Нужно сказать, что эти левые, эти витающие в облаках мечтатели из Вашингтона утверждают, будто бы цветные братья не уступают белым рабочим в точности, дисциплинированности и качестве работы. Но я уполномочен заявить, что Уэбб, Экли и Дунк пришли к совершенно иному выводу, и в ближайшее время общая картина на заводах Уоргейта значительно изменится и ухмыляющимся черным рожам будет уделено в ней куда более скромное место!
(Нийл посмотрел на Экли, в лесном домике которого они так весело провели вечер две недели назад. Вид у Экли и у его отца был смущенный, но они не пытались возражать.)
Итак, джентльмены, я нарушил традицию и не старался вас посмешить, потому что тем из нас, кто стоял под огнем неприятеля, будет не до смеха, пока мы не убедимся, что вы намерены сохранить для нас то, что мы сохранили для вас ценой своей крови, — чистую, честную, незапятнанную страну свободной конкуренции и инициативы — Америку Отцов Основателей!

В знак одобрения они застучали кружками по столу и разбили свои глиняные трубки.
Нийл думал: «Вот оно. Пора. Идет смотритель тюрьмы со священником».
Доктор Дровер призвал к молчанию, чтобы поблагодарить оратора, и тут Нийл поднялся с места. Он заговорил бесстрастно, как чиновник, делающий очередной доклад, и все прислушались. Славный малый этот Кингсблад, неглуп, и перспективы прекрасные — он ведь служит во Втором Национальном, зять Морта Бихауса.
— Я был ниже майора Олдвика чином, — сказал Нийл, — но я должен его поправить.
Глаза его встретились с испытующим взглядом Рода.
— Джентльмены, то, что Олдвик сказал о солдатах-неграх, — это бахвальство пополам с враньем. Это вредная чепуха.
Род было поднялся, чтобы перебить его, но Нийл упорствовал:
— Ты свое сказал, Род.
Доктор Дровер бормотал что-то председательское, но доктор Генри Спаррок тявкнул:
— Дайте ему слово!
По всей комнате шел ропот: «Пусть говорит!» — и зловещий шип: «Интересно, что он скажет!»
Роберт Кингсблад вскочил с места и стонал, страдальчески сгорбившись: «Замолчи, Нийл! Ради бога!» — а Нийл не спеша продолжал:
— Олдвик ни слова не сказал ни о доблести, проявленной неграми, ни о подлых попытках офицеров и унтер-офицеров с Крайнего Юга разложить нашу армию путем разжигания расовой ненависти. Да я и не ожидал этого от человека, делающего политическую карьеру. Но его утверждения относительно доктора Дэвиса, доктора Брустера и мисс Конкорд — это уже просто ложь, и он даже имена их исказил. Мне стыдно, что я сидел здесь и слушал, потому что…
Отчаянный голос Роберта — может, он и не сознавал, что говорил вслух, — молил его: «Нийл, не надо!»
— …потому что, — продолжал Нийл, — во мне самом есть то, что вы называете «негритянской кровью».
Все словно окаменели.
— Я негр всего на одну тридцать вторую, но в понимании Люциана Файрлока и его друга — мистера Уилбура Федеринга…
Люциан отозвался, не повышая голоса:
— Он мне не друг, Нийл!
— Ну, хорошо, по принятому на Юге толкованию, которое южане навязали немудрящим карьеристам вроде Олдвика, это значит, что я — стопроцентный негр. Отлично. Я согласен. И никто из моих друзей не внушает мне большего уважения, чем доктор Дэвис, доктор Брустер, мисс Конкорд и мистер Брэзенстар ! Я очень рад, что я негр, джентльмены, и очень оптимистически смотрю на будущее моего народа, и на этом кончим.
Бун Хавок протянул:
— Давно пора.
В последовавшей затем какофонии Нийл расслышал голос Пратта, визгливо утверждавшего, что все это неуместная шутка, расслышал истерические опровержения Роберта и обрывок спора между Файорлоком и Браулером по поводу квалификации Аша Дэвиса. Вся эта болтовня потонула в яростном реве дородного подрядчика Буна Хавока, который орал на Браулера:
— Вы еще рассуждаете, умеет ли какой-то ниггер отличить пробирку от собственного пальца, когда тут такое творится — член клуба признался, что он ниггер, и всех нас покрыл позором! Кому интересно слушать о черных солдатах…
Полковник Леви Тарр начал было:
— Мне интересно! Дискриминация, которой они подвергаются…
Доктор Рой Дровер приглушил его:
— К черту! Как председатель этого клуба предлагаю немедленно принять заявление мистера Нийла Кингсблада о выходе из членов — сию же минуту.
Нийл смотрел не на Дровера, а на Рода Олдвика — спокойного, улыбающегося, злобного.
Заговорил Грег Марл:
— Рой! Прежде чем мы предпримем этот шаг, я предлагаю разойтись по домам и все обдумать, а завтра можно назначить комиссию для разговора с Нийлом. Пока же я обещаю, что мои газеты будут молчать и информационные агентства ничего не узнают, если только это будет от меня зависеть и если все вы сумеете держать язык за зубами.
Судья Кэсс Тимберлейн твердо заявил:
— Не знаю, насколько это было умно с его стороны, но, во всяком случае, Нийл показал, что он не трус, а нам нечего зря горячиться.
Экли Уоргейт — Нийл когда-то играл с ним в шашки и обыгрывал его — Экли крикнул:
— Конечно, нам нечего горячиться, но я и сейчас знаю, как я смотрю на это дело. Я всегда считал Нийла своим другом и с удовольствием принимал его у себя. Я как будто всегда хорошо к нему относился. И я возмущен тем, что он, притворясь белым, пролез ко мне в дом и держал себя с моей женой и детьми как равный. Могу заверить его и вас, что больше этого не случится.
Джад Браулер — добрая душа, самый старый и верный друг — встал с места и заявил:
— По-моему, все это глупости! Все мы знаем, что Нийл — замечательный парень, а уж лучшего друга во всем городе не найти. Ну что такое одна тридцать вторая негритянской крови? Все равно он здесь самый белый человек, и я от него не отступлюсь.
Разгорелся неистовый спор, и под шум его Нийл вышел из комнаты. Он устал. Он не мог больше слышать их голосов. Словно занавес опустился между ним и этими белыми людьми. Разрыв с белой расой был куда важнее, чем разрыв с Федеральным клубом.
Джад Браулер нагнал его в вестибюле и пробурчал:
— Черт возьми, и дурак же ты, брат, что выболтал это, но мы за тебя постоим. Приходи к нам с Вестл обедать, вот хоть во вторник, на Новый год, и мы все обсудим. Идет? Ну вот и отлично.
37
Когда он пришел домой, Вестл сидела в гостиной в пушистом халатике с вязаньем в руках — домовитость для нее необычная.
— Вот ты меня и поймал. Я тебе вяжу шарф, но к рождеству он, проклятый, не связался, так я решила кончить хоть к Новому году и… Что это? Нийл! Почему ты так стоишь? Нийл! Не может быть! Неужели все узналось?
— Род Олдвик так безобразно ругал негров, что я был вынужден заявить публично, что я тоже негр. Смешно сказать: «Я — негр».
— Смешно. Да. Ужасно смешно. Так же, как то, что я — жена цветного. Что Билли цветная и, значит, обречена. Да, смешно. И надо что-то поскорее делать, чтобы не дать хода твоему прелестному публичному признанию. Только не знаю, что.
Она уже была у телефона, вызвала доктора Кеннета, попросила его приехать к Мортону Бихаусу. Позвонила в Федеральный клуб отцу и Роберту. Одеваясь наверху, в спальне, под безучастным взглядом Нийла, она сказала, чуть не плача:
— Только бы ты ничего не говорил!
— Я, кажется, молчу…
Она попробовала улыбнуться:
— Нет, молчать не надо, но только не говори ничего лишнего. Я не собираюсь от тебя отступаться — или, может быть, я тебе уже не нужна? Может быть, я не гожусь даже в жены цветному?
— Не говори глупостей.
— Почему глупости? Раз ты так поступил со мной. Я многое могу выдержать, по крайней мере я так считала, но за Бидди…
— Вестл, ни к чему это. Все очень просто. Раз я негр — значит, так оно и есть. И Джад Браулер — да, наверное, и многие другие — находят правильным, что я отношусь к этому честно.
— Я, наверное, могла бы возненавидеть тебя, пожалуй, могла бы, но этого нет, пока еще нет, и когда я смотрю на тебя — какой ты здоровый, рыжий, хороший, такой, как всегда, — мне как будто не противно, только… Может, дяде Оливеру удастся доказать, что произошла ошибка, что ты нисколько не негр?
— Тогда я сам уйду к неграм. Мне Аш, Ивен, Фил, Софи и Вулкейпы нравятся больше, чем Род Олдвик, и док Дровер, и Оливер Бихаус.
— А что это за таинственные личности? Черномазые?
Казалось немыслимым, что она не знает этих людей, когда для него они важнее всех на свете.
— Это негры, которых я ценю за их доброту, и ум, и смелость, и…
— Ах, перестань! Ты стал совершенно невозможен!

Жилище мистера Мортона Бихауса можно было охарактеризовать одним словом: монументальность.
Тридцать лет ушло на то, чтобы окончательно выбрать место для его ночных туфель и подыскать достаточно монументальный буфет. В этой цитадели, где самый воздух, казалось, был дубовый, как и обшивка стен, Нийла ждали похожий на вспугнутого аиста доктор Кеннет в костюме, надетом поверх пижамы, и в клетчатом пальто, брат Роберт, глядевший как норовистый бык, и хозяин дома — неподвижный идол с живыми глазами.
Роберт начал:
— Я говорил с мамой по телефону, Нийл, и она категорически опровергает всю эту историю. Она говорит, что ты должен созвать членов Федерального клуба и заявить им, что у тебя был припадок.
Мортон Бихаус сказал:
— С тем же успехом частное лицо могло бы приказать собраться конгрессу. Теперь поздно. Ведь я сам был при этом и скажу вам, Нийл, лучше бы вы убили мою дочь, чем совершили по отношению к ней такую непристойность. Она, разумеется, немедленно уйдет от вас, хотя бы из уважения к себе.
— Не уйду, — сказала Вестл.
— Ты думаешь? Вот подожди, пока Лорен Уоргейт и Дженет Олдвик перестанут здороваться с тобой на улице.
— Я не буду ждать. Я сама первая перестану с ними здороваться.
Мортон не рассердился:
— Так, так, дочка. Вначале это трудно. Твоя преданность естественна, иного я от тебя и не ожидал. Все Бихаусы — преданный народ. Но когда твое чувство долга будет удовлетворено, ты согласишься со мной, что этот субъект, твой муж — сейчас он еще твой муж, — самый неприличный, себялюбивый, скверный фигляр, скандалист и хулиган, когда-либо позоривший наш город!
Роберт испугался, но родственные чувства превозмогли, и он пробурчал:
— Хватит с нас ваших дерзостей, Бихаус!
— Безусловно, — сказал доктор Кеннет.
И Роберт подхватил:
— Мой отец и я, мы любим этого мальчика, хоть он и ведет себя, как помешанный, и вполне возможно, что ваша дочь тоже его любит, а значит, и говорить больше не о чем.
Но оказалось, что много о чем еще нужно говорить, и Нийл с Вестл вернулись домой только в четвертом часу. Когда они вошли. Билли проснулась и расплакалась. Они с грехом пополам успокоили ее и сами улеглись, но пролежали остаток ночи без сна. Вестл уверяла:
— Я очень тебя люблю и буду поддерживать тебя, пока хватит сил. Но мученичество не в моем характере. По-видимому, я даже менее интеллектуальна, чем твои замечательные ниггеры.
— Вестл!
— А что мне делать?
И так до рассвета, до железно-серого рассвета с мокрым снегом.
На следующий день секретарь Федерального клуба, изысканно любезный Верн Авондин, сообщил Нийлу по телефону, что в полдень состоялось заседание комиссии, «принявшей его заявление о выходе из членов». Верн выразил надежду, что «ваша супруга и мисс Элизабет весело проводят праздники».
— Так весело, что дальше некуда, — сказала Вестл, которая подслушивала у отводной трубки.
Как свойственно мужьям, он поверил, что одержал легкую и прочную победу, что Вестл простила ему дурной вкус, проявленный им при выборе предков. Как свойственно женам, даже очень хорошим женам, она дала ему открыть забрало и тогда нанесла удар. В туманный декабрьский вечер, когда они только что весело решили, что не стоит идти в гости к Нортону Троку, она перешла в наступление:
— Но, пожалуйста, не думай, что раз я не устраиваю тебе сцен, значит, мне не обидно, что из-за твоего идиотского упрямства мне никуда нельзя ходить — никуда и никогда. Временами я вдруг начинаю видеть в тебе негра, — надеюсь, что это пройдет, — так и вижу, как ты волочишь ноги и глупо скалишь зубы…
— Неужели ты внушила себе, что для тебя все негры такие?
— Не внушила, а знаю, что для меня они все такие, все… И на лице у тебя мне чудится какая-то страшная тень. Мне все негры всегда были противны, особенно этот их дурацкий смешок. Они знают, что они ниже нас!
Он спросил не слишком ласково:
— А у тебя есть знакомые негры, кроме Белфриды?
— Да! Ты, и твой безмозглый братец Роберт, и твои сестры… Ох, прости, милый, пожалуйста, прости. Это я с горя. Я готова поколотить себя за эти слова.
— За какие слова? Ведь это правда!
— Честное слово, Нийл, я все стерплю, только не будь ты со мной таким смиренным и праведным. Этого я не выдержу.
И все же на сей раз они еще сумели избежать самых острых мук семейной ссоры.

Холостяцкий вечер в Федеральном клубе состоялся в четверг 27 декабря. Второй Национальный Банк был открыт весь день в пятницу и полдня в субботу; был он открыт и в понедельник, накануне Нового года. Все эти дни автомат по имени Наш Мистер Кингсблад исправно работал, сидел у окошечка кассы, давал советы ветеранам, у которых сам не решился бы попросить совета, говорил с мистером Праттом о приглашении рабочих для мытья окон.
Во время их беседы Пратт без конца откашливался и изображал на лице ненужные улыбочки, и Нийл спрашивал себя: неужели свершилось чудо? Неужели Пратт намерен принять героическое решение, что эта негритянская легенда его не касается? Потом он заметил бегающий взгляд Пратта и понял, что этот достойный джентльмен старается разглядеть его ногти… убедиться, не отливают ли лунки синевой.
Он застыл, как солдат из дворцовой охраны, на которого устремлен подозрительно задумчивый взор диктатора. В воздухе повеяло смертью. Но нет, опасность миновала — покуда какой-нибудь клиент не заявит претензию, что его заставляют иметь дело с этим цветным — как его — Кингсбладом.
К моменту раздачи новогодних наградных, когда всем служащим полагалось выражать радостное удивление по поводу отеческой заботы со стороны банка (и кое-кто действительно бывал удивлен), и когда все они, как цветы на грядке, выстроились в кабинете директора, Нийл, по всем признакам, еще числился в штате. Но как раз когда подошла его очередь получить конверт и полагающуюся к нему стандартную фразу, мистер Пратт кашлянул: «Я на одну минуточку, сейчас вернусь», — и Нийл принял свои позолоченные кандалы не из бледных, стерильно чистых директорских рук, а из широкой лапы мистера С.Эшиела Денвера.
«Я еще здесь служу, но сдается мне, что вице-директором этого банка я не буду».
Разумеется, все узналось. Хоть и не сразу.
Разумеется, все очевидцы великосветского скандала в Федеральном клубе поклялись молчать; и, разумеется, каждый из них кому-нибудь да проболтался. До Нового года в печать ничего не проникло, но местная радиостанция, владельцем которой являлся оскорбленный в своих лучших чувствах мистер Харолд В.Уиттик, пообещала в своей передаче сплетен, именовавшейся «Городские новости», что через несколько дней сможет сообщить своей необъятной аудитории (местная радиостанция питала пристрастие к грандиозным масштабам) подробности некоего скандального происшествия, доказавшего, что некий банковский деятель, широко известный на севере Среднего Запада, годами вел постыдную двойную жизнь.
Услышав это, Нийл и Вестл переглянулись, и им стало страшно.
Накануне Нового года позвонил Джад Браулер:
— Послушай, старик, я оказался в ужасно неудобном положении. Жена и отец мне проходу не дают за то, что я хочу открыто поддерживать тебя в этом… ну, ты понимаешь. Так что, пожалуй, вы лучше не приходите завтра обедать. Может получиться неприятно для вас. Но лично я тебя вполне одобряю. Я на днях тебе позвоню, сговоримся позавтракать вместе.
Больше Джад не звонил.
Они давно предвкушали веселую встречу Нового года в загородном клубе «Вереск». Они остались дома и провели довольно унылый вечер. Нийл тревожился:
— Не уволят же меня из банка, а? Что нам тогда делать?
— Не знаю. Мы как-то привыкли считать себя обеспеченными людьми. Может, старый клубмен папа Мортон решит не давать мне больше карманных денег, как ты думаешь?
— Ну, это-то не страшно. Как-нибудь проживем. — Нельзя сказать, чтобы голос его звучал победно.
Столь революционное высказывание заставило ее встрепенуться, и теперь она размышляла вслух:
— Вероятно, в Америке есть немало людей, которые под Новый год всегда боятся, не потеряют ли они в наступающем году работу.
— Да, мой друг, дворник Джон Вулкейп едва ли сейчас прикидывает, есть ли ему смысл продать свои акции «Дженерал моторс» и вложить деньги в недвижимость.
— Ах, пожалуйста, не читай мне мораль и не тычь мне в нос своих высокосознательных друзей! Право же, в том, что ты родился цветным, нет никакой заслуги. Неужели ты не можешь забыть об этом, когда ты со мной? Я-то уж так стараюсь забыть!
— Ты права. Я, наверно, скоро стану таким же фарисеем, как Коринна Брустер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40