Сколько раз было – идет молва о человеке как о воплощении чистоты небесной на земле, а ковырнешь его немного – так и гной брызнет. Так что Оштон, подумав хорошенько, предупредил Вира, что отъедет по делам на пару седмиц, да и засел в лесу на тропе Жемейского монастыря. Цель – бродячий проповедник – появилась на тропе уже на второй день его засидки, что показалось Оштону благим признаком. Атаман легонько тюкнул не успевшего ничего понять служителя Гора по лысине, сунул ему в рот кляп, взвалил легкое тело на плечи и утащил свою жертву в заранее подготовленную лесную захоронку. Там развел костерок, вытащил кляп и уложил проповедника на землю, присыпанную, впрочем, травой да мелкими ветками, – служителей церкви, особенно таких, радеющих о спасении душ, а не о набивании живота и кошелька, атаман уважал. Проповедник чаяний Оштона не обманул; с самого же начала, как только очнулся и огляделся вокруг, коротко помолился и сел, подогнув ноги, глядя на атамана со спокойным ожиданием.
– Кхм, – сказал Оштон, так и не дождавшись ни единого слова от проповедника, – прости меня, брат мой, но ничего другого я не придумал. Обещаю, что не стану тебя убивать или иначе как вредить, если ответишь честно на мои вопросы.
– Слушаю тебя, брат мой в вере, – ответил проповедник спокойно, словно сидел в келье монастыря, а не на пеньке у лесного костра в компании несомненного душегуба.
– Про смертный грех хотел у тебя спросить. Вот, скажем, есть на свете темный человек, продавший душу Тьме, и есть у него раб в полном его владении. И темный человек этот дела темные ворочает и раба своего помогать заставляет. Так вот, вина ли в том раба? Будет ли он считаться душу Тьме продавшим?
Проповедник задумался:
– А раб сей знает, что дела хозяина его темны?
Оштон кивнул.
– Тогда – да. Будет он в преисподней своему хозяину прислуживать.
– Но рабу сии дела неприятны и противны, – возразил Оштон, – а ослушаться хозяина он не может. Но он мечтает о свободе!
– Видишь ли, назвав себя чьим-то рабом, человек теряет свою добрую волю, отдает ее в руки своего хозяина, и судьба его становится неотделима от судьбы господина. Потому единственным хозяином любого человека может быть лишь Гор милосердный, только ему мы можем доверить свою судьбу, не опасаясь погубить безвозвратно душу. Рабов, мечтающих о свободе, не бывает – истинно свободный человек и в клетке будет свободнее раба, сидящего на троне.
Оштон задумчиво почесал затылок:
– Я в этих богословских тонкостях плохо рублю, ты мне конкретно скажи, есть у меня… а, шрат… не у меня, у раба того, возможность адского пекла избежать али нет уже?
– Не богохульствуй, – строго сказал проповедник, – тебе уже все сказано, но, раз ты не понял, повторю. Тебе для простоты сказано про истинно свободного человека и про законченного раба, в жизни ты не встретишь ни того ни другого, всяк человек в чем-то свободен, в чем-то нет. Раз тебе, то есть, разумеется, тому рабу, еще противны темные дела хозяина, то шанс у него еще есть. Но только от него зависит, воспользуется ли он этим шансом. Если он останется рабом и не постарается обрести свободы от воли своего хозяина, то быть ему рабом и после смерти.
Оштон посветлел лицом:
– То бишь, ежели я, то есть он, не будет до смерти хозяину этому прислуживать, а как-нибудь извернется и, скажем, сбежит, то в ад он не попадет?
Проповедник кивнул:
– Грехи свои сей слуга приумножит деяниями хозяина своего, но если своей волей он темных дел вершить не будет, то хоть и избежит преисподней, но переродится на низшем уровне, и путь его обратный к бытию человеческому долог и тернист будет.
– Это уже неважно, – перебил, поднимаясь, Оштон.
– Погоди, – повысил голос проповедник, – я не закончил. Я лишь предполагаю, каковы могут быть деяния хозяина того и слуги его нерадивого, из предположений своих и вывод такой делаю. Но не все так просто, ибо хоть и не своей волей слуга сей вершит темные дела, но о грехе своем знает. Коль дела те просто Тьме угодны, но смертного греха под собой не несут, будет, как я сказал. Если же слуга сей, зная о творящемся смертном грехе, ему не воспрепятствует, то гореть ему в горниле адовом от смерти и до скончания времен!
Оштон вздрогнул. Проповедник продолжал сидеть с лицом спокойным, строгим и торжественным и, по-видимому, ничуть не волновался о собственной судьбе. Оштон сказал:
– Спасибо тебе, божий человек. Ежели я тебе денег дам за помощь твою, не обидишься?
Проповедник головой покачал:
– Мне деньги без надобности. Пожертвуй их любой церкви или монастырю. Грехов твоих это не приуменьшит, что бы ни говорили иные не слишком-то благочестивые служители, но делу веры поможет и, возможно, предотвратит чье-то падение. Ступай с миром, брат мой, и помни, что я тебе сказал. Обо мне не беспокойся, я научен путь к свету находить даже из самой чащобы.
Оштон поклонился сидящему в пояс и поспешил прочь.
Неизвестно, как бы себя повел Оштон, – он еще и сам не решил, что будет делать, но затруднения его прекратил сам Вир. При первой же встрече по возвращении магик смерил его изучающим взглядом и заявил:
– Скоро кончится твоя служба. Решил я места ваши негостеприимные покинуть, а тебя, уж извини, с собой взять не могу, – и сопроводил Оштонов сдавленный вздох прищуренным взглядом. Но атаман уже все для себя решил – Вир хоть обходительностью и не отличался, но слово свое держал. Проповедник же не говорил, что Оштону следует немедля в бега пускаться, можно и потерпеть немного, коль скоро Вир сам свалить собрался.
Посему, когда Вир его с собой забрал в какую-то глушь у северного моря, где жилья был – один древний двухэтажный дом без единой души на десятки ли поблизости, Оштон выражать недовольства не стал. Хотя его новая служба ему опять сильно не понравилась, но на этот раз по другой причине. Нет для вольного человека врага злее тюремщика и нет для него занятия зазорнее, чем людей от свободы охранять. Узнают люди – мало что руки не подадут, перо под ребро воткнут при первом же удобном случае, и никто убийце слова дурного не скажет. А новое его задание уж больно походило на то, чем псы тюремные себе хлеб зарабатывают. Одно радует – нет людей поблизости, и донести про него некому. А в остальном-то сие грех не смертный, да и как бы вообще не грех – иные монастыри и те охотно к себе кандальников да каторжников берут под охрану и греха не боятся. Так что Оштон прилежно носил корзины со снедью единственной узнице, уповая на скорое свое освобождение.
Мерное течение жизни нарушилось вечером пятого дня. Оштон вышел на улицу до ветру. Хоть в последний год жизни он довольно близко познакомился с современными изобретениями в области сантехники, новомодным стульчакам с подогреваемым сиденьем, он по-прежнему предпочитал обычный кустик. Сделав свое дело, он собирался вернуться в дом, но заметил сидящую на подоконнике нахохлившуюся разноцветную птицу. Эту птичку Оштон видал и раньше – она принадлежала той самой узнице, поэтому особого удивления не испытал. Раньше он ее не разглядывал, стараясь свести контакт с узницей к минимуму. Но на этот раз атаману ничего не мешало рассмотреть диковинку поближе – он осторожно подошел к подоконнику и наклонился. Птичка встрепенулась, взъерошила хохолок и закрутила головой.
– Ишь ты, ну и курочка, – усмехнулся Оштон. – Вот интересно, ежели с тебя суп сварить, бульон разноцветный выйдет али как?
– Разноцветный выйдет, – сказала птичка отчетливо, потом наклонила головку и добавила сомневающимся тоном: – Али как?
Оштон выпучил глаза и сел.
– Али как? – спросила птичка, спрыгивая с подоконника – Жрать! Али как?
Оштон сглотнул и, не сводя глаз с птицы, отполз назад, потом поднялся, спотыкаясь, чуть не падая, забежал внутрь дома, захлопнул дверь и откинулся на нее спиной. Отдышался, покрутил головой.
– Жрать! – тихо, но отчетливо донеслось из-за двери. Оштон вздрогнул и бросился внутрь дома – искать Вира, хотя последние дни старался на глаза ему не попадаться – хозяин ходил смурной, как грозовая туча, причем с каждым днем все мрачнее. Видать, что-то у него не ладилось. Но сейчас Оштон предпочел бы общество Вира, даже ежели он. огнем изо рта рыгать начнет. То, что нигромант душой своей чернее ночи, атаман давно понял и принял, а вот говорящих птиц его разум принимать отказывался напрочь.
Вир стоял у стола в комнате, заставленной всякими стеклянными бутылями странных форм, и возился с какими-то жидкостями, что-то там помешивая и подливая. Появления Оштона он не ждал и оным был явно недоволен.
– Я тебя не звал, – рыкнул он неприязненно. – Чего тебе?
Оштон сглотнул.
– Там, – сказал он, – там… милсдарь, там…
Вир поднял изумленно брови, замер в задумчивости на мгновение, потом посмотрел пристально на атамана.
– Что – там? – спросил он уже вполне спокойно.
Но Оштон только головой помотал:
– Идите сами посмотрите. Я сам себе не верю, а уж вы-то и подавно…
Вир хмыкнул, поставил на стол бутыль, в которой булькала и пузырилась какая-то бурая жидкость, и сказал заинтересованным тоном:
– Ну, давай веди, и в самом деле интересно посмотреть, что привело тебя в такое состояние.
Оштон пошел к двери, мысленно молясь всем богам, чтобы бесова тварь не успела улететь куда-нибудь. Но бесова тварь, к счастью, никуда не делась – сидела на том же месте, где поначалу увидел ее Оштон, – на подоконнике.
– Вот, – обвинительным жестом ткнул в нее атаман, – вот!
Вир посмотрел на птицу, потом на Оштона, потом снова на птицу.
– Что – вот? – спросил он вроде спокойно, но Оштон наметанным слухом почувствовал в голосе признаки закипающего гнева. – Это просто птица. Не говори мне, что ты не видел ее раньше. Не знаю, зачем она выкидывает ее на холод, и знать не хочу.
– Она разговаривает, – выпалил Оштон и замер, полный тоскливых предчувствий. Если птица сейчас ничего не скажет, то магик определенно решит, что Оштон умом повредился.
– Кто – разговаривает? – медленно, четко выделяя буквы, процедил Вир, прищурившись и слегка наклонив голову. Оштон сглотнул, сделал шаг назад, но сказать ничего не успел.
– Жрать! Еда, – донесся звонкий голос из-за спины магика, и атаман облегченно вздохнул. Признаться, последние мгновения он уже и сам начал сомневаться в своей вменяемости. Вир замер, широко открыв глаза, потом медленно обернулся.
– Интересно, – сказал он многообещающим тоном.
– Интересно, – сказала птичка тем же голосом, – интересно, интересно, – добавила голосом Оштона, – вот интересно, ежели с тебя суп сварить… – И опять звонким женским голосом: – Еда! Жрать!
Рука Вира метнулась, подобно змее, и сомкнула пальцы на шее птицы, тирада закончилась коротким сдавленным писком. Магик поднес руку с удавленной жертвой к лицу, посмотрел, ощерившись, повернулся и зашел в дом. Оштон выждал некоторое время, вздохнул и зашел следом. Вир как раз спускался по лестнице.
– Отнеси ей ужин, – сказал он мрачно и прошел мимо.
Атаман пожал плечами, взял на кухне корзину, покидал в нее остатки ужина и понес наверх. Девка сидела в своей комнате над тушкой птицы и рыдала весенней сосулькой. Оштон не повел и бровью, но в душе почувствовал немалое удовлетворение. Не должны звери и птицы разговаривать, аки люди. Мерзко это и ненормально. Оштон закрыл дверь, спустился вниз и чуть не наткнулся на вылетевшего из-за двери магика. Отскочил, сдавленно выругавшись. Вир, зло стрельнув взглядом, прошел мимо и начал подниматься по лестнице. Оштон замер. Обычно после вечернего визита к узнице дел больше никаких у него не оставалось, но сегодня атаман решил уточнить:
– Милсдарь Вир… я вам не нужен?
– Нет, – донеслось с лестницы после некоторой паузы, – сегодня – нет. Иди к себе.
Оштон снова пожал плечами и пошел к себе. Нет так нет.
ГЛАВА 5
Если бы мы тогда сделали все, что надо сделать, я уверен, сейчас не было бы того, что есть, и нам определенно не пришлось бы делать того, что приходится делать, потому что в этом не было бы ни малейшей надобности!
Из высказываний некоего политического деятеля
Малик Локай ша-Итан
Я закончил рисовать внутренний круг и, придирчиво рассматривая получившийся узор, вдруг заметил тонкую сетку царапин, проступающую на полу. То есть заметил-то я ее давно; еще только начав рисовать, я уже видел, что весь пол исцарапан, но не придал этому должного значения. А стоило бы! Потому что царапины эти вовсе не были случайными, как показалось поначалу, – в них отчетливо проступал какой-то узор, и, что самое странное, он явно переплетался с тем, который только что закончил рисовать я.
– Учитель! – позвал я настороженно.
Урсай поднял голову и наградил меня злым взглядом.
– Я дорисовал узор, – сказал я быстро, не дожидаясь иных проявлений его раздражения, – но мне кажется, что пол… что на полу уже есть какой-то узор. Вот, эти царапины, смотрите – это вовсе не царапины. То есть, конечно, царапины, но они кем-то специально процарапаны! Вот это – энергетический контур, и он сплетается с цепью энергии моего узора. А вот эта трещинка… не знаю почему, но она явно не зря проходит прямо через мою контрольную цепь.
Урсай мрачно кивнул:
– Не обращай внимания. Это я сделал.
Я немного успокоился, но не до конца. Чего-то он мне недоговаривает.
– Зачем? Учитель, вам не кажется, что если бы я знал о смысле своих действий, то мог бы работать намного эффективней?
– Ты знаешь, что делаешь: учишься устанавливать привязку своего канала силы к идеографическому узору. Не болтай зря. Открывай канал и активируй узор.
Подозрения забурлили во мне с удвоенной силой.
– Но, учитель, почему тогда я не учусь этому там, в охотничьем домике? Зачем вы привели меня в это здание и в чем смысл…
Урсай гневно вскинул голову:
– Активируй немедленно!
Я выпрямился.
– Нет.
– Что-о?! Как ты смеешь? – Урсай поднял правую руку. Я зажмурился, ожидая неизбежного наказания, но Урсай продолжал: – Если к тому моменту, когда я закончу говорить, ты не сделаешь то, что велено, – маг выждал паузу, коленки у меня ощутимо вибрировали, но я остался недвижим, – то я немедленно заставлю тебя самого себя препарировать и зашить вместо внутренностей амулет повиновения. А потом ты умрешь, и у меня будет ручной сумеречный зверь…
Пауза. Капля пота скатилась у меня по виску.
– …Куда менее строптивый и куда более полезный…
Пауза. Проклятие, он что, издевается надо мной?
– Итак, ты не собираешься мне повиноваться. – Из голоса Урсая вдруг исчезли нотки гнева и ярости, теперь он говорил совершенно спокойно, с легкой иронией и тонким оттенком грусти, но меня этот голос напугал даже больше предшествовавших угроз. И хотя его высказывание звучало скорее как утверждение, а не как вопрос, я нашел силы кивнуть и выдавить из себя:
– Да.
На самом деле мне было весьма интересно, не пропал ли у меня голос. Если наступил мой последний час, мне не помешает способность четко говорить. Однако все же надеюсь, этого еще не случилось. Ладно, в первые дни своего ученичества я мог мечтать о том, что однажды застану своего учителя врасплох. Но чем дольше длилось мое обучение, тем больше я ощущал, что нас разделяет непостижимая пропасть и очень далек тот день, когда я смогу его чем-то удивить. После «экзамена» я понимал это особенно ясно. Ни капли не удивлюсь, если мои познания в вербалистике не окажутся для него сюрпризом.
Урсай молчал, я стоял и потел, стараясь ни о чем не думать. Только в глубине моего сознания трепетала ехидная мысль: «Моя взяла! Десять! Десять!» И еще пару раз проскользнула мысль: «Ох и вздует меня Урсай», – не особенно, впрочем, тревожная.
– Поздравляю, – сказал вдруг учитель. Я напрягся, совершенно не понимая, с чем он меня поздравляет и чего по этому поводу ожидать. А он продолжал: – В первый раз за все время твоего обучения ты поймал меня на лжи.
Я открыл глаза и уставился на Урсая. А ведь и правда! Не припомню случая, чтобы он раньше мне врал… нет, не то чтобы он мне никогда не врал, наоборот, уверен, что он делал это частенько, но доказательств у меня никогда не было. Почему-то это открытие напугало меня чрезвычайно, мне даже немного дурно стало.
– Можно, конечно, сказать, что я еще не закончил говорить, нигде же не указано, в какой момент пауза в монологе перестает быть паузой и становится разрывом между двумя монологами, но я не стану так делать. Всегда считал подобные уловки уделом слабых и не собираюсь доставлять тебе удовольствие, делая вид, что все в порядке. Кстати, ты, наверное, не знал, что подобная ситуация между учеником и учителем означает обычно конец их отношений как ученика и учителя. Не то чтобы это предписывалось какими-то правилами, скорее это просто хороший тон. Если доверие ученика к учителю подорвано, эффективность обучения резко падает. А что может сильнее подорвать доверие ученика, чем пойманный на лжи учитель?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
– Кхм, – сказал Оштон, так и не дождавшись ни единого слова от проповедника, – прости меня, брат мой, но ничего другого я не придумал. Обещаю, что не стану тебя убивать или иначе как вредить, если ответишь честно на мои вопросы.
– Слушаю тебя, брат мой в вере, – ответил проповедник спокойно, словно сидел в келье монастыря, а не на пеньке у лесного костра в компании несомненного душегуба.
– Про смертный грех хотел у тебя спросить. Вот, скажем, есть на свете темный человек, продавший душу Тьме, и есть у него раб в полном его владении. И темный человек этот дела темные ворочает и раба своего помогать заставляет. Так вот, вина ли в том раба? Будет ли он считаться душу Тьме продавшим?
Проповедник задумался:
– А раб сей знает, что дела хозяина его темны?
Оштон кивнул.
– Тогда – да. Будет он в преисподней своему хозяину прислуживать.
– Но рабу сии дела неприятны и противны, – возразил Оштон, – а ослушаться хозяина он не может. Но он мечтает о свободе!
– Видишь ли, назвав себя чьим-то рабом, человек теряет свою добрую волю, отдает ее в руки своего хозяина, и судьба его становится неотделима от судьбы господина. Потому единственным хозяином любого человека может быть лишь Гор милосердный, только ему мы можем доверить свою судьбу, не опасаясь погубить безвозвратно душу. Рабов, мечтающих о свободе, не бывает – истинно свободный человек и в клетке будет свободнее раба, сидящего на троне.
Оштон задумчиво почесал затылок:
– Я в этих богословских тонкостях плохо рублю, ты мне конкретно скажи, есть у меня… а, шрат… не у меня, у раба того, возможность адского пекла избежать али нет уже?
– Не богохульствуй, – строго сказал проповедник, – тебе уже все сказано, но, раз ты не понял, повторю. Тебе для простоты сказано про истинно свободного человека и про законченного раба, в жизни ты не встретишь ни того ни другого, всяк человек в чем-то свободен, в чем-то нет. Раз тебе, то есть, разумеется, тому рабу, еще противны темные дела хозяина, то шанс у него еще есть. Но только от него зависит, воспользуется ли он этим шансом. Если он останется рабом и не постарается обрести свободы от воли своего хозяина, то быть ему рабом и после смерти.
Оштон посветлел лицом:
– То бишь, ежели я, то есть он, не будет до смерти хозяину этому прислуживать, а как-нибудь извернется и, скажем, сбежит, то в ад он не попадет?
Проповедник кивнул:
– Грехи свои сей слуга приумножит деяниями хозяина своего, но если своей волей он темных дел вершить не будет, то хоть и избежит преисподней, но переродится на низшем уровне, и путь его обратный к бытию человеческому долог и тернист будет.
– Это уже неважно, – перебил, поднимаясь, Оштон.
– Погоди, – повысил голос проповедник, – я не закончил. Я лишь предполагаю, каковы могут быть деяния хозяина того и слуги его нерадивого, из предположений своих и вывод такой делаю. Но не все так просто, ибо хоть и не своей волей слуга сей вершит темные дела, но о грехе своем знает. Коль дела те просто Тьме угодны, но смертного греха под собой не несут, будет, как я сказал. Если же слуга сей, зная о творящемся смертном грехе, ему не воспрепятствует, то гореть ему в горниле адовом от смерти и до скончания времен!
Оштон вздрогнул. Проповедник продолжал сидеть с лицом спокойным, строгим и торжественным и, по-видимому, ничуть не волновался о собственной судьбе. Оштон сказал:
– Спасибо тебе, божий человек. Ежели я тебе денег дам за помощь твою, не обидишься?
Проповедник головой покачал:
– Мне деньги без надобности. Пожертвуй их любой церкви или монастырю. Грехов твоих это не приуменьшит, что бы ни говорили иные не слишком-то благочестивые служители, но делу веры поможет и, возможно, предотвратит чье-то падение. Ступай с миром, брат мой, и помни, что я тебе сказал. Обо мне не беспокойся, я научен путь к свету находить даже из самой чащобы.
Оштон поклонился сидящему в пояс и поспешил прочь.
Неизвестно, как бы себя повел Оштон, – он еще и сам не решил, что будет делать, но затруднения его прекратил сам Вир. При первой же встрече по возвращении магик смерил его изучающим взглядом и заявил:
– Скоро кончится твоя служба. Решил я места ваши негостеприимные покинуть, а тебя, уж извини, с собой взять не могу, – и сопроводил Оштонов сдавленный вздох прищуренным взглядом. Но атаман уже все для себя решил – Вир хоть обходительностью и не отличался, но слово свое держал. Проповедник же не говорил, что Оштону следует немедля в бега пускаться, можно и потерпеть немного, коль скоро Вир сам свалить собрался.
Посему, когда Вир его с собой забрал в какую-то глушь у северного моря, где жилья был – один древний двухэтажный дом без единой души на десятки ли поблизости, Оштон выражать недовольства не стал. Хотя его новая служба ему опять сильно не понравилась, но на этот раз по другой причине. Нет для вольного человека врага злее тюремщика и нет для него занятия зазорнее, чем людей от свободы охранять. Узнают люди – мало что руки не подадут, перо под ребро воткнут при первом же удобном случае, и никто убийце слова дурного не скажет. А новое его задание уж больно походило на то, чем псы тюремные себе хлеб зарабатывают. Одно радует – нет людей поблизости, и донести про него некому. А в остальном-то сие грех не смертный, да и как бы вообще не грех – иные монастыри и те охотно к себе кандальников да каторжников берут под охрану и греха не боятся. Так что Оштон прилежно носил корзины со снедью единственной узнице, уповая на скорое свое освобождение.
Мерное течение жизни нарушилось вечером пятого дня. Оштон вышел на улицу до ветру. Хоть в последний год жизни он довольно близко познакомился с современными изобретениями в области сантехники, новомодным стульчакам с подогреваемым сиденьем, он по-прежнему предпочитал обычный кустик. Сделав свое дело, он собирался вернуться в дом, но заметил сидящую на подоконнике нахохлившуюся разноцветную птицу. Эту птичку Оштон видал и раньше – она принадлежала той самой узнице, поэтому особого удивления не испытал. Раньше он ее не разглядывал, стараясь свести контакт с узницей к минимуму. Но на этот раз атаману ничего не мешало рассмотреть диковинку поближе – он осторожно подошел к подоконнику и наклонился. Птичка встрепенулась, взъерошила хохолок и закрутила головой.
– Ишь ты, ну и курочка, – усмехнулся Оштон. – Вот интересно, ежели с тебя суп сварить, бульон разноцветный выйдет али как?
– Разноцветный выйдет, – сказала птичка отчетливо, потом наклонила головку и добавила сомневающимся тоном: – Али как?
Оштон выпучил глаза и сел.
– Али как? – спросила птичка, спрыгивая с подоконника – Жрать! Али как?
Оштон сглотнул и, не сводя глаз с птицы, отполз назад, потом поднялся, спотыкаясь, чуть не падая, забежал внутрь дома, захлопнул дверь и откинулся на нее спиной. Отдышался, покрутил головой.
– Жрать! – тихо, но отчетливо донеслось из-за двери. Оштон вздрогнул и бросился внутрь дома – искать Вира, хотя последние дни старался на глаза ему не попадаться – хозяин ходил смурной, как грозовая туча, причем с каждым днем все мрачнее. Видать, что-то у него не ладилось. Но сейчас Оштон предпочел бы общество Вира, даже ежели он. огнем изо рта рыгать начнет. То, что нигромант душой своей чернее ночи, атаман давно понял и принял, а вот говорящих птиц его разум принимать отказывался напрочь.
Вир стоял у стола в комнате, заставленной всякими стеклянными бутылями странных форм, и возился с какими-то жидкостями, что-то там помешивая и подливая. Появления Оштона он не ждал и оным был явно недоволен.
– Я тебя не звал, – рыкнул он неприязненно. – Чего тебе?
Оштон сглотнул.
– Там, – сказал он, – там… милсдарь, там…
Вир поднял изумленно брови, замер в задумчивости на мгновение, потом посмотрел пристально на атамана.
– Что – там? – спросил он уже вполне спокойно.
Но Оштон только головой помотал:
– Идите сами посмотрите. Я сам себе не верю, а уж вы-то и подавно…
Вир хмыкнул, поставил на стол бутыль, в которой булькала и пузырилась какая-то бурая жидкость, и сказал заинтересованным тоном:
– Ну, давай веди, и в самом деле интересно посмотреть, что привело тебя в такое состояние.
Оштон пошел к двери, мысленно молясь всем богам, чтобы бесова тварь не успела улететь куда-нибудь. Но бесова тварь, к счастью, никуда не делась – сидела на том же месте, где поначалу увидел ее Оштон, – на подоконнике.
– Вот, – обвинительным жестом ткнул в нее атаман, – вот!
Вир посмотрел на птицу, потом на Оштона, потом снова на птицу.
– Что – вот? – спросил он вроде спокойно, но Оштон наметанным слухом почувствовал в голосе признаки закипающего гнева. – Это просто птица. Не говори мне, что ты не видел ее раньше. Не знаю, зачем она выкидывает ее на холод, и знать не хочу.
– Она разговаривает, – выпалил Оштон и замер, полный тоскливых предчувствий. Если птица сейчас ничего не скажет, то магик определенно решит, что Оштон умом повредился.
– Кто – разговаривает? – медленно, четко выделяя буквы, процедил Вир, прищурившись и слегка наклонив голову. Оштон сглотнул, сделал шаг назад, но сказать ничего не успел.
– Жрать! Еда, – донесся звонкий голос из-за спины магика, и атаман облегченно вздохнул. Признаться, последние мгновения он уже и сам начал сомневаться в своей вменяемости. Вир замер, широко открыв глаза, потом медленно обернулся.
– Интересно, – сказал он многообещающим тоном.
– Интересно, – сказала птичка тем же голосом, – интересно, интересно, – добавила голосом Оштона, – вот интересно, ежели с тебя суп сварить… – И опять звонким женским голосом: – Еда! Жрать!
Рука Вира метнулась, подобно змее, и сомкнула пальцы на шее птицы, тирада закончилась коротким сдавленным писком. Магик поднес руку с удавленной жертвой к лицу, посмотрел, ощерившись, повернулся и зашел в дом. Оштон выждал некоторое время, вздохнул и зашел следом. Вир как раз спускался по лестнице.
– Отнеси ей ужин, – сказал он мрачно и прошел мимо.
Атаман пожал плечами, взял на кухне корзину, покидал в нее остатки ужина и понес наверх. Девка сидела в своей комнате над тушкой птицы и рыдала весенней сосулькой. Оштон не повел и бровью, но в душе почувствовал немалое удовлетворение. Не должны звери и птицы разговаривать, аки люди. Мерзко это и ненормально. Оштон закрыл дверь, спустился вниз и чуть не наткнулся на вылетевшего из-за двери магика. Отскочил, сдавленно выругавшись. Вир, зло стрельнув взглядом, прошел мимо и начал подниматься по лестнице. Оштон замер. Обычно после вечернего визита к узнице дел больше никаких у него не оставалось, но сегодня атаман решил уточнить:
– Милсдарь Вир… я вам не нужен?
– Нет, – донеслось с лестницы после некоторой паузы, – сегодня – нет. Иди к себе.
Оштон снова пожал плечами и пошел к себе. Нет так нет.
ГЛАВА 5
Если бы мы тогда сделали все, что надо сделать, я уверен, сейчас не было бы того, что есть, и нам определенно не пришлось бы делать того, что приходится делать, потому что в этом не было бы ни малейшей надобности!
Из высказываний некоего политического деятеля
Малик Локай ша-Итан
Я закончил рисовать внутренний круг и, придирчиво рассматривая получившийся узор, вдруг заметил тонкую сетку царапин, проступающую на полу. То есть заметил-то я ее давно; еще только начав рисовать, я уже видел, что весь пол исцарапан, но не придал этому должного значения. А стоило бы! Потому что царапины эти вовсе не были случайными, как показалось поначалу, – в них отчетливо проступал какой-то узор, и, что самое странное, он явно переплетался с тем, который только что закончил рисовать я.
– Учитель! – позвал я настороженно.
Урсай поднял голову и наградил меня злым взглядом.
– Я дорисовал узор, – сказал я быстро, не дожидаясь иных проявлений его раздражения, – но мне кажется, что пол… что на полу уже есть какой-то узор. Вот, эти царапины, смотрите – это вовсе не царапины. То есть, конечно, царапины, но они кем-то специально процарапаны! Вот это – энергетический контур, и он сплетается с цепью энергии моего узора. А вот эта трещинка… не знаю почему, но она явно не зря проходит прямо через мою контрольную цепь.
Урсай мрачно кивнул:
– Не обращай внимания. Это я сделал.
Я немного успокоился, но не до конца. Чего-то он мне недоговаривает.
– Зачем? Учитель, вам не кажется, что если бы я знал о смысле своих действий, то мог бы работать намного эффективней?
– Ты знаешь, что делаешь: учишься устанавливать привязку своего канала силы к идеографическому узору. Не болтай зря. Открывай канал и активируй узор.
Подозрения забурлили во мне с удвоенной силой.
– Но, учитель, почему тогда я не учусь этому там, в охотничьем домике? Зачем вы привели меня в это здание и в чем смысл…
Урсай гневно вскинул голову:
– Активируй немедленно!
Я выпрямился.
– Нет.
– Что-о?! Как ты смеешь? – Урсай поднял правую руку. Я зажмурился, ожидая неизбежного наказания, но Урсай продолжал: – Если к тому моменту, когда я закончу говорить, ты не сделаешь то, что велено, – маг выждал паузу, коленки у меня ощутимо вибрировали, но я остался недвижим, – то я немедленно заставлю тебя самого себя препарировать и зашить вместо внутренностей амулет повиновения. А потом ты умрешь, и у меня будет ручной сумеречный зверь…
Пауза. Капля пота скатилась у меня по виску.
– …Куда менее строптивый и куда более полезный…
Пауза. Проклятие, он что, издевается надо мной?
– Итак, ты не собираешься мне повиноваться. – Из голоса Урсая вдруг исчезли нотки гнева и ярости, теперь он говорил совершенно спокойно, с легкой иронией и тонким оттенком грусти, но меня этот голос напугал даже больше предшествовавших угроз. И хотя его высказывание звучало скорее как утверждение, а не как вопрос, я нашел силы кивнуть и выдавить из себя:
– Да.
На самом деле мне было весьма интересно, не пропал ли у меня голос. Если наступил мой последний час, мне не помешает способность четко говорить. Однако все же надеюсь, этого еще не случилось. Ладно, в первые дни своего ученичества я мог мечтать о том, что однажды застану своего учителя врасплох. Но чем дольше длилось мое обучение, тем больше я ощущал, что нас разделяет непостижимая пропасть и очень далек тот день, когда я смогу его чем-то удивить. После «экзамена» я понимал это особенно ясно. Ни капли не удивлюсь, если мои познания в вербалистике не окажутся для него сюрпризом.
Урсай молчал, я стоял и потел, стараясь ни о чем не думать. Только в глубине моего сознания трепетала ехидная мысль: «Моя взяла! Десять! Десять!» И еще пару раз проскользнула мысль: «Ох и вздует меня Урсай», – не особенно, впрочем, тревожная.
– Поздравляю, – сказал вдруг учитель. Я напрягся, совершенно не понимая, с чем он меня поздравляет и чего по этому поводу ожидать. А он продолжал: – В первый раз за все время твоего обучения ты поймал меня на лжи.
Я открыл глаза и уставился на Урсая. А ведь и правда! Не припомню случая, чтобы он раньше мне врал… нет, не то чтобы он мне никогда не врал, наоборот, уверен, что он делал это частенько, но доказательств у меня никогда не было. Почему-то это открытие напугало меня чрезвычайно, мне даже немного дурно стало.
– Можно, конечно, сказать, что я еще не закончил говорить, нигде же не указано, в какой момент пауза в монологе перестает быть паузой и становится разрывом между двумя монологами, но я не стану так делать. Всегда считал подобные уловки уделом слабых и не собираюсь доставлять тебе удовольствие, делая вид, что все в порядке. Кстати, ты, наверное, не знал, что подобная ситуация между учеником и учителем означает обычно конец их отношений как ученика и учителя. Не то чтобы это предписывалось какими-то правилами, скорее это просто хороший тон. Если доверие ученика к учителю подорвано, эффективность обучения резко падает. А что может сильнее подорвать доверие ученика, чем пойманный на лжи учитель?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49