тебе? – отозвался из-за дерева Евстигнеев.
У нас не только пушки, даже станковых пулеметов не было, они остались на тачанках.
– Воловик, крикни им: пусть сдаются, без кровопролития. Скажи, мы им сохраним жизнь, – приказал взводный негромко.
Воловик что-то прокричал по-немецки, из дома тоже что-то крикнули в ответ, и тут же пулеметная очередь.
– Чего они там?
– Не разобрал, товарищ старший лейтенант, кажись, ругаются.
И мы начали кричать кто во что горазд:
– Эй, фрицы, сдавайтесь! Гитлер капут!
– Них шиесен!
– Ханде хох, так вашу мать!
И в ответ пулеметная очередь. Другие взводы, видно, тоже не продвинулись, лежат под пулями по ту сторону дома и за сараем. С нашей стороны на нас глядели три окна, два из них были распахнуты. Видно, из одного из этих окон или даже из двух вели по нам пулеметный огонь; третье окно было закрыто, может, там была другая комната. Огонь вели наобум, неприцельно. Скорее всего, они не видели нас толком, поэтому не попадали. С левой стороны дома тоже были открытые окна, из них тоже вели огонь пулеметчики или автоматчики, а были ли окна с правой стороны, отсюда мы не видели. Наверное, и оттуда стреляли, второй взвод тоже не мог подойти к дому. Конечно, дом не был для нас неприступной крепостью. Мало ли мы на пулеметы хаживали. Несколько месяцев назад мы просто поднялись бы на «ура!» всем эскадроном и забросали бы дом гранатами, перестреляли этих фрицев. Конечно, поубивало бы и наших. А сейчас кончалась война, пока мы здесь колупались с этими фрицами, она, может, уже кончилась. Ясное дело, никому не хотелось умирать в двух шагах от победы. Мы про это никогда не говорили, но знали, что каждый думает об этом. Комэска и командиры взводов тоже не шли на риск. Но война есть война, не оставлять же было этих эсэсовцев в лесном доме, надо было их либо уничтожить, либо пленить, тем более эсэсовцев мы особенно ненавидели.
Мы постреляли по окнам, но стоило только нам прекратить огонь, тут же ответная очередь, пулеметная и автоматная. Сержант Андреев стрелял в комнаты из карабина зажигательными пулями: может, загорится там и дымом выкурим фрицев, но дыма что-то не было видно.
Старший лейтенант Ковригин стоял за толстым стволом сосны. Приподнявшись, я мог видеть его лицо. Оно было крайне озабочено и, как всегда в бою, решительно. Старший лейтенант не любил неудач, ведь недаром не только в эскадроне, а и во всем полку он считался самым толковым и храбрым взводным. Лейтенант думал. Я знал, вернее, догадывался, о чем он думает, так мне казалось. Ничего не оставалось, как поднять взвод в лобовую атаку, на «ура!». Первым, конечно, поднимется Музафаров. «Музафаров, давай!» Фрицы успеют высунуться и открыть огонь. Первым упадет Музафаров и не вернется домой с двумя орденами Славы и медалью «За отвагу». Он лежал недалеко от меня, я видел его бледное лицо, его глаза, в которых метались мальчишеская жажда жизни и страх смерти. Он ждал команды: «Музафаров, давай!» Рядом с ним прижался к земле Худяков, теперь его второй номер.
– Гайнуллин, – вдруг негромко и спокойно позвал меня старший лейтенант, у меня екнуло и оборвалось сердце: зачем я ему понадобился? – У тебя граната есть?
У меня была лимонка, но я ее положил в переметную суму и забыл.
– Нет, товарищ старший лейтенант.
– У кого есть граната?
– У меня есть лимонка, товарищ старший лейтенант, – отозвался Баулин.
– Отдай Гайнуллину. Гайнуллин, слушай меня внимательно. Музафаров и Баулин по моей команде откроют огонь по окнам, а ты одним броском добежишь до дома и бросишь в окно гранату. Учти: быстро, одним броском. Ясна задача?
– Ясна, товарищ старший лейтенант, – ответил я, подумав, что Ковригин в этом, может быть, последнем бою посылает меня на верную смерть. Ведь я не успею пробежать и половину расстояния, немец высунется и выстрелит в меня. Перед самым концом войны, в этом вот лесу… Ну что же, все правильно, у всех семьи, матери, дети, всем надо жить. А я круглый сирота, перекати-поле, никто по мне и не заплачет. А может, старший лейтенант вовсе так не подумал, это я вообразил все, может, старший лейтенант считает, что никто другой, а именно я могу бросить в окно гранату, потому что я мал ростом, легок и бегаю быстро. Может, добегу, может, пронесет. Кину гранату и тут же брошусь наземь.
Я отложил карабин и снял с себя брезентовую сумку с пулеметными дисками. Баулин из кармана шинели достал гранату, серенькую в рубчатом корпусе, но почему-то сразу не отдал мне, а положил слева от себя. Я же, как положено второму номеру, лежал с правой стороны.
– Огонь! – послышалась команда.
Музафаров и Баулин открыли огонь по окнам, их поддержали остальные из карабинов, взводный строчил из своего трофейного автомата. Несколько секунд стоял разрывающий воздух, раздирающий нервы, сознание слитный треск пулеметов, карабинных хлопков, и трассирующие струи пуль били по открытым окнам дома. Сейчас встану и побегу, но ведь нужна граната, а она лежит там, слева от Баулина. Решив, что Баулин положил туда гранату по ошибке, в растерянности (после встречи с женой он вообще изменился), я приподнялся и через Баулина потянулся к гранате. Но тут вдруг Баулин прекратил стрельбу, схватил гранату и, мгновенно взглянув на меня какими-то странными, нездешними глазами, крикнул:
– Лежи, Толя!
Я не успел понять, как он вскочил на ноги и, выдернув чеку, бросился вперед. Рослый, даже не пригибаясь, он пробежал половину расстояния и уже откинул руку с гранатой для броска; Музафаров и остальные продолжали стрелять, а я так растерялся, что не сразу сообразил, чтобы тут же ударить из пулемета Баулина; еще рывок – и примерно с пяти-шести метров от дома Баулин бросил в окно гранату и тут же упал ничком. В доме грохнуло, мы поднялись и, крича кто во что горазд, ошалевшие, как всегда во время атаки, побежали к дому. Кто-то еще швырнул гранату в окно, потом все кинулись во двор, к дверям. Слева поднялся четвертый взвод, из-за сарая и из-за дома справа выбежали второй и третий взводы. Так уж всегда: сначала на пулемет идет первый взвод, потом за ним отрываются от земли Сорокин, Хоменко и Алимжанов – «Следи за мной!».
Ребята, постреливая, ворвались в дом, а я, вспомнив о Баулине, побежал на полянку перед домом. Он как упал, так и лежал. Ранило, что ли, подумалось мне. Подошел, наклонился над ним, толкнул – не шевелится.
– Петрович! – я впервые звал его Петровичем. – Петрович!
Он не шелохнулся. Лежал ничком, прижавшись правой щекой к земле; пригнувшись ниже, я заглянул ему в лицо: глаза его были открыты, но мертвы. Значит, все-таки успел выстрелить в него фриц; наверное, стрелял из правого окна. Зачем он побежал? Ведь я меньше ростом, легче, я пробежал бы быстрее и, наверное, остался бы жив. Может, после встречи с Зиной ему было все равно – что жить, что умереть, может, после того боя на шоссе, где он побоялся стрелять, за что лишили его ордена, ему хотелось как-то искупить, что ли, свою вину, как-то доказать, что он не трус, ведь теперь, после встречи с женой, он не боялся за свою жизнь. Или, может, он боялся за меня, хотел, чтобы я, мальчишка; остался жив, и заслонил меня собой… Ведь он всегда говорил, что я хороший парень и, наверное, любил меня…
Постояв над ним убито, отупело, не в силах даже горевать, я сообразил все же, что надо взять пулемет и диски. Пошел в сосны, надел на себя сумку, поднял пулемет и побрел к усадьбе. Там, на дворе, окружив пленных фрицев в желто-зеленых защитных куртках, у крыльца толпились наши бойцы. Фрицев было, кажется, около десяти. Стоял и они понуро, избегая наших взглядов. Один, светловолосый, без кепи, с окровавленным лицом, еле держался на ногах. Ребята, повеселевшие после пережитой опасности, оглядывали фрицев с насмешливым презрением, смешанным с любопытством (мы эсэсовцев в плен брали впервые) и, все еще возбужденные, переживая победу, громко переговаривались и радостно поругивались.
– Баулина убило! – сказал я.
Никто не обратил на меня внимания, наверное, никто не расслышал.
– Баулина убило! – повторил я громко, почти в крик.
Продолжали колготиться и оглядывать фрицев, как будто смерть Баулина никого не касалась, как будто его вовсе не было в эскадроне. Тут еще подошел комэска с Костиком и своим ординарцем Барсуковым, оглядел фрицев, побагровев лицом, и вместе с Ковригиным, прибегая к помощи Воловика, стал их допрашивать.
В это время с крыльца спустился наш кормилец Худяков. Он нес полную корзину яиц. Голубовато-беленьких свежих куриных яиц. Его вечно голодное лицо сияло довольством.
– Баулина убило! – сказал я ему.
Он тоже меня не понял. Показывая мне корзину с яйцами, он радостно закричал:
– Пожрем, ребята!
Вдруг, ощутив к этим яйцам тошнотное отвращение, я поднял пулемет и выпустил очередь по корзине, разбив и смешав яйца в желто-белую кашу. Худяков обалдело выпучил на меня глаза и проговорил отчаянным голосом:
– Чего ты продукты портишь, дурак?!
Наш эскадрон стоял в имении какого-то сбежавшего помещика или барона. Красивый трехэтажный дом высился посреди парка с прудами, в сторонке на ровном поле стоял двукрылый, вроде нашего кукурузника, самолетик, не поднявшийся, наверное, оттого, что не было горючего. Голубицкий сказал, что дом этот – замок. Но замки, кажется, бывают с башнями, а этот был без башен, с обыкновенной островерхой крышей. В замке вещи почти совсем не были тронуты. На стенах висели ковры, картины, портреты и пейзажи, даже перины на широких кроватях остались; на первом этаже на длинном столе в тарелках кисли остатки какой-то еды вроде клёцек.
Теперь мы, как всегда на отдыхе, перешли в распоряжение помкомвзвода Морозова. Драили коней, чинили амуницию, чистили оружие и приводили в порядок свой подзапущенный внешний вид. Вся эта хозяйственная возня после маршей и боев всегда нагоняла на меня скуку и казалась ненужной. Хотелось просто свалиться где-нибудь на прохладную траву и поспать всласть или бродить по парку, по полю, ни о чем не думая, ничего не вспоминая. Но солдату нет покоя ни днем, ни ночью. Он спит на ходу, ест на ходу, поле ему дом, а земля постель. Шилом бреется, дымом греется.
Улучив минуту во время перекура, я пошел по замку. Наши ребята уже успели кое-что переворошить, ничего там нужного для солдата не нашлось, конечно. Ковров, картин, книг рядовой «копытник» в переметной суме не унесет. Меня интересовали картины. Я ведь до войны мечтал стать художником и на картины, написанные масляными красками, на пейзажи или портреты смотрел с раскрытым ртом. И удивлялся: как можно так нарисовать?! В замке в тяжелых золоченых рамах волновались, зыбились, сверкали под солнцем или под луной моря, плыли корабли с парусами, из рам, как из распахнутых окон, смотрели на меня спокойно, внимательно и горделиво давно умершие, наверное, люди. Военные в мундирах с эполетами; важные мужчины, в основном, пожилые, в старинных одеждах, на которых сверкали кресты, звезды: женщины в шелках, бархате и кружевах, румянощекие дети. В сумраке больших комнат мне чудилось, будто люди на портретах моргают ресницами, водят глазами, и в глазах их порой как будто оживало любопытство ко мне – откуда, кто такой? – но, приглядевшись, я видел те же застывшие внимательные, спокойные и гордые взгляды. Особенно мне нравились пейзажи: деревья, луга с дорогой, вода с отражением деревьев и облака в небе.
Я долго стоял перед одной поразившей меня картиной. На картине была война. Не эта, а та первая русско-германская, в которой участвовал еще мой дед. Бородатые казаки в мохнатых папахах, в брюках с алыми лампасами, с обнаженными клинками в руках мчались на конях из пыльной глубины картины на немецкие окопы. А немцы в серо-зеленых шинелях, в касках с острым рогом на макушке, расстреливали казаков из станковых пулеметов «Максим», точно таких же, как и наши станкачи. Передний конь встал на дыбы, за ним через голову сраженного пулей коня летел на землю казак с черной бородой. Один конь шарахнулся в сторону и поволок на стремене убитого казака, поодаль, в пыли, казак с выпученными глазами испуганно поворачивал своего коня назад. Немцы стояли в окопах ко мне спиной, я видел их стриженые рыжие затылки и уши. Сошлись в бою русская степная удаль и германское железное хладнокровие и германское оружие. Германцы побеждали. С появлением пулеметов конные атаки, наверное, присмирели и часто кончались свалкой и бегством. Мы в эту войну не ходили на пулеметы в конном строю, я не ходил, но слышал, что в начале войны, случалось, ходили в конном строю и на пулеметы, и даже на танки.
Что-то в этой картине было не так. Я испытывал какое-то неудобное, смутное ощущение, как будто меня обманывали. Я не сразу понял, в чем дело. А дело было в том, что картину художник нарисовал для немцев, для глаз немецких; она, картина, наверное, должна была возбудить в немецких душах чувство победного торжества и гордости за немецкое воинство, а я был душой на стороне гибнущих казаков и мои ощущения, мое видение были трагические. Я был вместе с казаками, в их рядах, погибал вместе с ними, но в то же время разглядывал их гибель со стороны немецких окопов, из-за спины противника. И видел гибнущих казаков, так, как видели их немцы. Бой на картине для меня, как в страшном сне, был перевернут…
Постояв перед этой странной и страшной картиной, я пошел дальше и очутился в комнате, заставленной застекленными шкафами. Шкафы эти от пола до потолка были набиты книгами. Большие, толстые книги с золотыми буквами на корешках. Я стал их вытаскивать и листать. Некоторые книги были очень старые, в кожаных переплетах, бумага пожелтела и сладковато пахло древностью. Книги, конечно, были на немецком или еще на каком-то языке, на их страницах, в темных узорах букв, застыли мысли, мудрость или, может, даже глупость, чувства, страхи, тоска, надежды, радости написавших эти книги людей. Возможно, в них описывались войны, лилась кровь, может, там люди, герои этих книг, любили, страдали, ненавидели. Но все это мне было недоступно. Я не знал языка, хотя буквы мог читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Мы еще внимательней поглядели на камень. Надо же, миллионы лет пролежал здесь этот валун, а я прожил на свете всего девятнадцать, мгновение в этих миллионах, которые прошли до меня и пройдут после меня; если даже останусь жив и проживу до старости, все равно это мгновение; прожить бы людям это мгновение в мире, в любви и счастье, а тут войны, войны, так и живет человек от войны до войны…
Урок географии кончился, старший лейтенант встал, стер с лица учительскую улыбку и, как всегда, негромко и жестко приказал:
– Первый взвод, встать! Вперед!
К лесному домику мы вышли внезапно. Шли по малоезженному проселку, шли неготовно, вразброд, наш первый взвод шагал впереди. Вдруг сквозь частокол сосен – дом. Наверное, покинут хозяевами, очень уж было тихо, не слышно ни животных, ни людей. Мы уже подходили к дому, как тут неожиданно протрещала очередь автоматная. Мы врассыпную и залегли под соснами. Так лежали какое-то время, приходя и себя. Позади послышался хриплый голос комэска. Второй, третий и четвертый взводы встали и побежали в обход дома, словом, дом мы окружили. Кто стреляет, сколько там немцев, никто, конечно, не знал.
– Ближе, ближе перебегай! – командовал Ковригин.
Перебегая от сосны к сосне, мы дошли до самой опушки леса и залегли под деревьями. Между нами и домом лежала полянка, зарастающая молодой травкой. От нас до дома было примерно метров сорок или, может, чуть меньше. И снова по нам автоматная очередь, пули чикнули совсем рядом, над головой у меня содрали кору с дерева.
– С чердака стреляет, – сказал сержант Андреев.
Не ожидая команды, Музафаров открыл огонь по чердаку; целясь в чердачное окно, застрочил и Баулин. Рядом с оконцем на стене поднималась кирпичная пыль. Стали стрелять и другие взводы со стороны двора, им оттуда ответил длинной очередью немецкий пулемет, наверное, били из окон. Видно, наши пули не повредили немца – снова очередь с чердака.
– Воловик, дай-ка сюда фаустпатрон, – сказал старший лейтенант.
Взяв фаустпатрон, взводный встал за ствол сосны, прицелился, положив ствол на плечо, и сказал:
– Как только выстрелю, встать и вперед!
Бухнул выстрел, и в ту же секунду грохнуло в чердаке, посыпалась черепица, но мы не успели даже подняться, по нам из окон дома чесанула пулеметная очередь. Как лежали, так и остались лежать за соснами. Слава богу, никого, кажется, не убило, не ранило.
– Вот остолопы, не догадались захватить побольше фаустпатронов, а так хрен их возьмешь! – проговорил Андреев.
– Русский мужик задним умом крепок, – сказал Голубицкий.
– Пушку бы сюда, – проговорил кто-то, кажется, Сало.
– Чего захотел, может, еще «Катюшу» тебе? – отозвался из-за дерева Евстигнеев.
У нас не только пушки, даже станковых пулеметов не было, они остались на тачанках.
– Воловик, крикни им: пусть сдаются, без кровопролития. Скажи, мы им сохраним жизнь, – приказал взводный негромко.
Воловик что-то прокричал по-немецки, из дома тоже что-то крикнули в ответ, и тут же пулеметная очередь.
– Чего они там?
– Не разобрал, товарищ старший лейтенант, кажись, ругаются.
И мы начали кричать кто во что горазд:
– Эй, фрицы, сдавайтесь! Гитлер капут!
– Них шиесен!
– Ханде хох, так вашу мать!
И в ответ пулеметная очередь. Другие взводы, видно, тоже не продвинулись, лежат под пулями по ту сторону дома и за сараем. С нашей стороны на нас глядели три окна, два из них были распахнуты. Видно, из одного из этих окон или даже из двух вели по нам пулеметный огонь; третье окно было закрыто, может, там была другая комната. Огонь вели наобум, неприцельно. Скорее всего, они не видели нас толком, поэтому не попадали. С левой стороны дома тоже были открытые окна, из них тоже вели огонь пулеметчики или автоматчики, а были ли окна с правой стороны, отсюда мы не видели. Наверное, и оттуда стреляли, второй взвод тоже не мог подойти к дому. Конечно, дом не был для нас неприступной крепостью. Мало ли мы на пулеметы хаживали. Несколько месяцев назад мы просто поднялись бы на «ура!» всем эскадроном и забросали бы дом гранатами, перестреляли этих фрицев. Конечно, поубивало бы и наших. А сейчас кончалась война, пока мы здесь колупались с этими фрицами, она, может, уже кончилась. Ясное дело, никому не хотелось умирать в двух шагах от победы. Мы про это никогда не говорили, но знали, что каждый думает об этом. Комэска и командиры взводов тоже не шли на риск. Но война есть война, не оставлять же было этих эсэсовцев в лесном доме, надо было их либо уничтожить, либо пленить, тем более эсэсовцев мы особенно ненавидели.
Мы постреляли по окнам, но стоило только нам прекратить огонь, тут же ответная очередь, пулеметная и автоматная. Сержант Андреев стрелял в комнаты из карабина зажигательными пулями: может, загорится там и дымом выкурим фрицев, но дыма что-то не было видно.
Старший лейтенант Ковригин стоял за толстым стволом сосны. Приподнявшись, я мог видеть его лицо. Оно было крайне озабочено и, как всегда в бою, решительно. Старший лейтенант не любил неудач, ведь недаром не только в эскадроне, а и во всем полку он считался самым толковым и храбрым взводным. Лейтенант думал. Я знал, вернее, догадывался, о чем он думает, так мне казалось. Ничего не оставалось, как поднять взвод в лобовую атаку, на «ура!». Первым, конечно, поднимется Музафаров. «Музафаров, давай!» Фрицы успеют высунуться и открыть огонь. Первым упадет Музафаров и не вернется домой с двумя орденами Славы и медалью «За отвагу». Он лежал недалеко от меня, я видел его бледное лицо, его глаза, в которых метались мальчишеская жажда жизни и страх смерти. Он ждал команды: «Музафаров, давай!» Рядом с ним прижался к земле Худяков, теперь его второй номер.
– Гайнуллин, – вдруг негромко и спокойно позвал меня старший лейтенант, у меня екнуло и оборвалось сердце: зачем я ему понадобился? – У тебя граната есть?
У меня была лимонка, но я ее положил в переметную суму и забыл.
– Нет, товарищ старший лейтенант.
– У кого есть граната?
– У меня есть лимонка, товарищ старший лейтенант, – отозвался Баулин.
– Отдай Гайнуллину. Гайнуллин, слушай меня внимательно. Музафаров и Баулин по моей команде откроют огонь по окнам, а ты одним броском добежишь до дома и бросишь в окно гранату. Учти: быстро, одним броском. Ясна задача?
– Ясна, товарищ старший лейтенант, – ответил я, подумав, что Ковригин в этом, может быть, последнем бою посылает меня на верную смерть. Ведь я не успею пробежать и половину расстояния, немец высунется и выстрелит в меня. Перед самым концом войны, в этом вот лесу… Ну что же, все правильно, у всех семьи, матери, дети, всем надо жить. А я круглый сирота, перекати-поле, никто по мне и не заплачет. А может, старший лейтенант вовсе так не подумал, это я вообразил все, может, старший лейтенант считает, что никто другой, а именно я могу бросить в окно гранату, потому что я мал ростом, легок и бегаю быстро. Может, добегу, может, пронесет. Кину гранату и тут же брошусь наземь.
Я отложил карабин и снял с себя брезентовую сумку с пулеметными дисками. Баулин из кармана шинели достал гранату, серенькую в рубчатом корпусе, но почему-то сразу не отдал мне, а положил слева от себя. Я же, как положено второму номеру, лежал с правой стороны.
– Огонь! – послышалась команда.
Музафаров и Баулин открыли огонь по окнам, их поддержали остальные из карабинов, взводный строчил из своего трофейного автомата. Несколько секунд стоял разрывающий воздух, раздирающий нервы, сознание слитный треск пулеметов, карабинных хлопков, и трассирующие струи пуль били по открытым окнам дома. Сейчас встану и побегу, но ведь нужна граната, а она лежит там, слева от Баулина. Решив, что Баулин положил туда гранату по ошибке, в растерянности (после встречи с женой он вообще изменился), я приподнялся и через Баулина потянулся к гранате. Но тут вдруг Баулин прекратил стрельбу, схватил гранату и, мгновенно взглянув на меня какими-то странными, нездешними глазами, крикнул:
– Лежи, Толя!
Я не успел понять, как он вскочил на ноги и, выдернув чеку, бросился вперед. Рослый, даже не пригибаясь, он пробежал половину расстояния и уже откинул руку с гранатой для броска; Музафаров и остальные продолжали стрелять, а я так растерялся, что не сразу сообразил, чтобы тут же ударить из пулемета Баулина; еще рывок – и примерно с пяти-шести метров от дома Баулин бросил в окно гранату и тут же упал ничком. В доме грохнуло, мы поднялись и, крича кто во что горазд, ошалевшие, как всегда во время атаки, побежали к дому. Кто-то еще швырнул гранату в окно, потом все кинулись во двор, к дверям. Слева поднялся четвертый взвод, из-за сарая и из-за дома справа выбежали второй и третий взводы. Так уж всегда: сначала на пулемет идет первый взвод, потом за ним отрываются от земли Сорокин, Хоменко и Алимжанов – «Следи за мной!».
Ребята, постреливая, ворвались в дом, а я, вспомнив о Баулине, побежал на полянку перед домом. Он как упал, так и лежал. Ранило, что ли, подумалось мне. Подошел, наклонился над ним, толкнул – не шевелится.
– Петрович! – я впервые звал его Петровичем. – Петрович!
Он не шелохнулся. Лежал ничком, прижавшись правой щекой к земле; пригнувшись ниже, я заглянул ему в лицо: глаза его были открыты, но мертвы. Значит, все-таки успел выстрелить в него фриц; наверное, стрелял из правого окна. Зачем он побежал? Ведь я меньше ростом, легче, я пробежал бы быстрее и, наверное, остался бы жив. Может, после встречи с Зиной ему было все равно – что жить, что умереть, может, после того боя на шоссе, где он побоялся стрелять, за что лишили его ордена, ему хотелось как-то искупить, что ли, свою вину, как-то доказать, что он не трус, ведь теперь, после встречи с женой, он не боялся за свою жизнь. Или, может, он боялся за меня, хотел, чтобы я, мальчишка; остался жив, и заслонил меня собой… Ведь он всегда говорил, что я хороший парень и, наверное, любил меня…
Постояв над ним убито, отупело, не в силах даже горевать, я сообразил все же, что надо взять пулемет и диски. Пошел в сосны, надел на себя сумку, поднял пулемет и побрел к усадьбе. Там, на дворе, окружив пленных фрицев в желто-зеленых защитных куртках, у крыльца толпились наши бойцы. Фрицев было, кажется, около десяти. Стоял и они понуро, избегая наших взглядов. Один, светловолосый, без кепи, с окровавленным лицом, еле держался на ногах. Ребята, повеселевшие после пережитой опасности, оглядывали фрицев с насмешливым презрением, смешанным с любопытством (мы эсэсовцев в плен брали впервые) и, все еще возбужденные, переживая победу, громко переговаривались и радостно поругивались.
– Баулина убило! – сказал я.
Никто не обратил на меня внимания, наверное, никто не расслышал.
– Баулина убило! – повторил я громко, почти в крик.
Продолжали колготиться и оглядывать фрицев, как будто смерть Баулина никого не касалась, как будто его вовсе не было в эскадроне. Тут еще подошел комэска с Костиком и своим ординарцем Барсуковым, оглядел фрицев, побагровев лицом, и вместе с Ковригиным, прибегая к помощи Воловика, стал их допрашивать.
В это время с крыльца спустился наш кормилец Худяков. Он нес полную корзину яиц. Голубовато-беленьких свежих куриных яиц. Его вечно голодное лицо сияло довольством.
– Баулина убило! – сказал я ему.
Он тоже меня не понял. Показывая мне корзину с яйцами, он радостно закричал:
– Пожрем, ребята!
Вдруг, ощутив к этим яйцам тошнотное отвращение, я поднял пулемет и выпустил очередь по корзине, разбив и смешав яйца в желто-белую кашу. Худяков обалдело выпучил на меня глаза и проговорил отчаянным голосом:
– Чего ты продукты портишь, дурак?!
Наш эскадрон стоял в имении какого-то сбежавшего помещика или барона. Красивый трехэтажный дом высился посреди парка с прудами, в сторонке на ровном поле стоял двукрылый, вроде нашего кукурузника, самолетик, не поднявшийся, наверное, оттого, что не было горючего. Голубицкий сказал, что дом этот – замок. Но замки, кажется, бывают с башнями, а этот был без башен, с обыкновенной островерхой крышей. В замке вещи почти совсем не были тронуты. На стенах висели ковры, картины, портреты и пейзажи, даже перины на широких кроватях остались; на первом этаже на длинном столе в тарелках кисли остатки какой-то еды вроде клёцек.
Теперь мы, как всегда на отдыхе, перешли в распоряжение помкомвзвода Морозова. Драили коней, чинили амуницию, чистили оружие и приводили в порядок свой подзапущенный внешний вид. Вся эта хозяйственная возня после маршей и боев всегда нагоняла на меня скуку и казалась ненужной. Хотелось просто свалиться где-нибудь на прохладную траву и поспать всласть или бродить по парку, по полю, ни о чем не думая, ничего не вспоминая. Но солдату нет покоя ни днем, ни ночью. Он спит на ходу, ест на ходу, поле ему дом, а земля постель. Шилом бреется, дымом греется.
Улучив минуту во время перекура, я пошел по замку. Наши ребята уже успели кое-что переворошить, ничего там нужного для солдата не нашлось, конечно. Ковров, картин, книг рядовой «копытник» в переметной суме не унесет. Меня интересовали картины. Я ведь до войны мечтал стать художником и на картины, написанные масляными красками, на пейзажи или портреты смотрел с раскрытым ртом. И удивлялся: как можно так нарисовать?! В замке в тяжелых золоченых рамах волновались, зыбились, сверкали под солнцем или под луной моря, плыли корабли с парусами, из рам, как из распахнутых окон, смотрели на меня спокойно, внимательно и горделиво давно умершие, наверное, люди. Военные в мундирах с эполетами; важные мужчины, в основном, пожилые, в старинных одеждах, на которых сверкали кресты, звезды: женщины в шелках, бархате и кружевах, румянощекие дети. В сумраке больших комнат мне чудилось, будто люди на портретах моргают ресницами, водят глазами, и в глазах их порой как будто оживало любопытство ко мне – откуда, кто такой? – но, приглядевшись, я видел те же застывшие внимательные, спокойные и гордые взгляды. Особенно мне нравились пейзажи: деревья, луга с дорогой, вода с отражением деревьев и облака в небе.
Я долго стоял перед одной поразившей меня картиной. На картине была война. Не эта, а та первая русско-германская, в которой участвовал еще мой дед. Бородатые казаки в мохнатых папахах, в брюках с алыми лампасами, с обнаженными клинками в руках мчались на конях из пыльной глубины картины на немецкие окопы. А немцы в серо-зеленых шинелях, в касках с острым рогом на макушке, расстреливали казаков из станковых пулеметов «Максим», точно таких же, как и наши станкачи. Передний конь встал на дыбы, за ним через голову сраженного пулей коня летел на землю казак с черной бородой. Один конь шарахнулся в сторону и поволок на стремене убитого казака, поодаль, в пыли, казак с выпученными глазами испуганно поворачивал своего коня назад. Немцы стояли в окопах ко мне спиной, я видел их стриженые рыжие затылки и уши. Сошлись в бою русская степная удаль и германское железное хладнокровие и германское оружие. Германцы побеждали. С появлением пулеметов конные атаки, наверное, присмирели и часто кончались свалкой и бегством. Мы в эту войну не ходили на пулеметы в конном строю, я не ходил, но слышал, что в начале войны, случалось, ходили в конном строю и на пулеметы, и даже на танки.
Что-то в этой картине было не так. Я испытывал какое-то неудобное, смутное ощущение, как будто меня обманывали. Я не сразу понял, в чем дело. А дело было в том, что картину художник нарисовал для немцев, для глаз немецких; она, картина, наверное, должна была возбудить в немецких душах чувство победного торжества и гордости за немецкое воинство, а я был душой на стороне гибнущих казаков и мои ощущения, мое видение были трагические. Я был вместе с казаками, в их рядах, погибал вместе с ними, но в то же время разглядывал их гибель со стороны немецких окопов, из-за спины противника. И видел гибнущих казаков, так, как видели их немцы. Бой на картине для меня, как в страшном сне, был перевернут…
Постояв перед этой странной и страшной картиной, я пошел дальше и очутился в комнате, заставленной застекленными шкафами. Шкафы эти от пола до потолка были набиты книгами. Большие, толстые книги с золотыми буквами на корешках. Я стал их вытаскивать и листать. Некоторые книги были очень старые, в кожаных переплетах, бумага пожелтела и сладковато пахло древностью. Книги, конечно, были на немецком или еще на каком-то языке, на их страницах, в темных узорах букв, застыли мысли, мудрость или, может, даже глупость, чувства, страхи, тоска, надежды, радости написавших эти книги людей. Возможно, в них описывались войны, лилась кровь, может, там люди, герои этих книг, любили, страдали, ненавидели. Но все это мне было недоступно. Я не знал языка, хотя буквы мог читать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21