Вижу я прежде всего беспорядок в экономике; граждане не имеют самого необходимого для жизни, которую растрачивают на бесполезную деятельность; человек служит развлечением или предметом насмешек другого; нужда рядится в вызывающе богатые одежды: часто человек выезжает в собственном экипаже, а в доме у него нечего есть. Страсть неаполитанцев к роскоши доходит до того, что в стремлении заиметь карету и челядь трое из четверых вполне обеспеченных людей стараются не выдавать дочерей замуж, и это я наблюдала во всех сословиях. К чему же это приводит? Население сокращается в прямой пропорции с увеличением роскоши, государство понемногу хиреет, наводя на себя лоск такими пагубными средствами.
Особенно безрассудство в тратах выражается в ваших свадьбах и смотринах. В первом случае происходит грабеж приданого несчастной невесты ради того, чтобы на один день украсить ее как павлина; во втором нелепая церемония обходится так дорого, что после нее от приданого часто ничего не остается, и девушка не может найти себе мужа.
Но самое интересное, Фердинанд, в том, что вы богаты несмотря на бедность своих подданных. И были бы еще богаче, если бы ваши предшественники не распродали государство по кусочкам. Страна, у которой есть общие коммерческие интересы с соседями, сможет пережить ненастные дни, но народ, который берет у всех подряд и никому ничего не дает, народ, который вместо того, чтобы торговать, стоит с протянутой рукой перед всей Европой, непременно станет нищим. В этом вся беда вашей нации, дорогой мой принц: другие страны, где развита промышленность, заставляют вас платить за свои товары, а вам нечего предложить взамен.
Ваши искусства отражают, как в зеркале, напыщенность вашего народа. Ни один город на земле не сравнится с вашим по количеству балаганных украшений; Неаполь разряжен в мишуру и блестки так же, как и его жители. Медицина, хирургия, поэзия, астрономия находятся здесь на средневековом уровне, хотя танцоры ваши великолепны, и нигде не встретишь таких смешных паяцев, как у вас. В других краях люди пускаются во все тяжкие, чтобы разбогатеть, неаполитанец же лезет из кожи вон, чтобы выглядеть богатым: он не стремится получить состояние, а старается убедить других в том, что оно у него есть. Потому-то в вашей стране так много людей, которые отказывают себе в самом необходимом ради того, чтобы иметь лишнее и ненужное. Скупость царит на самых пышных обедах; кулинарная утонченность никому неизвестна; что хорошего у вас едят, кроме ваших макарон? Да ничего: ваши соотечественники абсолютно не разбираются в сладострастном искусстве разжигать страсти через посредство изысканной кухни. Все у вас подчинено нелепому удовольствию иметь красивый экипаж и одеть слуг в дорогие ливреи; вот так бережливость предков соединилась с помпой и роскошью нынешних времен. Ваши женщины, высокомерные и грязные, капризные и сварливые, не имеют ни вкуса, ни стиля .и не умеют разговаривать. В другом климате их предприимчивость, хотя и пагубная для души, по крайней мере могла бы усовершенствовать их ум, а ваши мужчины не в состоянии использовать даже это их достоинство; одним словом, в вашем обществе сконцентрировано множество пороков и удручающе мало достоинств.
Однако буду справедливой и отмечу кое-что хорошее в вашем народе. Прежде всего, в нем есть изначальная доброта; неаполитанец темпераментен, вспыльчив и резок, но его дурное настроение мимолетно, и сердце его быстро забывает обиды и смягчается. Почти все совершаемые здесь преступления – скорее плоды первого безумного порыва, нежели преднамеренности, и тот факт, что неаполитанцы прекрасно обходятся без полиции, говорит о их незлобливости. Они любят вас, Фердинанд, так докажите, что их любовь взаимна, принесите эту большую жертву. Кристина, королева Швеции, отказалась от короны из любви к философии, выбросьте же и вы свой скипетр, откажитесь от власти, которая есть зло и которая обогащает только вас. Помните, что в нынешнем мире короли ничего не значат, а массы простых людей значат все. Предоставьте этому народу возможность починить и заново оснастить корабль, который далеко не уплывет, пока вы стоите у руля; сделайте из своего королевства республику: я хорошо изучила ваших подданных и знаю, что в той же мере, в какой этот город порождает плохих рабов, он способен дать хороших граждан. Если вы освободите его энергию, сняв с народа цепи, вы совершите разом два достойнейших поступка: одним тираном в Европе будет меньше и одним великим народом больше.
Когда я закончила, Фердинанд, слушавший меня с величайшим вниманием, спросил, все ли француженки так рассудительны в политике.
– Нет, – ответила я, – и это очень жаль; большинство лучше понимают в рюшках и оборках, чем в государственном устройстве; они плачут, когда их угнетают, и делаются нахальными, получив свободу. Что до меня, фривольность – не мой порок; правда, не могу сказать того же о распутстве… Я жить без него не могу. Но плотские наслаждения не ослепляют меня до такой степени, чтобы я не могла рассуждать о нуждах народов. В сильных душах факел страстей зажигают и Минерва и Венера; когда в моем сердце пылает огонь последней, я сношаюсь не хуже вашей свояченицы; освещаемая лучами первой, я мыслю как Гоббс и Монтескье. А вот скажите мне, так ли уж трудно управлять королевством? На мой взгляд, нет ничего проще, чем обеспечить благосостояние народа, чтобы он не завидовал вам; весь секрет в том, что люди перестают быть равнодушными и сторонними наблюдателями, когда становятся счастливыми; я давно бы сделала так, будь на то моя воля и имей я глупость взять на себя управление нацией. Но помните, друг мой, я не от деспотизма отговариваю вас – я слишком хорошо знакома с его прелестями, – я просто советую вам избавиться от всего, что угрожает или мешает вашему деспотизму, и вы примете мой совет, если хотите остаться на троне. Сделайте всякого чувствующего человека довольным, если желаете себе покоя, ибо, когда толпа испытывает недовольство, Фердинанд, она не замедлит испортить удовольствие и властителю.
– Каким же, интересно, образом сделать это?
– Учредите самую широкую свободу мысли, вероисповедания и поведения. Уберите все моральные запреты: мужчина, испытывающий эрекцию, хочет действовать так же свободно, как кот или пес. Если, как это принято во Франции, вы покажете ему алтарь, на котором он должен излить свою похоть, если избавите его от глупой морали, он отплатит вам добром. А все цепи, выкованные сухими педантами и священниками, – это и ваши цепи тоже, и может статься, что вы пойдете в них на виселицу, так как ваши прежние жертвы могут отомстить вам.
– Выходит, по вашему мнению, правитель не должен иметь никаких моральных устоев?
– Никаких, кроме тех, что идут от Природы. Человеческое существо непременно будет несчастным, если вы заставите его подчиняться иным законам. Тот, кто пострадал от обиды, должен иметь свободу самому получить удовлетворение, и он сделает это лучше всякого закона, ибо на карту поставлен его собственный интерес; кроме того, ваших законов легко избежать, но редко уходит от возмездия тот, кому мстит обиженный.
– По правде говоря, все это не по мне, – со вздохом признался венценосный простак. – Я вкушаю плотские наслаждения, я ем макароны, приготовленные плохими поварами, я строю дома без всяких архитекторов. Я собираю старинные медальоны без советов антикваров, играю в бильярд не лучше лакея, муштрую своих кадетов как простой фельдфебель; но я не рассуждаю о политике, религии, этике или государственном устройстве, так как ничего в них не понимаю.
– Но как же живет ваше королевство?
– О, оно живет само по себе. Неужели вы считаете, что король должен быть непременно мудрецом?
– Разумеется, нет, и вы тому доказательство, – ответила я. – Но это меня не убеждает в том, что властитель людей может обойтись без разума и философии; я уверена, что без этих качеств монарх в один прекрасный день увидит, что его подданные взялись за оружие и восстали против своего глупого господина. И это случится очень скоро, если только вы не приложите все силы, чтобы не допустить этого.
– У меня, между прочим, есть и пушки, и крепости.
– А кто стоит за ними?
– Мой народ.
– Когда он устанет от вас, он повернет и пушки, и ружья против вашего дворца, захватит ваши крепости и низвергнет вас.
– Вы меня пугаете, мадам! Что же мне делать? – с нескрываемой иронией спросил Фердинанд.
– Я уже сказала вам, берите пример с опытного наездника: вместо того, чтобы тянуть за поводья, когда лошадь рвется вскачь, он мягко ослабляет их и дает ей свободу. Природа, разбросав людей по всему земному шару, дала им всем достаточно ума, чтобы заботиться о себе, и только в минуту гнева внушила им мысль о том, чтобы они посадили себе на шею королей. Король для политического организма – то же самое, что доктор для физического: вы приглашаете его, если заболели, но когда здоровье восстановлено, его следует выпроводить, иначе болезнь будет длиться до конца вашей жизни, ибо под предлогом лечения доктор останется на вашем содержании до могилы.
– Ваши рассуждения очень сильны, Жюльетта, и они мне нравятся, но… признаться, вы внушаете мне страх, потому что вы умнее меня.
– Тогда тем более вам следует поверить моим словам. Ну да ладно, сир, коль скоро моя мудрость пугает вас, оставим этот разговор и перейдем к приятным вещам. Так что вы желаете?
– Говорят, у вас самое красивое в мире тело, Жюльетта, и я хотел бы увидеть его. Возможно, не таким языком я должен говорить, если учесть ваши аристократические манеры. Но я не обращаю внимания на условности, дорогая. Я навел справки о вас и о ваших сестрах и знаю, что несмотря на ваше огромное богатство вы, вне всякого сомнения, отъявленные шлюхи все трое.
– Ваши сведения не совсем точны, мой повелитель, – с живостью заметила я, – ваши шпионы ничем не отличаются от ваших министров: они также воруют у вас деньги и ничего не делают. Словом, вы ошибаетесь, но это не важно. Со своей стороны я не расположена играть роль весталки. Просто надо договориться о терминологии. Во всяком случае, ваша победа надо мной будет ничуть не труднее, чем она была для вашего шурина, герцога Тосканского. Теперь послушайте меня. Хотя вы заблуждаетесь, считая нас шлюхами, и мы не такие на самом деле, абсолютно достоверно, что по порочности и развращенности нам нет равных, и вы, если пожелаете, получите нас всех троих.
– Вот это другое дело, – сказал король, – я с великим удовольствием развлекусь со всем семейством сразу.
– Хорошо, вы получите это удовольствие, и взамен мы просим немного: вы оплачиваете наши расходы в Неаполе в течение предстоящих шести месяцев, вы платите наши долги, если они вдруг у нас появятся, и гарантируете нам полную безнаказанность несмотря на любые наши шалости.
– Шалости? – удивился Фердинанд. – Что это за шалости?
– Я имею в виду насилие в самых разных и подчас невообразимых формах; мы с сестрами не останавливаемся ни перед чем, там где речь идет о преступлениях; мы совершаем их в свое удовольствие и не хотим, чтобы нас за это наказывали.
– Согласен, – сказал Фердинанд, – только постарайтесь, чтобы это не слишком бросалось в глаза и чтобы вашими мишенями не сделались ни я, ни мое правительство.
– Нет, нет, – успокоила я его, – это нас не привлекает. Мы оставляем власть в покое, хороша она или плоха, и предоставляем самим подданным решать вопросы со своими королями.
– Прекрасно, – кивнул мой собеседник, – давайте обсудим наши удовольствия.
– Вы уже сказали, что хотите насладиться и моими сестрами.
– Да, но начнем с вас. – И, проводив меня в соседнюю комнату, неаполитанец указал на женщину лет двадцати восьми, почти обнаженную, лежавшую на кушетке в алькове с зеркальными стенами. – Вам придется, Жюльетта, удовлетворить не только мои страсти, но и страсти этой дамы.
– Кто она такая?
– Моя супруга.
– Ах, это вы, Шарлотта, – сказала я. – Я много слышала о вас: говорят, вы такая же блудница, как ваши сестры, но платите больше. Поглядим, однако, так ли это на самом деле.
– Если вы не хотите со мной ссориться, – вмешался недовольный Фердинанд, – вы должны с надлежащим уважением относиться к королеве.
– Пусть скажет свои желания, и я употреблю все средства удовлетворить их.
Тогда Шарлотта Лотарингская, обхватив меня за шею, тысячью поцелуев дала мне понять, что я ей понравилась и что она предвкушает обещанные наслаждения. Все условности были отброшены в сторону, и Фердинанд сам раздел нас обеих. Потом появился паж-подросток, очаровательный, как херувим, и король снял одежду и с него. Мы с Шарлоттой, улегшись на кушетку, начали ласкать друг друга, а Фердинанд, не спуская с нас глаз, страстно целовал пажа в губы и щекотал ему задний проход.
Да, друзья мои, эта Шарлотта была необыкновенной женщиной! Само бесстыдство свило себе гнездо во влагалище этой венценосной потаскухи; она крепко прижималась ко мне всем телом и неистово терлась своим клитором о мой лобок; одним пальцем она мастурбировала мне анус, а ее язычок, глубоко проникнув мне в рот, жадно слизывал мою слюну; блудницу словно пожирал ненасытный огонь, и вожделение сочилось из всех ее пор. Немного позже я переменила позу: обхватила ее голову бедрами, прижалась губами к ее влагалищу, и мы долго, исступленно сосали друг друга. С каким восторгом она возвращала мне то, что я выливала в ее рот! Моя вагина заполнила его спермой, и я сама, тая от блаженства, глотала ее поминутно извергавшиеся соки. Когда мы выжали из себя всю сперму до последней капли, она потребовала помочиться ей в рот, я попросила ее сделать то же самое, и мы высосали всю жидкость друг из друга.
Шарлотта была красавицей; у нее была необыкновенно белая кожа, высокие и твердые груди, упругие и атласные ягодицы, а бедра отличались изысканными пропорциями; было очевидно, что она многоопытна в самых разных плотских утехах, но ее тело оставалось по-девичьи свежим, и оба отверстия были по-девичьи узкими и трепетными.
– Ах, любовь моя, – заговорила я, очарованная ее прелестями, – не желаете ли обменяться более ощутимыми ласками?
– Тогда вам понадобится вот это. – И Фердинанд протянул нам пару искусственных фаллосов. Вооружившись этими орудиями, мы принялись энергично массировать друг друга. В какой-то момент мой зад оказался прямо перед лицом короля, который вначале гладил его нежно и благоговейно, затем осыпал жаркими поцелуями.
– Прошу вас оставаться в таком положении, – сказал он мне несколько минут спустя, – я намерен совершить с вами содомию, пока вы сношаете мою жену. Эй, Зерби, помоги мне.
Эта сцена продолжалась еще несколько минут, после чего король поменял нас местами и овладел своей женой, которая в это время продолжала скоблить мое влагалище. Потом он заставил юношу содомировать ее, а я облизывала ей вагину, и в конце концов он сбросил семя в задний проход своего пажа, который как раз наставлял ему рога.
После непродолжительного отдыха, посвященного взаимным нежным поцелуям и ласкам, мы возобновили свои занятия. Фердинанд вторгся в мой зад, прильнув губами к заднему проходу Зерби, заставил мальчика испражняться себе в рот, а жену попросил пороть себя; минуту спустя он оставил меня, взял розги и довольно ощутимо выпорол нас всех троих; вслед за тем сама королева обрабатывала розгами мои ягодицы и бедра, и я поняла, что флагелляция была в числе ее излюбленных страстей – она не успокоилась, пока не увидела кровь; потом она сосала член пажа и яростно тискала мои ягодицы, пока супруг сношал ее в зад. Еще через некоторое время мы окружили Фердинанда: я взяла в рот его член, жена сократировала его и щекотала ему яички, паж, оседлав его грудь, прижимался анусом к губам его величества, который завершил эту процедуру в невероятном возбуждении.
– Не понимаю, почему мы медлим и не свернем шею этому юному нахалу, – вдруг сказал он, хватая за горло пажа, который жалобно заскулил и завращал глазами.
– Вздерните его, – подала голос королева.
– Радость моя, – воскликнула я, целуя очаровательную Шарлотту, – так вы тоже любите жестокие забавы? Если это так, я вас обожаю еще больше. Вы, конечно, слышали о милой шутке китайского императора, когда он кормил своих золотых рыбок гениталиями детей своих рабов?
– Разумеется. И я с удовольствием сделала бы то же самое. Давайте, Фердинанд, покажем, на что мы способны. Эта женщина восхитительна, в ней есть ум, характер и воображение; я уверена, что она разделяет наши вкусы. Вы, друг мой, будете палачом Зерби, а мы вспомним, что истребление живого существа – самый сильный возбудитель для плотских услад. Повесьте Зерби, дорогой супруг, повесьте немедленно! Жюльетта будет ласкать меня, пока я наслаждаюсь этим зрелищем.
Все произошло очень быстро:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Особенно безрассудство в тратах выражается в ваших свадьбах и смотринах. В первом случае происходит грабеж приданого несчастной невесты ради того, чтобы на один день украсить ее как павлина; во втором нелепая церемония обходится так дорого, что после нее от приданого часто ничего не остается, и девушка не может найти себе мужа.
Но самое интересное, Фердинанд, в том, что вы богаты несмотря на бедность своих подданных. И были бы еще богаче, если бы ваши предшественники не распродали государство по кусочкам. Страна, у которой есть общие коммерческие интересы с соседями, сможет пережить ненастные дни, но народ, который берет у всех подряд и никому ничего не дает, народ, который вместо того, чтобы торговать, стоит с протянутой рукой перед всей Европой, непременно станет нищим. В этом вся беда вашей нации, дорогой мой принц: другие страны, где развита промышленность, заставляют вас платить за свои товары, а вам нечего предложить взамен.
Ваши искусства отражают, как в зеркале, напыщенность вашего народа. Ни один город на земле не сравнится с вашим по количеству балаганных украшений; Неаполь разряжен в мишуру и блестки так же, как и его жители. Медицина, хирургия, поэзия, астрономия находятся здесь на средневековом уровне, хотя танцоры ваши великолепны, и нигде не встретишь таких смешных паяцев, как у вас. В других краях люди пускаются во все тяжкие, чтобы разбогатеть, неаполитанец же лезет из кожи вон, чтобы выглядеть богатым: он не стремится получить состояние, а старается убедить других в том, что оно у него есть. Потому-то в вашей стране так много людей, которые отказывают себе в самом необходимом ради того, чтобы иметь лишнее и ненужное. Скупость царит на самых пышных обедах; кулинарная утонченность никому неизвестна; что хорошего у вас едят, кроме ваших макарон? Да ничего: ваши соотечественники абсолютно не разбираются в сладострастном искусстве разжигать страсти через посредство изысканной кухни. Все у вас подчинено нелепому удовольствию иметь красивый экипаж и одеть слуг в дорогие ливреи; вот так бережливость предков соединилась с помпой и роскошью нынешних времен. Ваши женщины, высокомерные и грязные, капризные и сварливые, не имеют ни вкуса, ни стиля .и не умеют разговаривать. В другом климате их предприимчивость, хотя и пагубная для души, по крайней мере могла бы усовершенствовать их ум, а ваши мужчины не в состоянии использовать даже это их достоинство; одним словом, в вашем обществе сконцентрировано множество пороков и удручающе мало достоинств.
Однако буду справедливой и отмечу кое-что хорошее в вашем народе. Прежде всего, в нем есть изначальная доброта; неаполитанец темпераментен, вспыльчив и резок, но его дурное настроение мимолетно, и сердце его быстро забывает обиды и смягчается. Почти все совершаемые здесь преступления – скорее плоды первого безумного порыва, нежели преднамеренности, и тот факт, что неаполитанцы прекрасно обходятся без полиции, говорит о их незлобливости. Они любят вас, Фердинанд, так докажите, что их любовь взаимна, принесите эту большую жертву. Кристина, королева Швеции, отказалась от короны из любви к философии, выбросьте же и вы свой скипетр, откажитесь от власти, которая есть зло и которая обогащает только вас. Помните, что в нынешнем мире короли ничего не значат, а массы простых людей значат все. Предоставьте этому народу возможность починить и заново оснастить корабль, который далеко не уплывет, пока вы стоите у руля; сделайте из своего королевства республику: я хорошо изучила ваших подданных и знаю, что в той же мере, в какой этот город порождает плохих рабов, он способен дать хороших граждан. Если вы освободите его энергию, сняв с народа цепи, вы совершите разом два достойнейших поступка: одним тираном в Европе будет меньше и одним великим народом больше.
Когда я закончила, Фердинанд, слушавший меня с величайшим вниманием, спросил, все ли француженки так рассудительны в политике.
– Нет, – ответила я, – и это очень жаль; большинство лучше понимают в рюшках и оборках, чем в государственном устройстве; они плачут, когда их угнетают, и делаются нахальными, получив свободу. Что до меня, фривольность – не мой порок; правда, не могу сказать того же о распутстве… Я жить без него не могу. Но плотские наслаждения не ослепляют меня до такой степени, чтобы я не могла рассуждать о нуждах народов. В сильных душах факел страстей зажигают и Минерва и Венера; когда в моем сердце пылает огонь последней, я сношаюсь не хуже вашей свояченицы; освещаемая лучами первой, я мыслю как Гоббс и Монтескье. А вот скажите мне, так ли уж трудно управлять королевством? На мой взгляд, нет ничего проще, чем обеспечить благосостояние народа, чтобы он не завидовал вам; весь секрет в том, что люди перестают быть равнодушными и сторонними наблюдателями, когда становятся счастливыми; я давно бы сделала так, будь на то моя воля и имей я глупость взять на себя управление нацией. Но помните, друг мой, я не от деспотизма отговариваю вас – я слишком хорошо знакома с его прелестями, – я просто советую вам избавиться от всего, что угрожает или мешает вашему деспотизму, и вы примете мой совет, если хотите остаться на троне. Сделайте всякого чувствующего человека довольным, если желаете себе покоя, ибо, когда толпа испытывает недовольство, Фердинанд, она не замедлит испортить удовольствие и властителю.
– Каким же, интересно, образом сделать это?
– Учредите самую широкую свободу мысли, вероисповедания и поведения. Уберите все моральные запреты: мужчина, испытывающий эрекцию, хочет действовать так же свободно, как кот или пес. Если, как это принято во Франции, вы покажете ему алтарь, на котором он должен излить свою похоть, если избавите его от глупой морали, он отплатит вам добром. А все цепи, выкованные сухими педантами и священниками, – это и ваши цепи тоже, и может статься, что вы пойдете в них на виселицу, так как ваши прежние жертвы могут отомстить вам.
– Выходит, по вашему мнению, правитель не должен иметь никаких моральных устоев?
– Никаких, кроме тех, что идут от Природы. Человеческое существо непременно будет несчастным, если вы заставите его подчиняться иным законам. Тот, кто пострадал от обиды, должен иметь свободу самому получить удовлетворение, и он сделает это лучше всякого закона, ибо на карту поставлен его собственный интерес; кроме того, ваших законов легко избежать, но редко уходит от возмездия тот, кому мстит обиженный.
– По правде говоря, все это не по мне, – со вздохом признался венценосный простак. – Я вкушаю плотские наслаждения, я ем макароны, приготовленные плохими поварами, я строю дома без всяких архитекторов. Я собираю старинные медальоны без советов антикваров, играю в бильярд не лучше лакея, муштрую своих кадетов как простой фельдфебель; но я не рассуждаю о политике, религии, этике или государственном устройстве, так как ничего в них не понимаю.
– Но как же живет ваше королевство?
– О, оно живет само по себе. Неужели вы считаете, что король должен быть непременно мудрецом?
– Разумеется, нет, и вы тому доказательство, – ответила я. – Но это меня не убеждает в том, что властитель людей может обойтись без разума и философии; я уверена, что без этих качеств монарх в один прекрасный день увидит, что его подданные взялись за оружие и восстали против своего глупого господина. И это случится очень скоро, если только вы не приложите все силы, чтобы не допустить этого.
– У меня, между прочим, есть и пушки, и крепости.
– А кто стоит за ними?
– Мой народ.
– Когда он устанет от вас, он повернет и пушки, и ружья против вашего дворца, захватит ваши крепости и низвергнет вас.
– Вы меня пугаете, мадам! Что же мне делать? – с нескрываемой иронией спросил Фердинанд.
– Я уже сказала вам, берите пример с опытного наездника: вместо того, чтобы тянуть за поводья, когда лошадь рвется вскачь, он мягко ослабляет их и дает ей свободу. Природа, разбросав людей по всему земному шару, дала им всем достаточно ума, чтобы заботиться о себе, и только в минуту гнева внушила им мысль о том, чтобы они посадили себе на шею королей. Король для политического организма – то же самое, что доктор для физического: вы приглашаете его, если заболели, но когда здоровье восстановлено, его следует выпроводить, иначе болезнь будет длиться до конца вашей жизни, ибо под предлогом лечения доктор останется на вашем содержании до могилы.
– Ваши рассуждения очень сильны, Жюльетта, и они мне нравятся, но… признаться, вы внушаете мне страх, потому что вы умнее меня.
– Тогда тем более вам следует поверить моим словам. Ну да ладно, сир, коль скоро моя мудрость пугает вас, оставим этот разговор и перейдем к приятным вещам. Так что вы желаете?
– Говорят, у вас самое красивое в мире тело, Жюльетта, и я хотел бы увидеть его. Возможно, не таким языком я должен говорить, если учесть ваши аристократические манеры. Но я не обращаю внимания на условности, дорогая. Я навел справки о вас и о ваших сестрах и знаю, что несмотря на ваше огромное богатство вы, вне всякого сомнения, отъявленные шлюхи все трое.
– Ваши сведения не совсем точны, мой повелитель, – с живостью заметила я, – ваши шпионы ничем не отличаются от ваших министров: они также воруют у вас деньги и ничего не делают. Словом, вы ошибаетесь, но это не важно. Со своей стороны я не расположена играть роль весталки. Просто надо договориться о терминологии. Во всяком случае, ваша победа надо мной будет ничуть не труднее, чем она была для вашего шурина, герцога Тосканского. Теперь послушайте меня. Хотя вы заблуждаетесь, считая нас шлюхами, и мы не такие на самом деле, абсолютно достоверно, что по порочности и развращенности нам нет равных, и вы, если пожелаете, получите нас всех троих.
– Вот это другое дело, – сказал король, – я с великим удовольствием развлекусь со всем семейством сразу.
– Хорошо, вы получите это удовольствие, и взамен мы просим немного: вы оплачиваете наши расходы в Неаполе в течение предстоящих шести месяцев, вы платите наши долги, если они вдруг у нас появятся, и гарантируете нам полную безнаказанность несмотря на любые наши шалости.
– Шалости? – удивился Фердинанд. – Что это за шалости?
– Я имею в виду насилие в самых разных и подчас невообразимых формах; мы с сестрами не останавливаемся ни перед чем, там где речь идет о преступлениях; мы совершаем их в свое удовольствие и не хотим, чтобы нас за это наказывали.
– Согласен, – сказал Фердинанд, – только постарайтесь, чтобы это не слишком бросалось в глаза и чтобы вашими мишенями не сделались ни я, ни мое правительство.
– Нет, нет, – успокоила я его, – это нас не привлекает. Мы оставляем власть в покое, хороша она или плоха, и предоставляем самим подданным решать вопросы со своими королями.
– Прекрасно, – кивнул мой собеседник, – давайте обсудим наши удовольствия.
– Вы уже сказали, что хотите насладиться и моими сестрами.
– Да, но начнем с вас. – И, проводив меня в соседнюю комнату, неаполитанец указал на женщину лет двадцати восьми, почти обнаженную, лежавшую на кушетке в алькове с зеркальными стенами. – Вам придется, Жюльетта, удовлетворить не только мои страсти, но и страсти этой дамы.
– Кто она такая?
– Моя супруга.
– Ах, это вы, Шарлотта, – сказала я. – Я много слышала о вас: говорят, вы такая же блудница, как ваши сестры, но платите больше. Поглядим, однако, так ли это на самом деле.
– Если вы не хотите со мной ссориться, – вмешался недовольный Фердинанд, – вы должны с надлежащим уважением относиться к королеве.
– Пусть скажет свои желания, и я употреблю все средства удовлетворить их.
Тогда Шарлотта Лотарингская, обхватив меня за шею, тысячью поцелуев дала мне понять, что я ей понравилась и что она предвкушает обещанные наслаждения. Все условности были отброшены в сторону, и Фердинанд сам раздел нас обеих. Потом появился паж-подросток, очаровательный, как херувим, и король снял одежду и с него. Мы с Шарлоттой, улегшись на кушетку, начали ласкать друг друга, а Фердинанд, не спуская с нас глаз, страстно целовал пажа в губы и щекотал ему задний проход.
Да, друзья мои, эта Шарлотта была необыкновенной женщиной! Само бесстыдство свило себе гнездо во влагалище этой венценосной потаскухи; она крепко прижималась ко мне всем телом и неистово терлась своим клитором о мой лобок; одним пальцем она мастурбировала мне анус, а ее язычок, глубоко проникнув мне в рот, жадно слизывал мою слюну; блудницу словно пожирал ненасытный огонь, и вожделение сочилось из всех ее пор. Немного позже я переменила позу: обхватила ее голову бедрами, прижалась губами к ее влагалищу, и мы долго, исступленно сосали друг друга. С каким восторгом она возвращала мне то, что я выливала в ее рот! Моя вагина заполнила его спермой, и я сама, тая от блаженства, глотала ее поминутно извергавшиеся соки. Когда мы выжали из себя всю сперму до последней капли, она потребовала помочиться ей в рот, я попросила ее сделать то же самое, и мы высосали всю жидкость друг из друга.
Шарлотта была красавицей; у нее была необыкновенно белая кожа, высокие и твердые груди, упругие и атласные ягодицы, а бедра отличались изысканными пропорциями; было очевидно, что она многоопытна в самых разных плотских утехах, но ее тело оставалось по-девичьи свежим, и оба отверстия были по-девичьи узкими и трепетными.
– Ах, любовь моя, – заговорила я, очарованная ее прелестями, – не желаете ли обменяться более ощутимыми ласками?
– Тогда вам понадобится вот это. – И Фердинанд протянул нам пару искусственных фаллосов. Вооружившись этими орудиями, мы принялись энергично массировать друг друга. В какой-то момент мой зад оказался прямо перед лицом короля, который вначале гладил его нежно и благоговейно, затем осыпал жаркими поцелуями.
– Прошу вас оставаться в таком положении, – сказал он мне несколько минут спустя, – я намерен совершить с вами содомию, пока вы сношаете мою жену. Эй, Зерби, помоги мне.
Эта сцена продолжалась еще несколько минут, после чего король поменял нас местами и овладел своей женой, которая в это время продолжала скоблить мое влагалище. Потом он заставил юношу содомировать ее, а я облизывала ей вагину, и в конце концов он сбросил семя в задний проход своего пажа, который как раз наставлял ему рога.
После непродолжительного отдыха, посвященного взаимным нежным поцелуям и ласкам, мы возобновили свои занятия. Фердинанд вторгся в мой зад, прильнув губами к заднему проходу Зерби, заставил мальчика испражняться себе в рот, а жену попросил пороть себя; минуту спустя он оставил меня, взял розги и довольно ощутимо выпорол нас всех троих; вслед за тем сама королева обрабатывала розгами мои ягодицы и бедра, и я поняла, что флагелляция была в числе ее излюбленных страстей – она не успокоилась, пока не увидела кровь; потом она сосала член пажа и яростно тискала мои ягодицы, пока супруг сношал ее в зад. Еще через некоторое время мы окружили Фердинанда: я взяла в рот его член, жена сократировала его и щекотала ему яички, паж, оседлав его грудь, прижимался анусом к губам его величества, который завершил эту процедуру в невероятном возбуждении.
– Не понимаю, почему мы медлим и не свернем шею этому юному нахалу, – вдруг сказал он, хватая за горло пажа, который жалобно заскулил и завращал глазами.
– Вздерните его, – подала голос королева.
– Радость моя, – воскликнула я, целуя очаровательную Шарлотту, – так вы тоже любите жестокие забавы? Если это так, я вас обожаю еще больше. Вы, конечно, слышали о милой шутке китайского императора, когда он кормил своих золотых рыбок гениталиями детей своих рабов?
– Разумеется. И я с удовольствием сделала бы то же самое. Давайте, Фердинанд, покажем, на что мы способны. Эта женщина восхитительна, в ней есть ум, характер и воображение; я уверена, что она разделяет наши вкусы. Вы, друг мой, будете палачом Зерби, а мы вспомним, что истребление живого существа – самый сильный возбудитель для плотских услад. Повесьте Зерби, дорогой супруг, повесьте немедленно! Жюльетта будет ласкать меня, пока я наслаждаюсь этим зрелищем.
Все произошло очень быстро:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72