Граф Беньо был принят сюда с условием исправиться.
Современные «благородные» салоны совсем не походят на описываемый нам
и. Нынешнее Сен Ч Жерменское предместье заражено вольнодумством. Тепер
ешние роялисты, не в обиду будь им сказано, Ч демагоги.
В салоне г-жи де Т., где собиралось избранное общество, под лоском изощрен
ной учтивости господствовал утонченный и высокомерный тон. Установивш
иеся здесь нравы допускали великое множество всяких изысканностей, кот
орые возникали сами по себе и возрождали доподлинный старый режим, давно
погребенный, но все еще живой. Иные из принятых здесь манер вызывали недо
умение, в особенности манера выражаться. Люди неискушенные легко сочли б
ы эти в действительности лишь устаревшие формы речи за провинциализмы. З
десь широко употреблял лось, например, обращение «госпожа генеральша». М
ожно было услышать, хотя и реже, даже «госпожа полковница». Очаровательн
ая г-жа Леон, вероятно из уважения к памяти герцогинь де Лонгевиль и де Ше
врез, предпочитала это обращение своему княжескому титулу. Маркиза де Кр
еки тоже выражала желание, чтобы ее называли «госпожой полковницей».
Этот аристократический кружок придумал в интимных беседах с королем в Т
юильри именовать его только в третьем лице: «король», избегая титуловани
я «ваше величество», как «оскверненного узурпатором».
Здесь судили обо всем Ч и о делах и о людях. Насмехались над веком, что осв
обождало от труда понимать его. Подогревали друг друга сенсациями, спеши
ли поделиться друг с другом всем слышанным и виденным. Здесь Мафусаил пр
освещал Эпименида. Глухой осведомлял слепого. Здесь объявляли не сущест
вовавшим время начиная с Кобленца. Здесь считали, что, подобно тому как Лю
довик XVIII достиг милостью божией двадцать пятой годовщины своего царство
вания, так и эмигранты милостью закона достигли двадцать пятой своей вес
ны.
Тут все было в полной гармонии; тут жизнь чуть теплилась во всем; слова изл
етали из уст едва уловимым вздохом; газета, отвечавшая вкусам салона, нап
оминала папирус. Здесь попадались и молодые люди, но они выглядели полум
ертвыми. В прихожей посетителей встречали старенькие лакеи. Господам, вр
емя которых давно миновало, прислуживали такие же древние слуги. Все про
изводило впечатление чего-то отжившего, но упорно не желающего сходить
в могилу. Охранять, охранение, охранитель Ч вот примерно весь их лексико
н. «Блюсти за тем, чтобы не запахло чужим духом», Ч к этому, в сущности, сво
дилось все. Взглядам этим почтенных особ было действительно присуще осо
бое благоухание. Их идеи распространяли запах камфары. Это был мир мумий.
Господа были набальзамированы, из лакеев сделаны чучела.
Почтенная старая маркиза, разорившаяся в эмиграции и державшая только о
дну служанку, все еще говорила: «Мои слуги».
Что же собой представляли посетители салона г-жи де Т.? Это были «ультра».
Быть ультра! Быть может, явления, обозначаемые этим словом, не исчезли и по
сей день, но самое слово потеряло уже всякий смысл. Постараемся объяснит
ь его.
Быть «ультра» Ч это значит во всем доходить до крайности. Это значит во и
мя трона нападать на королевский скипетр, а во имя алтаря Ч на митру; это
значит опрокидывать свой собственный воз, брыкаться в собственной упря
жке; это значит возводить хулу на костер за то, что он недостаточно жарок д
ля еретиков; это значит упрекать идола, что в нем мало идольского; это знач
ит насмехаться от избытка почтительности; это значит винить папу в недос
татке папизма, короля Ч в недостатке роялизма, а ночь Ч в избытке света;
это значит не признавать за алебастром, снегом, лебедем, лилией их белизн
ы; это значит быть таким горячим защитником, что из защитника превращаеш
ься во врага; так упорно стоять «за», что это превращается в «против».
Непримиримый дух «ультра» характеризует главным образом первую фазу Р
еставрации.
В истории не найдется эпохи, которая походила бы на этот краткий период, н
ачавшийся в 1814 году и закончившийся около 1820-со вступлением в министерств
о г-на де Вилель, исполнителя воли «правой». Описываемые шесть лет предст
авляют собой неповторимое время Ч и веселое и печальное, блестящее и ту
склое, как бы освещенное лучами утренней зари, но и окутанное мраком вели
ких потрясений, все еще заволакивающим горизонт и медленно погружающим
ся в прошлое. И среди этого света и тьмы существовал особый мирок, новый и
старый, смешной и грустный, юный и дряхлый, протиравший глаза; ничто так не
напоминает пробуждение от сна, как возвращение на родину. Существовала
группа людей, смотревшая на Францию с раздражением, на что Франция отвеч
ала иронией. Улицы были полным Ч полны старыми филинами-маркизами, возв
ратившимися из эмиграции аристократами, выходцами с того света, «бывшим
и людьми», с изумлением взиравшими на окружающее; славное вельможное дво
рянство и радовалось и печалилось, что оно снова во Франции, испытывая уп
оительное счастье оттого, что снова видит родину, но и глубокое отчаяние
оттого, что не находит здесь своей старой монархии. Знатные отпрыски кре
стоносцев оплевывали знать Империи, то есть военную знать; историческая
нация перестала понимать смысл истории; потомки сподвижников Карла Вел
икого клеймили презрением сподвижников Наполеона. Как мы уже сказали, ме
чи скрестились, взаимно нанося оскорбления. Меч Фонтенуа подвергался на
смешкам, как ржавое железо. Меч Маренго внушал отвращение и именовался с
олдатской шашкой. Давно прошедшее отрекалось от вчерашнего. Чувство вел
икого и чувство смешного были утеряны. Нашелся даже человек, назвавший Б
онапарта Скапеном. Этого мира больше нет. Теперь от него, повторяем, ничег
о не осталось. Когда мы извлекаем оттуда наугад какую-нибудь фигуру, пыта
емся воскресить его в воображении, он кажется нам таким же чуждым, как мир
допотопных времен. Да он и в самом деле был поглощен потопом. Он исчез в дв
ух революциях. О, как могуч поток освободительных идей! Как стремительно
заливает он все, что надлежит ему разрушить и похоронить, и как быстро выр
ывает он глубочайшие пропасти!
Таков облик салонов тех отдаленных и простодушных времен, когда Мартенв
иль считался мудрее Вольтера.
У этих салонов была своя литература и своя политическая программа. Здесь
веровали в Фьеве. Здесь законодательствовал Ажье. Здесь занимались толк
ованием сочинений Кольне, публициста и букиниста с набережной Малаке. На
полеон был здесь только «корсиканским чудовищем». Позднее, в виде уступк
и духу времени, в историю вводится маркиз де Буонапарте, генерал-поручик
королевских войск.
Салоны недолго сохраняли неприкосновенную чистоту своих воззрений. Уж
е с 1818 года сюда начинают проникать доктринеры, что являлось тревожным пр
изнаком. Доктринеры, будучи роялистами, держались так, словно старались
оправдаться в этом. То, что составляло гордость «ультра», у них вызывало с
мущение. Они были умны; они умели молчать; они щеголяли своей в меру накрах
маленной политической догмой; успех был им обеспечен. Они несколько злоу
потребляли Ч впрочем, не без пользы для себя Ч белизной галстуков и стр
огостью наглухо застегнутых сюртуков. Ошибка, или несчастье, партии докт
ринеров заключалась в том, что они создали поколение юных старцев. Они ст
ановились в позу мудрецов. Они мечтали привить крайнему абсолютизму при
нципы ограниченной власти. Либерализму разрушающему они противопостав
ляли, и порой чрезвычайно остроумно, либерализм охранительный. От них мо
жно было услышать такие речи: «Пощада роялизму! Он оказал ряд услуг. Он вос
становил традиции, культ, религию, взаимоуважение. Ему свойственны верно
сть, храбрость, рыцарственность, любовь, преданность. Сам того не желая, он
присовокупил к новому величию нации вековое величие монархии. Его вина
в том, что он не понимает революции, Империи, нашей славы, свободы, новых ид
ей, нового поколения, нашего века. Но если он виноват перед нами, то разве м
ы так уж неповинны перед ним? Революция, наследниками которой мы являемс
я, должна уметь понимать все. Нападать на роялизм Ч значит грешить проти
в либерализма. Это страшная ошибка, страшное ослепление! Революционная Ф
ранция отказывает в уважении исторической Франции, иначе говоря, своей м
атери, иначе говоря, себе самой. После 5 сентября с дворянством старой мона
рхии стали обращаться так же, как после 8 июля обращались с дворянством Им
перии. Они были несправедливы к орлу, мы Ч к лилии. Неужели необходимо все
гда иметь предмет гонения? Что пользы счищать позолоту с короны Людовика
XIV или сдирать щипок с герба Генриха IV? Мы смеемся над Вобланом, стиравшим б
укву „Н“ с Иенского моста. А что собственно он делал? Да то же, что и мы. Буви
н, как и Маренго, принадлежит нам. Лилии, как и буква „Н“, Ч наши. Это наше на
следство. К чему уменьшать его? От прошлого своей отчизны так же не следуе
т отрекаться, как и от ее настоящего. Почему не признать всей своей истори
и? Почему не любить всей Франции в целом?»
Так доктринеры критиковали и защищали роялизм, вызывая своей критикой н
едовольство крайних роялистов, а своей защитой Ч их ярость.
Выступлениями «ультра» ознаменован первый период Реставрации; выступл
ение Конгрегации знаменует второй. На смену восторженным порывам пришл
а пронырливая ловкость. На этом мы и прервем наш беглый очерк.
В ходе повествования автор этой книги натолкнулся на любопытное явлени
е современной истории. Он не мог оставить его без внимания и не запечатле
ть мимоходом некоторые своеобразные черты этого ныне уже никому неведо
мого общества. Однако он долго не задерживается на этом предмете и рисуе
т его без чувства горечи и без желания посмеяться. Его связывают с этим пр
ошлым дорогие, милые ему воспоминания, ибо они имеют отношение к его мате
ри. Впрочем, надо признаться, что этот мирок не лишен был своего рода велич
ия. Он может вызвать улыбку, но его нельзя ни презирать, ни ненавидеть. Это-
Франция минувших дней.
Как все дети, Мариус Понмерси кое-чему учился. Выйдя из-под опеки тетушки
Жильнорман, он был отдан дедом на попечение весьма достойного наставник
а чистейшей, классической ограниченности. Эта юная, едва начавшая раскры
ваться душа из рук ханжи попала в руки педанта. Мариус провел несколько л
ет в коллеже, а затем поступил на юридический факультет. Он был роялист, фа
натик и человек строгих правил. Деда он недолюбливал, его оскорбляли игр
ивость и цинизм старика, а об отце мрачно молчал.
В общем это был юноша пылкий, но сдержанный, благородный, великодушный, го
рдый, религиозный, экзальтированный, правдивый до жестокости, целомудре
нный до дикости.
Глава четвертая.
Смерть разбойника
Мариус закончил среднее образование как раз к тому времени, когда Жильно
рман, покинув общество, удалился на покой. Старик, распростившись с Сен-Же
рменским предместьем и салоном г-жи де Т., переселился в собственный дом н
а улице Сестер страстей Христовых в квартале Маре. Он держал привратника
, ту самую горничную Николетту, которая сменила Маньон, и того самого стра
дающего одышкой, задыхающегося Баска, о котором говорилось выше.
В 1827 году Мариусу исполнилось семнадцать лет. Вернувшись однажды вечером
домой, он заметил, что дед держит в руках письмо.
Ч Мариус! Ч сказал Жильнорман Ч Тебе надо завтра ехать в Вернон.
Ч Зачем? Ч спросил Мариус.
Ч Повидать отца.
Мариус вздрогнул. Ему в голову не приходило, что может наступить день, ког
да он встретится с отцом. Трудно представить себе что-нибудь более для не
го неожиданное, более потрясающее и, надо признаться, более неприятное. О
тец был так ему далек, что он и не желал сближения с ним. Предстоящее свида
ние не столько огорчало его, сколько представлялось тяжкой повинностью.
Неприязнь Мариуса к отцу основывалась не только на мотивах политическо
го характера. Он был убежден, что отец, этот рубака, как в хорошие минуты на
зывал его Жильнорман, не любит сына. В этом не могло быть сомнений, иначе о
тец не бросил бы его, не отдал бы на чужое попечение. Чувствуя, что он нелюб
им, Мариус и сам не хотел любить. Так надо, Ч уверял он себя.
Он был так ошеломлен, что не задал Жильнорману ни одного вопроса. А дед про
должал:
Ч Он, кажется, болен. Вызывает тебя.
И, помолчав, добавил:
Ч Поезжай завтра утром. Мне помнится, что с постоялого двора Фонтен каре
та в Верной отходит в шесть часов и приходит туда вечером. Поезжай с этой к
аретой. Он пишет, что мешкать нельзя.
Старик скомкал письмо и положил его в карман. Мариус мог бы выехать в тот ж
е вечер и быть у отца утром. В то время с улицы Блуа в Руан ходил ночной дили
жанс, заезжавший в Вернон. Однако ни Жильнорман, ни Мариус и не подумали сп
равиться об этом.
На другой день, в сумерки, Мариус приехал в Вернон. В городе уже зажигались
огни. Он спросил у первого встречного, где живет «господин Понмерси». В ду
ше он разделял точку зрения Реставрации и не признавал отца ни бароном, н
и полковником.
Ему указали дом. Он позвонил. Женщина с лампочкой в руке отворила ему.
Ч Дома господин Понмерси? Ч спросил Мариус.
Женщина не отвечала.
Ч Здесь живет господин Понмерси? Ч повторил свой вопрос Мариус.
Женщина утвердительно кивнула.
Ч Можно поговорить с ним?
Женщина отрицательно покачала головой.
Ч Но я его сын! Ч настаивал Мариус. Ч Он ждет меня.
Ч Он уже не ждет вас, Ч сказала женщина.
Тут только Мариус заметил, что она плачет.
Она указала ему пальцем на дверь в низкую залу, Он вошел.
В зале, освещенной горевшей на камине сальной свечой, находились трое му
жчин. Один стоял, выпрямившись во весь рост, другой стоял на коленях, трети
й, в одной рубашке, лежал на полу. Лежавший на полу и был полковник.
Двое других были доктор и священник, читавший молитву.
Три дня назад полковник заболел горячкой. В начале болезни, предчувствуя
недоброе, он написал Жильнорману, прося прислать сына. Болезнь приняла с
ерьезный оборот. Вечером, в день приезда Мариуса, полковник начал бредит
ь. Несмотря на попытки служанки удержать его, он с криком: «Мой сын все не е
дет. Пойду его встречать!» Ч вскочил с постели. Затем вышел из комнаты, уп
ал в прихожей на каменный пол и тут же скончался.
Послали за доктором и священником. Доктор пришел слишком поздно. Священн
ик пришел слишком поздно. Сын тоже приехал слишком поздно.
При тусклом огоньке свечи на бледной щеке неподвижно лежавшего полковн
ика можно было различить крупную слезу, выкатившуюся из его мертвого гла
за. Глаз потух, но слеза не высохла. Слеза означала, что сын опоздал.
Марнус смотрел на этого человека, которого видел в первый и в последний р
аз, на его благородное мужественное лицо, на его открытые, но ничего не вид
ящие глаза, на его седые волосы, на его сильное тело на котором то тут, то та
м выступали темные полосы Ч следы сабельных ударов и звездообразные кр
асные пятна Ч следы пулевых ранений. Он смотрел на огромный шрам, знак ге
роизма на этом лице, которое бог отметил печатью доброты. Он подумал о том
, что человек этот Ч его отец, что человек этот умер, но остался холоден.
Печаль, овладевшая им, ничем не отличалась от печали, которую он ощутил бы
при виде всякого другого покойника.
А между тем горе, щемящее душу горе царило в комнате. В углу горькими слеза
ми обливалась служанка; священник молился, прерывая молитвы рыданиями; д
октор утирал глаза; даже труп и тот плакал.
Несмотря на свою скорбь, и доктор, и священник, и служанка молча посматрив
али на Мариуса, Ч он был здесь чужим. Мариус, не опечаленный смертью отца,
испытывал чувство неловкости и не знал, как себя вести. В руках у него была
шляпа. Он уронил ее на пол, чтобы подумали, будто скорбь лишила его сил дер
жать ее.
И тут же он почувствовал нечто вроде угрызения совести и презрения к себ
е за этот поступок. Но был ли он виноват? Ведь он не любил отца!
Полковник не оставил никаких средств. Денег, вырученных от продажи его д
вижимости, едва хватило на похороны. Служанка отдала Мариусу найденный е
ю клочок бумаги. Он был исписан рукой полковника:
«Моему сыну. Император пожаловал меня бароном на поле битвы под Ватерлоо
. Реставрация не признает за мной этого титула, который я оплатил своей кр
овью, поэтому его примет и будет носить мой сын. Само собой разумеется, что
он будет достоин его».
На обороте полковник приписал:
«В этом же сражении под Ватерлоо один сержант спас мне жизнь. Его зовут Те
нардье. В последнее время, насколько мне известно, он держал трактир где-т
о в окрестностях Парижа, в Шеле или в Монфермейле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Современные «благородные» салоны совсем не походят на описываемый нам
и. Нынешнее Сен Ч Жерменское предместье заражено вольнодумством. Тепер
ешние роялисты, не в обиду будь им сказано, Ч демагоги.
В салоне г-жи де Т., где собиралось избранное общество, под лоском изощрен
ной учтивости господствовал утонченный и высокомерный тон. Установивш
иеся здесь нравы допускали великое множество всяких изысканностей, кот
орые возникали сами по себе и возрождали доподлинный старый режим, давно
погребенный, но все еще живой. Иные из принятых здесь манер вызывали недо
умение, в особенности манера выражаться. Люди неискушенные легко сочли б
ы эти в действительности лишь устаревшие формы речи за провинциализмы. З
десь широко употреблял лось, например, обращение «госпожа генеральша». М
ожно было услышать, хотя и реже, даже «госпожа полковница». Очаровательн
ая г-жа Леон, вероятно из уважения к памяти герцогинь де Лонгевиль и де Ше
врез, предпочитала это обращение своему княжескому титулу. Маркиза де Кр
еки тоже выражала желание, чтобы ее называли «госпожой полковницей».
Этот аристократический кружок придумал в интимных беседах с королем в Т
юильри именовать его только в третьем лице: «король», избегая титуловани
я «ваше величество», как «оскверненного узурпатором».
Здесь судили обо всем Ч и о делах и о людях. Насмехались над веком, что осв
обождало от труда понимать его. Подогревали друг друга сенсациями, спеши
ли поделиться друг с другом всем слышанным и виденным. Здесь Мафусаил пр
освещал Эпименида. Глухой осведомлял слепого. Здесь объявляли не сущест
вовавшим время начиная с Кобленца. Здесь считали, что, подобно тому как Лю
довик XVIII достиг милостью божией двадцать пятой годовщины своего царство
вания, так и эмигранты милостью закона достигли двадцать пятой своей вес
ны.
Тут все было в полной гармонии; тут жизнь чуть теплилась во всем; слова изл
етали из уст едва уловимым вздохом; газета, отвечавшая вкусам салона, нап
оминала папирус. Здесь попадались и молодые люди, но они выглядели полум
ертвыми. В прихожей посетителей встречали старенькие лакеи. Господам, вр
емя которых давно миновало, прислуживали такие же древние слуги. Все про
изводило впечатление чего-то отжившего, но упорно не желающего сходить
в могилу. Охранять, охранение, охранитель Ч вот примерно весь их лексико
н. «Блюсти за тем, чтобы не запахло чужим духом», Ч к этому, в сущности, сво
дилось все. Взглядам этим почтенных особ было действительно присуще осо
бое благоухание. Их идеи распространяли запах камфары. Это был мир мумий.
Господа были набальзамированы, из лакеев сделаны чучела.
Почтенная старая маркиза, разорившаяся в эмиграции и державшая только о
дну служанку, все еще говорила: «Мои слуги».
Что же собой представляли посетители салона г-жи де Т.? Это были «ультра».
Быть ультра! Быть может, явления, обозначаемые этим словом, не исчезли и по
сей день, но самое слово потеряло уже всякий смысл. Постараемся объяснит
ь его.
Быть «ультра» Ч это значит во всем доходить до крайности. Это значит во и
мя трона нападать на королевский скипетр, а во имя алтаря Ч на митру; это
значит опрокидывать свой собственный воз, брыкаться в собственной упря
жке; это значит возводить хулу на костер за то, что он недостаточно жарок д
ля еретиков; это значит упрекать идола, что в нем мало идольского; это знач
ит насмехаться от избытка почтительности; это значит винить папу в недос
татке папизма, короля Ч в недостатке роялизма, а ночь Ч в избытке света;
это значит не признавать за алебастром, снегом, лебедем, лилией их белизн
ы; это значит быть таким горячим защитником, что из защитника превращаеш
ься во врага; так упорно стоять «за», что это превращается в «против».
Непримиримый дух «ультра» характеризует главным образом первую фазу Р
еставрации.
В истории не найдется эпохи, которая походила бы на этот краткий период, н
ачавшийся в 1814 году и закончившийся около 1820-со вступлением в министерств
о г-на де Вилель, исполнителя воли «правой». Описываемые шесть лет предст
авляют собой неповторимое время Ч и веселое и печальное, блестящее и ту
склое, как бы освещенное лучами утренней зари, но и окутанное мраком вели
ких потрясений, все еще заволакивающим горизонт и медленно погружающим
ся в прошлое. И среди этого света и тьмы существовал особый мирок, новый и
старый, смешной и грустный, юный и дряхлый, протиравший глаза; ничто так не
напоминает пробуждение от сна, как возвращение на родину. Существовала
группа людей, смотревшая на Францию с раздражением, на что Франция отвеч
ала иронией. Улицы были полным Ч полны старыми филинами-маркизами, возв
ратившимися из эмиграции аристократами, выходцами с того света, «бывшим
и людьми», с изумлением взиравшими на окружающее; славное вельможное дво
рянство и радовалось и печалилось, что оно снова во Франции, испытывая уп
оительное счастье оттого, что снова видит родину, но и глубокое отчаяние
оттого, что не находит здесь своей старой монархии. Знатные отпрыски кре
стоносцев оплевывали знать Империи, то есть военную знать; историческая
нация перестала понимать смысл истории; потомки сподвижников Карла Вел
икого клеймили презрением сподвижников Наполеона. Как мы уже сказали, ме
чи скрестились, взаимно нанося оскорбления. Меч Фонтенуа подвергался на
смешкам, как ржавое железо. Меч Маренго внушал отвращение и именовался с
олдатской шашкой. Давно прошедшее отрекалось от вчерашнего. Чувство вел
икого и чувство смешного были утеряны. Нашелся даже человек, назвавший Б
онапарта Скапеном. Этого мира больше нет. Теперь от него, повторяем, ничег
о не осталось. Когда мы извлекаем оттуда наугад какую-нибудь фигуру, пыта
емся воскресить его в воображении, он кажется нам таким же чуждым, как мир
допотопных времен. Да он и в самом деле был поглощен потопом. Он исчез в дв
ух революциях. О, как могуч поток освободительных идей! Как стремительно
заливает он все, что надлежит ему разрушить и похоронить, и как быстро выр
ывает он глубочайшие пропасти!
Таков облик салонов тех отдаленных и простодушных времен, когда Мартенв
иль считался мудрее Вольтера.
У этих салонов была своя литература и своя политическая программа. Здесь
веровали в Фьеве. Здесь законодательствовал Ажье. Здесь занимались толк
ованием сочинений Кольне, публициста и букиниста с набережной Малаке. На
полеон был здесь только «корсиканским чудовищем». Позднее, в виде уступк
и духу времени, в историю вводится маркиз де Буонапарте, генерал-поручик
королевских войск.
Салоны недолго сохраняли неприкосновенную чистоту своих воззрений. Уж
е с 1818 года сюда начинают проникать доктринеры, что являлось тревожным пр
изнаком. Доктринеры, будучи роялистами, держались так, словно старались
оправдаться в этом. То, что составляло гордость «ультра», у них вызывало с
мущение. Они были умны; они умели молчать; они щеголяли своей в меру накрах
маленной политической догмой; успех был им обеспечен. Они несколько злоу
потребляли Ч впрочем, не без пользы для себя Ч белизной галстуков и стр
огостью наглухо застегнутых сюртуков. Ошибка, или несчастье, партии докт
ринеров заключалась в том, что они создали поколение юных старцев. Они ст
ановились в позу мудрецов. Они мечтали привить крайнему абсолютизму при
нципы ограниченной власти. Либерализму разрушающему они противопостав
ляли, и порой чрезвычайно остроумно, либерализм охранительный. От них мо
жно было услышать такие речи: «Пощада роялизму! Он оказал ряд услуг. Он вос
становил традиции, культ, религию, взаимоуважение. Ему свойственны верно
сть, храбрость, рыцарственность, любовь, преданность. Сам того не желая, он
присовокупил к новому величию нации вековое величие монархии. Его вина
в том, что он не понимает революции, Империи, нашей славы, свободы, новых ид
ей, нового поколения, нашего века. Но если он виноват перед нами, то разве м
ы так уж неповинны перед ним? Революция, наследниками которой мы являемс
я, должна уметь понимать все. Нападать на роялизм Ч значит грешить проти
в либерализма. Это страшная ошибка, страшное ослепление! Революционная Ф
ранция отказывает в уважении исторической Франции, иначе говоря, своей м
атери, иначе говоря, себе самой. После 5 сентября с дворянством старой мона
рхии стали обращаться так же, как после 8 июля обращались с дворянством Им
перии. Они были несправедливы к орлу, мы Ч к лилии. Неужели необходимо все
гда иметь предмет гонения? Что пользы счищать позолоту с короны Людовика
XIV или сдирать щипок с герба Генриха IV? Мы смеемся над Вобланом, стиравшим б
укву „Н“ с Иенского моста. А что собственно он делал? Да то же, что и мы. Буви
н, как и Маренго, принадлежит нам. Лилии, как и буква „Н“, Ч наши. Это наше на
следство. К чему уменьшать его? От прошлого своей отчизны так же не следуе
т отрекаться, как и от ее настоящего. Почему не признать всей своей истори
и? Почему не любить всей Франции в целом?»
Так доктринеры критиковали и защищали роялизм, вызывая своей критикой н
едовольство крайних роялистов, а своей защитой Ч их ярость.
Выступлениями «ультра» ознаменован первый период Реставрации; выступл
ение Конгрегации знаменует второй. На смену восторженным порывам пришл
а пронырливая ловкость. На этом мы и прервем наш беглый очерк.
В ходе повествования автор этой книги натолкнулся на любопытное явлени
е современной истории. Он не мог оставить его без внимания и не запечатле
ть мимоходом некоторые своеобразные черты этого ныне уже никому неведо
мого общества. Однако он долго не задерживается на этом предмете и рисуе
т его без чувства горечи и без желания посмеяться. Его связывают с этим пр
ошлым дорогие, милые ему воспоминания, ибо они имеют отношение к его мате
ри. Впрочем, надо признаться, что этот мирок не лишен был своего рода велич
ия. Он может вызвать улыбку, но его нельзя ни презирать, ни ненавидеть. Это-
Франция минувших дней.
Как все дети, Мариус Понмерси кое-чему учился. Выйдя из-под опеки тетушки
Жильнорман, он был отдан дедом на попечение весьма достойного наставник
а чистейшей, классической ограниченности. Эта юная, едва начавшая раскры
ваться душа из рук ханжи попала в руки педанта. Мариус провел несколько л
ет в коллеже, а затем поступил на юридический факультет. Он был роялист, фа
натик и человек строгих правил. Деда он недолюбливал, его оскорбляли игр
ивость и цинизм старика, а об отце мрачно молчал.
В общем это был юноша пылкий, но сдержанный, благородный, великодушный, го
рдый, религиозный, экзальтированный, правдивый до жестокости, целомудре
нный до дикости.
Глава четвертая.
Смерть разбойника
Мариус закончил среднее образование как раз к тому времени, когда Жильно
рман, покинув общество, удалился на покой. Старик, распростившись с Сен-Же
рменским предместьем и салоном г-жи де Т., переселился в собственный дом н
а улице Сестер страстей Христовых в квартале Маре. Он держал привратника
, ту самую горничную Николетту, которая сменила Маньон, и того самого стра
дающего одышкой, задыхающегося Баска, о котором говорилось выше.
В 1827 году Мариусу исполнилось семнадцать лет. Вернувшись однажды вечером
домой, он заметил, что дед держит в руках письмо.
Ч Мариус! Ч сказал Жильнорман Ч Тебе надо завтра ехать в Вернон.
Ч Зачем? Ч спросил Мариус.
Ч Повидать отца.
Мариус вздрогнул. Ему в голову не приходило, что может наступить день, ког
да он встретится с отцом. Трудно представить себе что-нибудь более для не
го неожиданное, более потрясающее и, надо признаться, более неприятное. О
тец был так ему далек, что он и не желал сближения с ним. Предстоящее свида
ние не столько огорчало его, сколько представлялось тяжкой повинностью.
Неприязнь Мариуса к отцу основывалась не только на мотивах политическо
го характера. Он был убежден, что отец, этот рубака, как в хорошие минуты на
зывал его Жильнорман, не любит сына. В этом не могло быть сомнений, иначе о
тец не бросил бы его, не отдал бы на чужое попечение. Чувствуя, что он нелюб
им, Мариус и сам не хотел любить. Так надо, Ч уверял он себя.
Он был так ошеломлен, что не задал Жильнорману ни одного вопроса. А дед про
должал:
Ч Он, кажется, болен. Вызывает тебя.
И, помолчав, добавил:
Ч Поезжай завтра утром. Мне помнится, что с постоялого двора Фонтен каре
та в Верной отходит в шесть часов и приходит туда вечером. Поезжай с этой к
аретой. Он пишет, что мешкать нельзя.
Старик скомкал письмо и положил его в карман. Мариус мог бы выехать в тот ж
е вечер и быть у отца утром. В то время с улицы Блуа в Руан ходил ночной дили
жанс, заезжавший в Вернон. Однако ни Жильнорман, ни Мариус и не подумали сп
равиться об этом.
На другой день, в сумерки, Мариус приехал в Вернон. В городе уже зажигались
огни. Он спросил у первого встречного, где живет «господин Понмерси». В ду
ше он разделял точку зрения Реставрации и не признавал отца ни бароном, н
и полковником.
Ему указали дом. Он позвонил. Женщина с лампочкой в руке отворила ему.
Ч Дома господин Понмерси? Ч спросил Мариус.
Женщина не отвечала.
Ч Здесь живет господин Понмерси? Ч повторил свой вопрос Мариус.
Женщина утвердительно кивнула.
Ч Можно поговорить с ним?
Женщина отрицательно покачала головой.
Ч Но я его сын! Ч настаивал Мариус. Ч Он ждет меня.
Ч Он уже не ждет вас, Ч сказала женщина.
Тут только Мариус заметил, что она плачет.
Она указала ему пальцем на дверь в низкую залу, Он вошел.
В зале, освещенной горевшей на камине сальной свечой, находились трое му
жчин. Один стоял, выпрямившись во весь рост, другой стоял на коленях, трети
й, в одной рубашке, лежал на полу. Лежавший на полу и был полковник.
Двое других были доктор и священник, читавший молитву.
Три дня назад полковник заболел горячкой. В начале болезни, предчувствуя
недоброе, он написал Жильнорману, прося прислать сына. Болезнь приняла с
ерьезный оборот. Вечером, в день приезда Мариуса, полковник начал бредит
ь. Несмотря на попытки служанки удержать его, он с криком: «Мой сын все не е
дет. Пойду его встречать!» Ч вскочил с постели. Затем вышел из комнаты, уп
ал в прихожей на каменный пол и тут же скончался.
Послали за доктором и священником. Доктор пришел слишком поздно. Священн
ик пришел слишком поздно. Сын тоже приехал слишком поздно.
При тусклом огоньке свечи на бледной щеке неподвижно лежавшего полковн
ика можно было различить крупную слезу, выкатившуюся из его мертвого гла
за. Глаз потух, но слеза не высохла. Слеза означала, что сын опоздал.
Марнус смотрел на этого человека, которого видел в первый и в последний р
аз, на его благородное мужественное лицо, на его открытые, но ничего не вид
ящие глаза, на его седые волосы, на его сильное тело на котором то тут, то та
м выступали темные полосы Ч следы сабельных ударов и звездообразные кр
асные пятна Ч следы пулевых ранений. Он смотрел на огромный шрам, знак ге
роизма на этом лице, которое бог отметил печатью доброты. Он подумал о том
, что человек этот Ч его отец, что человек этот умер, но остался холоден.
Печаль, овладевшая им, ничем не отличалась от печали, которую он ощутил бы
при виде всякого другого покойника.
А между тем горе, щемящее душу горе царило в комнате. В углу горькими слеза
ми обливалась служанка; священник молился, прерывая молитвы рыданиями; д
октор утирал глаза; даже труп и тот плакал.
Несмотря на свою скорбь, и доктор, и священник, и служанка молча посматрив
али на Мариуса, Ч он был здесь чужим. Мариус, не опечаленный смертью отца,
испытывал чувство неловкости и не знал, как себя вести. В руках у него была
шляпа. Он уронил ее на пол, чтобы подумали, будто скорбь лишила его сил дер
жать ее.
И тут же он почувствовал нечто вроде угрызения совести и презрения к себ
е за этот поступок. Но был ли он виноват? Ведь он не любил отца!
Полковник не оставил никаких средств. Денег, вырученных от продажи его д
вижимости, едва хватило на похороны. Служанка отдала Мариусу найденный е
ю клочок бумаги. Он был исписан рукой полковника:
«Моему сыну. Император пожаловал меня бароном на поле битвы под Ватерлоо
. Реставрация не признает за мной этого титула, который я оплатил своей кр
овью, поэтому его примет и будет носить мой сын. Само собой разумеется, что
он будет достоин его».
На обороте полковник приписал:
«В этом же сражении под Ватерлоо один сержант спас мне жизнь. Его зовут Те
нардье. В последнее время, насколько мне известно, он держал трактир где-т
о в окрестностях Парижа, в Шеле или в Монфермейле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11