от этой чумной добродетели все бегут. Этим и объясняется одиночеств
о монсеньора Бьенвеню. Мы живем в обществе, окутанном мраком. Преуспеват
ь Ч вот высшая мудрость, которая капля за каплей падает из черной тучи ко
рыстных интересов, нависшей над человечеством.
Заметим мимоходом, какая, в сущности, гнусная вещь Ч успех. Его мнимое схо
дство с заслугой вводит людей в заблуждение. Удача Ч это для толпы почти
то же, что превосходство. У успеха, этого близнеца таланта, есть одна жертв
а обмана Ч история. Только Ювенал и Тацит немного брюзжат на его счет. В н
аши дни всякая более или менее официальная философия поступает в услуже
ние к успеху, носит его ливрею и лакействует у него в передней. Преуспевай
те Ч такова теория! Благосостояние предполагает способности. Выиграйт
е в лотерее, и вы умница. Кто победил, тому почет. Родитесь в сорочке Ч в это
м вся штука! Будьте удачливы Ч все остальное приложится; будьте баловне
м счастья Ч вас сочтут великим человеком. Не считая пяти-шести грандиоз
ных исключений, которые придают блеск целому столетию, все восторги совр
еменников объясняются только близорукостью. Позолота сходит за золото.
Будь ты Ч хоть первым встречным Ч это не помеха, лишь бы удача шла тебе н
австречу. Пошлость Ч это состарившийся Нарцисс, влюбленный в самого себ
я и рукоплещущий пошлости. То огромное дарование, благодаря которому чел
овек рождается Моисеем, Эсхилом, Данте, Микеланджело или Наполеоном, нем
едленно и единодушно присуждается толпой любому, кто достиг своей цели,
в чем бы она ни состояла. Пусть какой-нибудь нотариус стал депутатом; пуст
ь лже Ч Корнель написал Тиридата; пусть евнуху удалось обзавестись гаре
мом; пусть какой-нибудь военный Прюдом случайно выиграл битву, имеющую р
ешающее значение для эпохи; пусть аптекарь изобрел картонные подошвы дл
я армии департамента Самбр Ч и Ч Маас и, выдав картон за кожу, нажил капи
тал, дающий четыреста тысяч ливров дохода; пусть уличный разносчик женил
ся на ростовщице и от этого брака родилось семь или восемь миллионов, отц
ом которых является он, а матерью она; пусть проповедник за свою гнусавую
болтовню получил епископский сан; пусть управляющий торговым домом ока
зался по увольнении таким богатым человеком, что его назначили министро
м финансов, Ч во всем этом люди видят Гениальность, так же как они видят К
расоту в наружности Мушкетона и Величие в шее Клавдия. Звездообразные сл
еды утиных лапок на мягкой грязи болота они принимают за созвездия в без
донной глубине неба.

Глава тринадцатая.
Во что он верил

Нам незачем доискиваться, был ли епископ Диньский приверженцем ортодок
сальной веры. Перед такой душой мы можем только благоговеть. Праведнику
надо верить на слово. Кроме того, у некоторых исключительных натур мы доп
ускаем возможность гармонического развития всех форм человеческой доб
редетели, даже если их верования и отличны от наших.
Что думал епископ о таком-то догмате или о таком-то обряде? Эти сокровенн
ые тайны ведомы лишь могиле, куда души входят обнаженными. Для нас несомн
енно одно: спорные вопросы веры никогда не разрешались им лицемерно. Тле
ние не может коснуться алмаза. Мириэль веровал всей душой. Credo in Patrem
«Верую в бога-отца»
(лат.)
, Ч часто восклицал он. К тому же он черпал в добрых делах столько уд
овлетворения, сколько надобно для совести, чтобы она тихонько сказала че
ловеку: «С тобою бог!»
Считаем своим долгом отметить, что помимо веры и, так сказать, сверхверы у
епископа был избыток любви. Именно поэтому, quid multum amavit
За многолюбие (лат.)

, его и считали уязвимым среди «серьезных людей», «благоразумных ос
об» и «положительных характеров», пользуясь излюбленными выражениями
нашего унылого общества, где эгоизм беспрекословно повинуется педанти
зму. В чем же выражался этот избыток любви? В спокойной доброжелательнос
ти, которая, как мы уже говорили выше, изливалась на людей, а при случае рас
пространялась и на неодушевленные предметы. Он жил, не зная презрения. Он
был снисходителен ко всякому творению божию. В душе каждого человека, да
же самого хорошего, таится бессознательная жестокость, которую он прибе
регает для животных. В епископе Диньском эта жестокость, свойственная, м
ежду прочим, многим священникам, отсутствовала совершенно. Он не доходил
до таких крайностей, как брамины, но, по-видимому, ему случалось размышля
ть над следующим изречением из Екклезиаста: «Кто знает, куда идет душа жи
вотных?» Внешнее безобразие, грубость инстинкта не смущали и не отталкив
али его. Напротив, он чувствовал себя взволнованным, почти растроганным
ими. Глубоко задумавшись, он, казалось, искал за пределами видимого причи
ну зла, объяснение его или оправдание. В иные минуты он, казалось, молил бо
га смягчить кару. Без гнева, невозмутимым оком ученого языковеда, разбир
ающего полустертую надпись на пергаменте, он наблюдал остатки хаоса, еще
существующие в природе. Углубленный в свои размышления, он иногда выска
зывал странные вещи. Однажды утром он гулял в саду, думая, что он один, и не з
амечая сестры, которая шла за ним; внезапно он остановился и стал рассмат
ривать что-то на земле: это был большой паук, черный, мохнатый, отвратител
ьный. И сестра услышала, как он произнес: «Бедное создание! Оно в этом не ви
новатое.
Почему не рассказать об этих детски непосредственных проявлениях почт
и божественной доброты? Ребячество? Пусть так, но ведь в таком же возвышен
ном ребячестве повинны были Франциск Ассизский и Марк Аврелий. Как-то ра
з епископ вывихнул себе ногу, побоявшись раздавить муравья.
Так жил этот праведник. Иногда он засыпал в своем саду, и не было зрелища, к
оторое могло бы внушить большее благоговение.
Если верить рассказам, то в молодости и даже в зрелом возрасте монсеньор
Бьенвеню был человек пылких, быть может, даже необузданных страстей Его
всеобъемлющая снисходительность являлась не столько природным его сво
йством, сколько следствием глубокой убежденности, просочившейся сквоз
ь жизнь в самое его сердце и постепенно, мысль за мыслью, осевшей в нем, ибо
в характере человека, так же как и в скале, которую долбит капля воды, могу
т образоваться глубокие борозды. Эти углубления неизгладимы; эти образо
вания уничтожить нельзя.
В 1815 году Ч мы, кажется, уже упоминали об этом Ч епископу исполнилось семь
десят пять лет, но на вид ему можно было дать не более шестидесяти. Он был н
евысокого роста, имел некоторую склонность к полноте и, противясь ей, охо
тно совершал длинные прогулки пешком; он сохранил твердую поступь и почт
и прямой стан Ч подробность, из которой мы не собираемся делать каких-ли
бо выводов: Григорий XVI в восемьдесят лет держался очень прямо и постоянно
улыбался, что, однако, не мешало ему оставаться дурным епископом. У монсен
ьора Бьенвеню был, говоря языком простонародья, «осанистый вид», но выра
жение его лица было так ласково, что вы забывали об этой «осанке».
Когда он вел беседу, детская его веселость, о которой мы уже упоминали, сос
тавлявшая одну из самых привлекательных черт его характера, помогала лю
дям чувствовать себя легко и непринужденно; казалось, от всего его сущес
тва исходит радость. Свежий румянец и прекрасно сохранившиеся белые зуб
ы, блестевшие при улыбке, придавали ему тот открытый и приветливый вид, ко
гда невольно хочется сказать о человеке: «Какой добрый малый!» Ч если он
молод, и «Какой добрый старик!» Ч если он стар. Мы помним, что такое же впеч
атление он произвел и на Наполеона. В самом деле, на первый взгляд, и в особ
енности для того, кто видел его впервые, это был добрый старик Ч и только.
Но если вам случалось провести с ним несколько часов и видеть его погруж
енным в задумчивость, этот добрый старик преображался на глазах, становя
сь все значительнее; его высокий спокойный лоб, величественный благодар
я увенчивавшим его сединам, казался еще величественнее в часы, когда епи
скоп предавался размышлениям; нечто возвышенное исходило от этой добро
ты, не перестававшей излучать свое сияние; вы испытывали такое волнение,
словно улыбающийся ангел медленно раскрывал перед вами свои крылья, не п
ереставая озарять вас своей улыбкой. Благоговение, невыразимое благого
вение медленно охватывало вас, проникая в сердце, и вы чувствовали, что пе
ред вами одна из тех сильных, много переживших и всепрощающих натур, у кот
орых мысль так глубока, что она уже не может не быть кроткой.
Итак, молитва, богослужения, милостыня, утешение скорбящих, возделывание
уголка земли, братское милосердие, воздержанность, гостеприимство, само
отречение, упование на бога, наука и труд заполняли все дни его жизни. Имен
но заполняли, ибо день епископа был до краев полон добрых мыслей, добрых с
лов и добрых поступков. Однако день этот казался ему незавершенным, если
вечером, перед сном, после того как обе женщины удалялись к себе, холодная
или дождливая погода мешала ему провести два-три часа в своем саду. Казал
ось, он выполнял какой-то обряд, когда, готовясь ко сну, предавался размыш
лениям, созерцая величественное зрелище ночного неба. Иногда, даже в оче
нь поздние часы его домашние, если им не спалось, слышали, как он медленно
прохаживался по аллеям. Там он оставался наедине с самим собою, сосредот
оченный, безмятежный, спокойный и благоговеющий; ясность его сердца можн
о было сравнить с ясностью небесного эфира. Взволнованный зримым во мрак
е великолепием созвездий и незримым великолепием бога, он раскрывал душ
у мыслям, являвшимся к нему из Неведомого. В такие мгновения, возносясь се
рдцем в тот самый час, когда ночные цветы возносят к небу свой аромат, весь
светящийся, как лампада, зажженная среди звездной ночи, словно растворя
ясь в экстазе перед всеобъемлющей лучезарностью мироздания, быть может
он и сам не мог бы сказать, что совершается в его душе; он чувствовал, как чт
о-то излучается из него и что-то нисходит к нему. Таинственный обмен межд
у безднами духа и безднами вселенной!
Он думал о величии вездесущего бога, о вечности грядущей Ч чудесной тай
не, о вечности минувшей Ч тайне еще более чудесной; обо всем неизмеримом
разнообразии бесконечного во всей его глубине; не пытаясь постичь непос
тижимое, он созерцал его. Он не изучал бога, он поражался ему. Он размышлял
об удивительных столкновениях атомов, которые составляют материю, проб
уждают силы, обнаруживая их существование, создают своеобразие в единст
ве, соотношения в пространстве, бесчисленное в бесконечном и порождают к
расоту с помощью света. Эти столкновения Ч вечный круговорот завязок и
развязок; отсюда жизнь и смерть.
Он садился на деревянную скамью, прислоненную к ветхой беседке, обвитой
виноградом, и смотрел на светила сквозь чахлые и кривые ветви плодовых д
еревьев. Эта четверть арпана с такой скудной растительностью, застроенн
ая жалкими сараями и амбарами, была ему дорога и вполне удовлетворяла ег
о.
Что еще нужно было старику, который все досуги своей жизни, где было так ма
ло досуга, делил между садоводством днем и созерцанием ночью? Разве этог
о узкого огороженного пространства, где высокое небо заменяло потолок, н
е было довольно для того, чтобы поклоняться богу в его прекраснейших и со
вершенных творениях? В самом деле, разве в нем не было заключено все? Чего
же еще желать?.. Садик для прогулок и вся беспредельность для грез. У ног ег
о Ч то, что можно возделывать и собирать; над головой Ч то, что можно обду
мывать и изучать. Немного цветов на земле и все звезды на небе.

Глава четырнадцатая.
О чем он думал

Еще несколько слов.
Все эти подробности, особенно в наше время, могли бы, употребляя распрост
раненные сейчас выражения, внушить мысль о том, что епископ Диньский в не
котором роде «пантеист» и что он придерживался Ч в похвалу это ему или в
порицание, вопрос особый Ч одной из тех присущих нашему веку философски
х теорий, какие, возникая иногда в одиноких душах, формируются и развиваю
тся, чтобы заступить в них затем место религии. Поэтому мы со всей твердос
тью заявляем, что никто из лиц, близко знавших монсеньера Бьенвеню, не сче
л бы себя вправе приписать ему что-либо подобное. Источником познания дл
я этого человека было его сердце, и мудрость его была соткана из того свет
а, который излучало это сердце.
Никаких теорий Ч и много дел. Туманная философия таит в себе дух заблужд
ения; ничто не указывало на то, чтобы он когда-либо дерзал углубляться мыс
лью в ее таинственные дебри. Апостол может быть дерзновенным, но епископ
у должно быть робким. Видимо, монсеньор Бьенвеню не позволял себе чрезме
рно глубокого проникновения в некоторые проблемы, разрешать которые пр
изваны лишь великие и бесстрашные умы. У порога тайны живет священный уж
ас; эти мрачные врата отверсты перед вами, но что-то говорит вам, странник
у, идущему мимо, что входить нельзя. Горе тому, кто проникнет туда! Гении, по
гружаясь в бездонные пучины абстракции и чистого умозрения, становясь, т
ак сказать, над догматами веры, изъясняют свои идеи богу. Их молитва смело
вызывает на спор, их поклонение вопрошает. Эта религия не имеет посредни
ков, и тот, кто пытается взойти на ее крутые склоны, испытывает тревогу и ч
увство ответственности.
Человеческая мысль не знает границ. На свой страх и риск она исследует и и
зучает даже собственное заблуждение. Пожалуй, можно сказать, что своим с
веркающим отблеском она как бы ослепляет самое природу; таинственный ми
р, окружающий нас, отдает то, что получает, и возможно, что созерцатели сам
и являются предметом созерцания. Так или иначе, но на земле существуют лю
ди, Ч впрочем, люди ли это? Ч которые на далеких горизонтах мечты ясно ра
зличают высоты абсолюта, люди, перед которыми встает грозное видение нео
бозримой горы. Монсеньор Бьенвеню отнюдь не принадлежал к их числу. Монс
еньор Бьенвеню не был гением. Его устрашили бы эти вершины духа, откуда да
же столь великие умы, как Сведенборг и Паскаль, соскользнули в безумие. Бе
сспорно, эти титанические грезы приносят свою долю нравственной пользы,
именно этими трудными путями и приближаются люди к идеальному совершен
ству. Епископ Диньский избрал кратчайшую тропу Ч Евангелие.
Он не делал никаких попыток расположить складки своего облачения так, чт
обы оно походило на плащ Илии, не старался осветить лучом предвидения ту
манную зыбь совершающихся событий, не стремился слить в единое пламя мер
цающие огоньки малых дел, в нем не было ничего от пророка и ничего от мага.
Эта смиренная душа любила Ч вот и все.
Быть может, он и доводил молитву до какого-то сверхчеловеческого устрем
ления ввысь, но как любовь, так и молитва никогда не могут быть чрезмерны,
и если бы молитва, которой нет в текстах Священного писания, являлась ере
сью, то и св. Тереза и св. Иероним были бы еретиками.
Он склонялся к страждущим и кающимся. Вселенная представлялась ему огро
мным недугом; он везде угадывал лихорадку, в каждой груди он прослушивал
страдание и, не доискиваясь причины болезни, старался врачевать раны. Гр
озное зрелище вызванных к жизни творений умиляло его. Он стремился лишь
к одному Ч найти самому и передать другим наилучший способ жалеть и под
держивать. Все сущее было для этого редкого по свой доброте священнослуж
ителя неисчерпаемым источником печали, жаждущей утешить.
Есть люди, которые трудятся, извлекая из недр земли золото; он же трудился
, извлекая из душ сострадание. Его рудником были несчастия мира. Рассеянн
ые повсюду горести являлись для него лишь постоянным поводом творить до
бро. «Любите друг друга!» Ч говорил он, считая, что этим сказано все, и ниче
го больше не желая; в этом и заключалось все его учение. «Послушайте, Ч ск
азал ему однажды сенатор, о котором мы уже упоминали, человек, считавший с
ебя философом. Ч Да взгляните же вы на то, что происходит в мире: война все
х против каждого; кто сильнее Ч тот и умнее. Ваше „любите друг друга“ Ч г
лупость». «Что ж, Ч ответил епископ, не вступая в спор, Ч если это глупост
ь, то душа должна замкнуться в ней, как жемчужина в раковине». И он замкнул
ся в ней, жил в ней и вполне удовлетворялся ею, отстраняя от себя грозные п
роблемы, притягивающие нас и в то же время повергающие в ужас. Он отстраня
л от себя неизмеримые высоты отвлеченного, бездны метафизики, все те глу
бины, которые сходятся в одной точке Ч для апостола в боге, для атеиста в
небытии: судьбу, добро и зло, борьбу всех живых существ между собою, самосо
знание человека и дремотную созерцательность животных, преображение ч
ерез смерть, повторение существований, берущее начало в могиле, непостиж
имую власть преходящих чувств над неизменным «я», сущность, субстанцию
.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11