«Словно в масло вошел», — отметил про себя Узбек и кинулся к архаровцам. Увидев страшное от гнева лицо Бориса, все в панике кинулись врассыпную, но он успел достать одного, самого толстого, молодого парня, всадив ему гвоздь в правую ягодицу.
«Ну все, — подумал Узбек. — Сейчас новый срок припаяют». Но все обошлось наилучшим образом. Гвоздь, к счастью, не задел жизненно важные органы «негра». Он, видимо прошел вскользь, а Колобку наложили на задницу пластырь.
Завхоз, зная эффект бумеранга или палки о двух концах, не стал выносить сор из избы. Узбека оставили в покое.
Через пару недель, когда сошли все его синяки, он наведался к своему земляку. Санька-дед сидел на нарах до пояса обнаженный, сильный, мускулистый, и словно выставлял свое тело, украшенное цветными наколками, для обозрения. На правой руке была вытатуирована рюмка, из которой выглядывала полуобнаженная дева, держащая в одной руке карты, а в другой бутылку вина.
Внизу была надпись: «Вот что нас губит».
Рядом с ним сидело двое ребят, один из которых под гитару самозабвенно пел:
Вот раньше жизнь —
И вверх и вниз
Идешь без конвоиров.
Покуришь план, идешь на бан
И щиплешь пассажиров.
Л на разбой берешь с собой
Надежную шалаву.
Потом за грудь кого-нибудь
И делаешь Варшаву.
Не отрицаю я вины,
Не первый раз садился.
Но написали, что с людьми
Я грубо обходился…
— А, Боря, проходи, землячок, — увидев Погорелова, приветливо замахал рукой Ростовский. — Почему не заходил?
— Да так случилось.
— Слышал, слышал про твои подвиги. Ну, чего замолчал? — обратился он к гитаристу.
Тот снова забренчал, но уже не так громко. — Почему сразу ко мне не пришел?
— Да, неудобняк было с такой мордой светиться, — ответил Узбек.
— Кстати, я все уладил. Больше к тебе никто не полезет, тем более что ты показал свои зубы. Молодец, здесь так и надо действовать.
Глава пятьдесят четвертая
Через несколько недель Осинин получил из Верховного Суда РСФСР отказ на свою жалобу. Но странное дело, он встретил этот удар судьбы спокойно, словно ждал подобной концовки. Можно было бы написать еще одну «жалобенцию» в Президиум Верховного Суда РСФСР, но уже в порядке надзора, а потом в Прокуратуру РСФСР вплоть до Генерального прокурора СССР по принципу «бумага все стерпит» и так далее до бесконечности.
Однако писать жалобу выше он почему-то передумал, решил повременить, тем более что узнал от местных ребят, что его потерпевший Харитонов скончался в больнице от спайки легких, которая образовалась вследствие ранения в левой стороне груди.
«Если бы Харитонов умер до судебного разбирательства от ран, приговор суда был бы намного суровее, — подумал про себя Осинин. — Стоит ли писать и добиваться справедливости, если в деле имеется труп? Но, с другой стороны, если разобраться, какое это имеет в сущности значение? Ведь у меня фактически самооборона. Я защищал свою жизнь от пьяных, которые к тому же, видимо, имели намерение меня ограбить, увидя на моем пальце массивный золотой перстень. Ведь мое лицо не футбольный мяч».
Со дня на день теперь Осинина должны были отправить на этап. Все свое вольное шмотье он поменял на зэковские сапоги, черный мелоскиновый костюм и «сталинку». Выглядел он теперь заправским стопудовым зэком.
Итак, снова срок, снова ему придется окунуться в ненавистное уголовное болото, омерзительное, зловонное болото, откуда не каждый может выбраться живым, а если и выбирается целым физически, то становится морально опустошенным или превращается в морального урода. Тяжело отмываться от болотной грязи…
Чудовищное это место — тюрьма (ужаснее не придумаешь), и страшна она не железными засовами, решетками и скудным пайком, а страшна общением с двуногими шакалами…
Так размышлял Осинин, расхаживая по камере. Постепенно в голове его возникли стихи:
Дом казенный, дорога дальняя…
Ты прости-прощай, моя волюшка!
Эх ты, доля моя печальная:
Лес таежный — не чисто полюшко.
Холода, снега, вьюги кружатся
Над моим лихим одиночеством.
Распрощаюсь я с моей суженой,
Позабуду я имя с отчеством.
Вы надолго меня забудете,
Дети малые, жена-ладушка…
Рассмотреть бы сквозь дали будние,
Хоть жива ли там моя матушка?
А потом уснуть бы без просыпу.
Что мне жизнь моя — да без волюшки ?
Эх ты, доля моя каторжанская.
Позаброшено чисто полюшко…
В лесной зоне, в которую он попал, царила анархия. В лагере содержалось более трех тысяч человек и, следовательно, по законам логики к этому можно было применить перефразированную поговорку: «Чем больше лес, тем больше дров».
«Дров» здесь мог нарубить каждый, кому не лень, у кого было больше сил и прав.
Кормежка в лагерной столовой, или шушарке, как ее презрительно называли сами же зэки, была отвратной. Тушенка в банках, которая должна была закладываться в котлы, продавалась поварами «налево» — блатным или их знакомым за деньги. Продавались также масло, рыба и лук.
Рассказывали, что в этой зоне несколько лет назад голодные зэки, доведенные до отчаяния, закинули в кипящий котел одного очень алчного повара и сварили его в нем.
Но урок не пошел впрок. Из столовой все так же продолжали «крысятничать». Некоторые повара, которые не хотели продавать продукты отрицательным, изрядно избивались или облагались данью. Так что у последних выбора не оставалось.
Слабодушных или физически слабых, кто не мог постоять за себя, жестоко и нещадно колотили, иногда со смаком, с наслаждением.
Обычно встречали по одежке. Блатные, как правило, были одеты прилично, в черные мелоскиновые костюмы, иногда некоторым удавалось носить вольные рубашки. Неимущие же вынуждены были таскать мешковатые несуразные куртки и брюки серого цвета, в которых выглядели зачастую жалко и смешно.
Эта обезличенная серая масса провоцировала блатяков на беспредельные «подвиги». «Серых» заставляли на себя работать. Некоторых молодых и симпатичных насиловали.
А однажды одного «серого», которого заподозрили в наушничестве, привязали к станине циркулярки, чтобы заживо распилить его на две части. Бедняга взмолился, он отчаянно орал, его глаза были дико выпучены, словно у рака, и когда до его мошонки оставались считанные сантиметры, циркулярка неожиданно остановилась — то ли энергия была отключена, то ли заело где. Тогда над ним сжалились и отвязали, но несчастный после этого так и не пришел в себя, он начал заговариваться и в конце концов У Него появились признаки тихого помешательства.
Многим вновь прибывшим указывали на него, как на ходячий печальный образец несостоявшейся суки.
В отношении работы Осинину не совсем повезло — — при распределении его назначили в бригаду по разделке леса, который привозили с лесоповала на огромную площадку. Виктор работал сучкорубом. Работа была не из легких. Ему вменялось в обязанности обрубить остроконечным топором сучки с издающих ароматный запах сосен. И так целый день — с утра до вечера. Почти без передышки. Вначале он валился от усталости, страшно ныли руки и ноги. Едва дойдя до койки, он плюхался на нее и мгновенно засыпал мертвецким сном, не заходя в столовую. Но постепенно Виктор втянулся, и ему даже нравилось приводить в порядок деревья и очищать сосны от сучков и веток.
У него теперь оставалось много свободного времени. По вечерам он читал, а когда зэки прознали про его юридические наклонности, то гурьбой повалили к нему, и ему пришлось сочинять людям жалобы.
Одна из жалоб, написанная Осининым по поводу незаконного обвинения одного старика в убийстве, оказалась удачной. Срок наказания старику снизили на пять лет, и авторитет Виктора поднялся, но это не очень понравилось администрации колонии, которая ненавидела и боялась «кляузников».
Его упекли в изолятор на 15 суток, найдя так называемую «солдатскую» причину, якобы за плохую заправку койки. Формально вроде бы все по закону, ни одна комиссия не подкопается, но фактически на поверку выходило — узаконенный беспредел.
Изолятор, как всегда, был набит битком. Воздух был спертым. Из параши, огромной бадьи, стоящей в углу камеры, исходил бьющий в нос острый запах мочи. Обессиленные от скудного пайка, люди спали, словно сонные мухи.
Сплошные огромные двухэтажные нары, верхняя часть которых упиралась в маленькие тусклые оконца, забранные несколькими рядами решеток, которые украшались железными жалюзями, могли вместить не всех желающих протирать их. Поэтому многим приходилось спать на цементном полу. На нем прозябали преимущественно люди «второго» сорта — хозобслуга (повара, посудомойки, дворники, прачки и т. д. ). Иногда «голубые». Но последних, как правило, содержали отдельно.
Соседом по верхним нарам, где спал Осинин, оказался ростовский парень по кличке Гончар, тщедушный малый, по всей видимости, тубик, который все время кашлял и отхаркивался в баночку. Обычно тубиков кормили в изоляторах по улучшенной норме, больше давали хлеба, да и масла немного перепадало иногда, но к Гончарову власть имущие оказались почему-то слишком жестокими.
— За что окунули, земляк? — поинтересовался У него Осинин.
— Завхоза пригрозил пришить. Придирался, паскуда, за всякую мелочь. Такая крыса противная, все в вещах моих ковырялся да сигареты мои втихаря присваивал. Ничтяк, я ему устрою, — мстительно произнес Гончар тонкими, словно лезвие, пересохшими губами.
По его голосу и интонации чувствовалось, что Гончар свою угрозу осуществит. Его черные глаза на узком аскетическом лице горели лихорадочным огнем, а истонченные желтоватые пальцы сжимались в кулаки.
По правую сторону от Осинина лежали козырные. Их упрятали за игру в карты.
На следующий день Осинин проснулся от грохота открываемой железной двери.
— Сталик?! — воскликнули почти разом несколько блатных.
Перед нарами стоял огромный, необъятной ширины мужчина с кавказскими усами на полном властном лице.
— Залазь, Сталик, — подобострастно произнесли несколько человек.
— Я смотрю, у вас здесь переполнено, — недовольно пробасил Сталик.
— Потеснимся, в тесноте — не в обиде. Может, завтра кого-нибудь нагонят.
— Это ты, Гончар? — грозно обратился грузин к тубику.
Гончар спокойно взирал на Сталика.
— Я спрашиваю, ты, что ли? — зарычал Сталик. — А ну вставай, фуфлыжная морда!
— Ты что-то перепутал, Сталик. Наверное, хрен с трамвайной ручкой, — спокойно и твердо ответил Гончар. — Надо разобраться вначале, прежде чем говорить. А за свои слова ты ответишь!
Реакция Сталика на фразу тубика оказалась логическим аккордом его угроз. В одно мгновенье он тигриным прыжком каким-то непостижимым образом вспрыгнул на нары, почти на двухметровую высоту, схватил Гончара за грудки и кинул его на пол, потом тут же спрыгнул вниз, снова схватил его, как котенка за грудки, приподнял и несколько раз стукнул об дверь.
На шум прибежали контролеры.
Увидев разгневанного Сталика, надзиратели всполошились и заискивающе запричитали:
— Что случилось, Сталик? Успокойся, успокойся.
— Заберите этого паскуду, а то я его растерзаю! — от волнения Сталик стал говорить с явным акцентом.
Дверь с лязгом отворилась, и бледного, с гневно горящими огнем мщения глазами Гончара контролеры дернули за руки и выволокли в коридор.
Осинин растерялся, он не знал, как надо было поступить — то ли вступиться за Гончарова, то ли сохранить нейтралитет. Но если Гончар действительно просадил в стары, то его вмешательство было бы неправильным, да и к тому же кавказский детина был слишком уж мощен и здоров.
Хоть и есть поговорка «Бык здоров, пищит, а в банку лезет» (имеется в виду консервная), но «ice же в четырех стенах такие, как Сталик, могут иногда загулять, а может, он действительно прав? Слишком уж много фуфлыжников и педерастов, позорящих мужской род, развелось на зонах!
Но все же сомнения в справедливости обвинения и действиях Сталика не покидали его.
На следующий день Сталика благодаря вмешательству самого «хозяина»' выпустили. Некому было возглавлять бригаду на лесоповале, хотя он и жестоко избил шныря. Начальнику колонии нужны были проценты и перевыполнение плана, да хорошая премия в звонкой монете, а не моральное перевоспитание, в любом случае, как правило, не приводящее к успеху.
А еще через несколько дней всю зону и изолятор взбудоражила новость — Гончар сбежал ночью из изолятора и, ворвавшись в барак, где спал Сталик, разбудил его и со словами: «Получай, мразь!» — всадил ему остро отточенный штырь в самое сердце.
Глава пятьдесят пятая
Бегемонтову определенно повезло. После того как он прослышал про дерзкую попытку Людоеда сбежать прямо из зала суда и его убийство, он на повторных судебных заседаниях с молчаливого согласия Узбека начал все сваливать на Людоеда и требовать с ним очной ставки.
Но тем не менее прокурор потребовал Бегемонтову высшую меру наказания, и судья вынес ему смертный приговор.
Бегемот написал яростную кассационную жалобу в высшую инстанцию, но приговор был оставлен без изменения. Оставалась последняя надежда — написать прошение о помиловании Председателю Президиума Верховного Суда СССР. Через несколько месяцев бессонных тягомотных ночей, когда Бегемот потерял сон и аппетит и страшно исхудал (выглядел он теперь, словно Геракл в засушенном виде), ему вдруг пришел ответ из высшей инстанции об отмене «вышки».
Но известие это было настолько неожиданным, настолько ошеломляющим, что он не в состоянии был даже радоваться. Он просто был ошарашен этим сообщением. Долгое время Бегемот панически боялся, что ему отменят помилование, и лишь когда очутился на лесной командировке, немного пришел в себя.
А когда пришел в себя, осмотрелся, огляделся, обшустрился и уверовал в то, что ему подарена жизнь, вновь обнаглел, огрубел и стал самим собой — беспощадным, жестоким и злым.
Он жадно насиловал молодых ребят, а одного, молодого, с длинными ушами, когда поймал его в небольшой мастерской, зажал его локаторы в тиски, снял с малого трусы и стал глумиться над ним, а потом садистски, с животным наслаждением, изнасиловал его.
Все сходило с рук Бегемоту. В зоне почти все было пущено на самотек, и поэтому на такие «мелочи» администрация почти не обращала внимания, так как было слишком много ЧП. Много зэков исчезало или пропадало суровой зимой — кто уходил в побег и погибал в тайге от изголодавшихся зверей, голодной смерти или от пули настигшего конвоя.
Много трупов находили по весне на огромной многокилометровой по площади бирже. Разбухшие, с черными обезображенными или пухлыми лицами, они всплывали из-под талого снега или же их находили под огромными штабелями бревен.
Но, как говорится, зло всегда наказуемо. Не избежал этой участи и Бегемот. Обладая недюжинной силой, крепкими железными кулаками и звериной дерзостью, он имел «куриные мозги» и никого не признавал, посылая всех подряд на…
Однажды он публично оскорбил одного нацмена по имени Ахмед. Тот ничего ему в ответ не сказал, так как знал, что Бегемот тут же может пустить кулаки в ход, лишь скрипнул со злости зубами, в бессильной ярости сжав пальцы.
Ударить ножом его он сразу не решился, потому как, видимо, у него не было при себе оружия, да и убить такого верзилу наверняка не так-то было просто. К тому же Ахмеду до свободы оставались считанные месяцы. Воров в законе в зоне не было, и управы, следовательно, на махначей также не было. Приходилось наводить разборки самостоятельно, а суд вершить — самочинно.
Так или иначе, но Ахмед переборол в себе ярость.
Спустя некоторое время Бегемот оказался в зоновском лазарете — медсанчасти. Кто-то ночью, когда Бегемот находился в наркотическом состоянии, всадил ему под левую лопатку штырь. Проснулся он в луже крови. Его обуял панический страх. Он боялся, что ночью кто-нибудь придет и добьет его.
— Послушай, Миша, — обратился он к высокому пареньку, лежавшему невдалеке от него. — Я тебе буду безмерно благодарен, вот, возьми червонец и не спи, когда я буду спать. Если услышишь какой-нибудь шорох, сразу же толкай меня.
— Да никто не придет, Андрей, — успокаивал его Миша. — В санчасть не посмеют прийти. — А сам про себя подумал: «Знает кошка, чье мясо съела».
— Нет, смогут. Они обязательно придут добивать меня, — спокойно, как ни странно, говорил о себе Бегемот, словно о каком-нибудь поросенке. — Вот увидишь — придут. Но его счастье, что я спал. Я бы его сломал, паскуду, все руки бы ему переломал! — выдавил он. Лицо его было в этот момент страшным.
В звериной и бессильной ярости он заскрежетал зубами.
Через некоторое время Бегемонтов благополучно выписался из санчасти.
Рана оказалась не очень серьезной. Легкое задето не было, поэтому ее просто-напросто заклеили пластырем.
Беспредельничатъ он перестал, но окружил себя телохранителями, преданными и надежными, как ему казалось, кентами.
Но когда пришли убивать его ночью во второй раз, кенты его то ли спали, то ли от страха не посмели и пальцем пошевелить, чтобы спасти своего пахана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30