Что есть талант? Я задал этот вопрос с единственной целью – продемонстрировать, что однозначного ответа на него не существует, во многом благодаря тому, что сложность сюда привносит рассмотрение таланта как даруемого нам природой благословения, и тут человек – ни я, ни ты, мой дорогой читатель, своими размышлениями, будь они сколь угодно изощренными и интересными, не пробьется к истине, ибо нет другой такой же зыбкой почвы для тренировки своих идей и умозаключений как рассуждения о том, что творит природа. Но нам вполне подвластно ответить на ту часть заданного выше вопроса, которая формируется самим человеком. Да, возможно несколько обидно будет признавать, что здесь мы рискуем быть банальными, повторяя уже где-то и кем-то до нас сформулированные мысли, однако такой подход в данный момент я все же предпочту другому, влекущему и манящему нас в тупик неразрешимых мыслей. Природа дает нам основу таланта, и оценивать ее невозможно, да и занятие это неблагодарное. Но что мы можем оценить, так это силу воли творца, усилия, которые он прикладывая, ища свой путь.
Сейчас я снова вынужден взять небольшую паузу, чтобы предупредить тебя, мой дорогой читатель, о своем намерении сказать нечто, что, я боюсь, может тебя рассердить, а этого, поверь, мне так хотелось бы избежать. Чтобы по возможности смягчить удар от того, что я скажу, я постараюсь выступить в свою защиту с робким оправданием, признав, что я не критик, не искусствовед, и на роли эти никогда не претендовал. Все, что я дальше скажу, представляет собой мнение одного из людей, но не более. И чтобы не смотря на мое уничижительное оправдание ты, мой милый читатель, все-таки попытался воспринять мои слова всерьез, я добавлю – это всего лишь мнение одного из людей. Не более, но и не менее.
Картины Ван Гога полны экспрессии, они пышут ей, на полотнах искрятся эмоции. К ним нельзя остаться равнодушным. Однако еще в большей степени манит и завораживает жизненный путь художника, и только познакомившись с ним, прикоснувшись к тому, что осталось от истории его собственной жизни, мы можем понять суть его картин. Изучение и любование его картинами, равно как и изучения его жизненного пути заставляет нас признать, что он был очень талантливым художником. Однако изучение истории его жизни, которую можно было бы озаглавить «Моя борьба», если бы это название не было занятым для обозначения труда, прославляющего гнилые идеи больного человечества, словно вынуждает нас задать вопрос: «Чего было больше у Ван Гога: таланта или упорства?» История знает немало художников, которые не были увенчаны лаврами при жизни, но тем не менее их талант признавали, только боялись дать ему оценку в денежном выражении. Ван Гог не относился к группе этих художников. В его таланте сомневались почти все. Если сомнение для первой группы художников простиралось лишь на их успех, то для Ван Гога сомнение окружающих простиралось на все, что он делал – они сомневались не в его успехе, а в его таланте.
Прошлое не имеет сослагательного наклонения. А жаль – так хочется поиграть в головоломку с причиной и следствием, задав так и просящийся на уста вопрос – а может быть его талант рос именно благодаря силе противостояния Ван Гога неверию в него окружающих? Как видишь, мой дорогой читатель, я не удержался и задал этот вопрос, зная, что ответа на него не существует, и искать его тем более бессмысленно. И чтобы не отступать далеко от темы, затронутой в этой и предшествующей ей главе, я вернусь к таланту Ван Гога и скажу, что, независимо от того, какая доля его таланта была дарована ему природой, он большую часть его создал сам: своим терпением, своим трудом и силой своего убеждения в собственном признании. И именно они привели его на светлый путь, пусть даже цена такой дороги оказалась слишком высока.
Время
Ева сидит среди цветов и душистых трав. Не различая деталей, не имея возможности охватить взором всех подробностей жизни обитателей этих микроскопических джунглей, Ева созерцает образ этого пестрящего полотна, с такой непринужденностью и умением сотканного природой. Пылающее зарево поглотило цвета, укрыв все вокруг загадочной пеленой свечения. И этот навязчивый и в то же время такой спокойный и ровный тон напомнил Еве о коврах осени, в которые меланхоличная дева, царица нарядов, вплетает оброненные деревьями листья. Пройдет каких-нибудь пол года, и послушное солнце, прельщенное красотой девы, кричащей яркостью ее наряда и трогательным пением колыбельных песен, призванных деревья отпустить свои листья, солнце – сокрыть от взоров внешнего мира теплоту и ласку своих лучей, реки и озера – усмирить непокорные воды, будет лишь изредка показывать свое лицо, равнодушно скрывая от молящих взоров теплоту своей улыбки. И как ни странно именно мысли об этой предстоящей красоте затерянного в вечности приготовления природы ко сну напомнило Еве о времени. Никто не знает, вечна ли зелень на лугу, и что заменит ее пестрящие ковры, если ей будет суждено исчезнуть с земли. Заснув осенью, убаюканный доверчивой колыбельной этой охотницы, этот луг заснет вечным сном. На этой земле проснутся новые ростки. И новый ковер застелит эту землю. Нет, не вечна ни зелень, ни этот окрашенный предзакатными лучами луг. Вечен процесс засыпания и пробуждения, равнодушный к численной точности, а порой и качественной идентичности повторяемых явлений и рождающимся в новом обличье сущностям.
Вдруг стали понятны почти все связи. Их цепочка, скорее даже замкнутый круг, стали очевидны, и от их неотвратимой ясности на душе стало грустно. Нет, то, что испытывает наша героиня, гляда на умирающий своей маленькой, незаметной смертью луг в исчезающих лучах уходящего дня, не имеет ничего общего с гнетущей тоской, скорее эта меланхоличная печаль пророка, который знает все ответы, и тем не менее не может ничего изменить. Сотни мыслей пронеслись в голове Евы в этот миг. Она вспомнила то время (причем вспомнила его без тени сожаления об утраченном и невозвратимом), когда вопрос «В чем заключается смысл жизни» еще существовал для нее в качестве неотъемлемой составляющей жизни, требующей для своего завершения ответа. И ее зрелость, ее моральная стойкость и духовная целостность, ее понимание взаимосвязей всего сущего не дали ей ощутить глупость вопроса, пытающегося изогнуть хитрой дугой последний символ, словно перекинуть мост из прошлого в будущее.
Внезапно в сознании почти дословно возник разговор тех давно минувших времен, когда она искала ответы на также давно ушедшие вопросы: тогда ее друг сказал ей, чтобы она не относилась к жизни слишком серьезно, и она спросила: «Как же тогда к ней относиться?» «Я не могу ответить», – сказал он, – «потому что для меня это не вопрос», – последние слова удивили Еву. Она нахмурила брови и ее лицо стало комично серьезным, точно у ребенка, который хочет рассмеяться, но пытается всеми силами сделать вид, будто жутко обиделся. – «Знаешь, тебе надо понять одну вещь. Хочу сказать заранее, чтобы ты не боялась – эту вещь ты поймешь непременно и произойдет это просто, без особых с твоей стороны усилий. Эта вещь состоит в том, что факт жизни, своего рода утверждение, познаваемый лишь эмпирически процесс, появился раньше твоих вопросов. Они как раз являются следствием самого факта существования. Тебе надо смириться, что жизнь – не зависит от твоих вопросов ровно как и от ответов. Материя первична. В этом случае, разумеется», – сказав это, он сделал несколько глубоких затяжек и затушил сигарету в пустой бутылке зеленого стекла. Томас плеснул на дно немного пива, и, что-то невежливо прошипев, сигарета потухла.
Что общего эти ночные разговоры о смысле бытия имеют с той жизнью, которую Ева ощущает в данный момент? Это не просто ощущение своей собственной жизни со всем багажом прошлого и иллюзиями будущего. Это ощущение жизни всего вокруг, даже того, что, казалось бы, лишено души: жизни земли, плодородной почвы, подарившей жизнь корням всех растений; жизни солнца, выманившего своими ласковыми лучами эти ростки наружу, будь то самый прекрасный цветок или самый безобразный сорняк; жизни каждой травинки, каждого ползущего по ней крохотного насекомого, совершенно не заметного в общем хаосе, но, тем не менее, участвующего в нем. Ева ощущала все эти жизни сразу и каждую в отдельности, и ни одна жизнь из этого пестрого калейдоскопа не показалась ей однообразной и скучной механической системой. Это было волшебное ощущение – ощущение жизни Вселенной. Оно длилось мгновение, исчезло также неожиданно, как и возникло, но исчезло лишь формально. Продлившись доли секунды, оно привело Еву к пониманию всех связей, пониманию, которое, казалось бы, прямо противоречит испытанному Евой ощущению.
Сквозь века до нас дошли книги других людей, и в этих книгах они часто говорят о воде, о земле, о солнце. Мы читаем дошедшие до нас весточки давно умерших людей, но представляем себе ту же воду, ту же землю, то же солнце, хотя все это неудержимо меняется. И в реках и морях этой воды, на бескрайних просторах этой земли, в теплых лучах этого солнца мы воскрешаем образ этих людей. Все, что мы называем преходящим, – преходяще лишь во плоти. А образ вечный. То, что мелькнуло в этом калейдоскопе, оставило в нем след, свой росчерк в истории Вселенной. Время, о котором говорим мы, а именно время материи – всегда интервал. Время Вселенной – это время образов, раз вспыхнувших и больше не гаснущих, и это время вне интервалов. Это время – бесконечность.
Созерцание
Мой дорогой читатель, оторванный моей рукописью от своих повседневных дел, отделенный ею от контекста своего привычного существования, возможно, ты с некоторым недовольством заметишь, что я рисую Еву как пассивного наблюдателя, не возмущающего своими действиями окружающую действительность. Я нетерпеливо пытался донести до тебя ее образ, посвятив этому целую главу. Однако вспоминая свои же собственные слова, призванные нарисовать ее образ, образ той самой самоцельной системы (надеюсь, ты простишь мне некоторую назойливость в моих бесчисленных упоминаниях этой темы), которую я сумел в ней разглядеть, я невольно подумал о том, что нарисовал лишь ее телесный портрет, а бумага и слова для этой цели, увы, подходят гораздо менее холста и кисти художника. И приписав бумаге покорность полотна, и уверив себя в том, что слова мои не одномерны на ней в своей обычной роли, а многомерны как краски из палитры самого пытливого мастера, я преподнес тебе на суд лишь ее статичное изображение (ибо даже то, что получилось в результате моих усилий и самоуверенных фантазий я бы не рискнул назвать картиной), напрочь лишенное полета движения, вдохновения и свободы этой формы существования всего поистине живого. Я мог бы постараться исправить свою оплошность (или мне пристало бы оставить свое перо, заставив тем самым воспарить неоконченную фразу над полотном измученной страницы?), добавив нарисованному изображению дополнительных измерений, в том числе главному измерению, ответственному за движение. Ты, мой образованный и, полагаю, несколько раздраженный моим решением не оставлять перо сию же секунду, читатель, конечно, понял, что я говорю про Время. Однако перо свое я все же ненадолго оставлю для проведения одного умозрительного эксперимента…
Итак, прошло некоторое время. Мой эксперимент завершен, и я снова берусь за свое перо, чтобы поделиться с тобой своими впечатлениями. Всем известно (“не для кого не секрет”, “давно известный факт”… вместо употребленного мною штампа, разъедающего слух искушенного читателя, предлагаю тебе употребить любую приемлемую в этой ситуации комбинацию слов, начальный список был предложен), что глаз обладает некоторой инерцией. Если измерять ее в терминах времени, то мы получим нижний приемлемый порог, ставший стандартом, а именно инерция нашего глаза составляет одну двадцать четвертую долю секунды. Если глазу показать статичную картину, предлагаю использовать более общеупотребительный и менее претенциозный термин «кадр», назовем его для ясности кадр 1, а вслед за ним, за время меньшее или равно указанному ваше промежутку в одну двадцать четвертую секунды отличный от него кадр, для ясности и согласно принятому соглашению по именованию – кадр 2, то перед тем, как сфокусироваться на втором кадре, перед тем, как впитать ставшую доступной взору картину (здесь я имею в виду не сам кадр, как материальный носитель, а содержимое кадра), глаз в течение одной двадцать четвертой секунды будет «помнить» (видеть) картину 1, т. е. содержание первого кадра. Если вслед за вторым нашему воображаемому наблюдателю показать третий кадр, за ним четвертый и так далее, не увеличивая при этом промежутков между показами, наблюдателю будет казаться (а значит, он будет в этом уверен, ибо зрение человека почти всегда для него высшая инстанция, которая не может и не должна! обманывать), что он наблюдает развернутую во времени последовательность действий. Он не заметит никакого подвоха, ибо время непрерывно, а значит непрерывно и демонстрируемое ему действие.
Конечно, причиной твоего возможно раздражения, мог послужить тот факт, что ты все это знал, и продолжаешь недоумевать и злиться на меня за то, что я потратил столько слов впустую для объяснения чего-то, что и так уже давно было тебе известно, и на себя за то, что читал все это, поддавшись убеждению своей грамотной логике в том, что в столько длинном абзаце ты найдешь хоть одну новую для тебя идею. Увы, я должен извиниться (мысль оставить перо стала посещать меня чаще, но я по-прежнему прогоняю ее с упорством самонадеянного если и не писателя, то хотя бы рассказчика), в самом запутанном абзаце в этой рукописи я обращался скорее к самому себе, приводя такие общеизвестные (снова штамп! Но перо пока со мной…) факты, чтобы разумным объяснением сгладить вспыльчивую волну своих впечатлений.
А мой эксперимент заключался в следующем. Я продолжал наблюдать за Евой, но только отрывисто, закрывая и открывая глаза через некоторые, не очень большие промежутки времени. По всему было видно, что наша героиня не делала резких движений (ибо что может вынудить человека, испытывающего почти физическое ощущение счастья, сделать резкое движение, тем самым разрушив гармонию своего состояния?), поэтому получив набор статичных картин, запечатлевших ее лик, я мог с легкостью, которую дарует уверенность в своих действиях, а главное уверенность в истинности результата этих действий, восстановить то, что происходило, пока мои глаза были закрыты, я как бы мог представить картины между увиденными кадрами. И тут я понял, что тебе, мой любезный читатель, я нарисовал (на самом деле, просто отобразил в словесной форме) только одну из увиденных картин. Наверное, в фотоальбоме каждой семьи есть хотя бы один такой снимок – одномерный слепок движения, стремящийся к последующим своим ипостасям, однако совершенно лишенный такой возможности, а потому самый нелюбимый в коллекции.
Но вернемся к нашей героине. Пассивность и статичность нарисованного ее портрета, ты мог распространить (и, подозреваю, так и сделал) если и не на ее характер, то по крайней мере на ее состояние в описываемый мною непродолжительный период ее жизни. Не буду пытаться полностью тебя переубедить, не столько потому, что считаю это бесплодным и неблагодарным занятием, а потому, что отчасти согласен с тобой. Но согласен только в той степени, в которой понимаю тебя. Дело в том, что предписанная Еве пассивность (виновник этого недоразумения по-прежнему продолжает сжимать в крепких тисках своих объятий покорное перо) проступает здесь как одно из многочисленных лиц лени, а потому отношение к ней заведомо предвзято и негативно. Я знаю Еву достаточно давно и могу лишь сказать, что лень свойственна ей в той же степени, что и всем остальным людям. Однако лень как, и все остальное (кроме, возможно, загадочной Вселенной, или взрыва ее породившего), имеет причину. Причина лени в цели, которой она призвана воспрепятствовать. В своем не обезображенном бездействием качестве лень может быть рассмотрена как защитная реакция, призванная оградить человека от возможных трудностей, которые сулит достижение этой цели. В любовании природой нет никаких препятствий. Нету цели, которую бы они ограждали. Поэтому это толкование мы признаем как неправильное (ошибку в данном случае повлекла не лень, а скорее близорукость). Оттенок этой пассивности в другом. В данный момент, Ева созерцает, а каждому истинному созерцателю свойственна некоторая пассивность. И это проявляется в бездействии, отсутствии движения, ибо своим движением ты словно вмешиваешься в окружающую тебя обстановку. Но если ты хочешь впитать ее и насладиться ей такой, как она есть, ты должен понять ее такой, какой она была до тебя и такой, какой она станет, когда ты уйдешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Сейчас я снова вынужден взять небольшую паузу, чтобы предупредить тебя, мой дорогой читатель, о своем намерении сказать нечто, что, я боюсь, может тебя рассердить, а этого, поверь, мне так хотелось бы избежать. Чтобы по возможности смягчить удар от того, что я скажу, я постараюсь выступить в свою защиту с робким оправданием, признав, что я не критик, не искусствовед, и на роли эти никогда не претендовал. Все, что я дальше скажу, представляет собой мнение одного из людей, но не более. И чтобы не смотря на мое уничижительное оправдание ты, мой милый читатель, все-таки попытался воспринять мои слова всерьез, я добавлю – это всего лишь мнение одного из людей. Не более, но и не менее.
Картины Ван Гога полны экспрессии, они пышут ей, на полотнах искрятся эмоции. К ним нельзя остаться равнодушным. Однако еще в большей степени манит и завораживает жизненный путь художника, и только познакомившись с ним, прикоснувшись к тому, что осталось от истории его собственной жизни, мы можем понять суть его картин. Изучение и любование его картинами, равно как и изучения его жизненного пути заставляет нас признать, что он был очень талантливым художником. Однако изучение истории его жизни, которую можно было бы озаглавить «Моя борьба», если бы это название не было занятым для обозначения труда, прославляющего гнилые идеи больного человечества, словно вынуждает нас задать вопрос: «Чего было больше у Ван Гога: таланта или упорства?» История знает немало художников, которые не были увенчаны лаврами при жизни, но тем не менее их талант признавали, только боялись дать ему оценку в денежном выражении. Ван Гог не относился к группе этих художников. В его таланте сомневались почти все. Если сомнение для первой группы художников простиралось лишь на их успех, то для Ван Гога сомнение окружающих простиралось на все, что он делал – они сомневались не в его успехе, а в его таланте.
Прошлое не имеет сослагательного наклонения. А жаль – так хочется поиграть в головоломку с причиной и следствием, задав так и просящийся на уста вопрос – а может быть его талант рос именно благодаря силе противостояния Ван Гога неверию в него окружающих? Как видишь, мой дорогой читатель, я не удержался и задал этот вопрос, зная, что ответа на него не существует, и искать его тем более бессмысленно. И чтобы не отступать далеко от темы, затронутой в этой и предшествующей ей главе, я вернусь к таланту Ван Гога и скажу, что, независимо от того, какая доля его таланта была дарована ему природой, он большую часть его создал сам: своим терпением, своим трудом и силой своего убеждения в собственном признании. И именно они привели его на светлый путь, пусть даже цена такой дороги оказалась слишком высока.
Время
Ева сидит среди цветов и душистых трав. Не различая деталей, не имея возможности охватить взором всех подробностей жизни обитателей этих микроскопических джунглей, Ева созерцает образ этого пестрящего полотна, с такой непринужденностью и умением сотканного природой. Пылающее зарево поглотило цвета, укрыв все вокруг загадочной пеленой свечения. И этот навязчивый и в то же время такой спокойный и ровный тон напомнил Еве о коврах осени, в которые меланхоличная дева, царица нарядов, вплетает оброненные деревьями листья. Пройдет каких-нибудь пол года, и послушное солнце, прельщенное красотой девы, кричащей яркостью ее наряда и трогательным пением колыбельных песен, призванных деревья отпустить свои листья, солнце – сокрыть от взоров внешнего мира теплоту и ласку своих лучей, реки и озера – усмирить непокорные воды, будет лишь изредка показывать свое лицо, равнодушно скрывая от молящих взоров теплоту своей улыбки. И как ни странно именно мысли об этой предстоящей красоте затерянного в вечности приготовления природы ко сну напомнило Еве о времени. Никто не знает, вечна ли зелень на лугу, и что заменит ее пестрящие ковры, если ей будет суждено исчезнуть с земли. Заснув осенью, убаюканный доверчивой колыбельной этой охотницы, этот луг заснет вечным сном. На этой земле проснутся новые ростки. И новый ковер застелит эту землю. Нет, не вечна ни зелень, ни этот окрашенный предзакатными лучами луг. Вечен процесс засыпания и пробуждения, равнодушный к численной точности, а порой и качественной идентичности повторяемых явлений и рождающимся в новом обличье сущностям.
Вдруг стали понятны почти все связи. Их цепочка, скорее даже замкнутый круг, стали очевидны, и от их неотвратимой ясности на душе стало грустно. Нет, то, что испытывает наша героиня, гляда на умирающий своей маленькой, незаметной смертью луг в исчезающих лучах уходящего дня, не имеет ничего общего с гнетущей тоской, скорее эта меланхоличная печаль пророка, который знает все ответы, и тем не менее не может ничего изменить. Сотни мыслей пронеслись в голове Евы в этот миг. Она вспомнила то время (причем вспомнила его без тени сожаления об утраченном и невозвратимом), когда вопрос «В чем заключается смысл жизни» еще существовал для нее в качестве неотъемлемой составляющей жизни, требующей для своего завершения ответа. И ее зрелость, ее моральная стойкость и духовная целостность, ее понимание взаимосвязей всего сущего не дали ей ощутить глупость вопроса, пытающегося изогнуть хитрой дугой последний символ, словно перекинуть мост из прошлого в будущее.
Внезапно в сознании почти дословно возник разговор тех давно минувших времен, когда она искала ответы на также давно ушедшие вопросы: тогда ее друг сказал ей, чтобы она не относилась к жизни слишком серьезно, и она спросила: «Как же тогда к ней относиться?» «Я не могу ответить», – сказал он, – «потому что для меня это не вопрос», – последние слова удивили Еву. Она нахмурила брови и ее лицо стало комично серьезным, точно у ребенка, который хочет рассмеяться, но пытается всеми силами сделать вид, будто жутко обиделся. – «Знаешь, тебе надо понять одну вещь. Хочу сказать заранее, чтобы ты не боялась – эту вещь ты поймешь непременно и произойдет это просто, без особых с твоей стороны усилий. Эта вещь состоит в том, что факт жизни, своего рода утверждение, познаваемый лишь эмпирически процесс, появился раньше твоих вопросов. Они как раз являются следствием самого факта существования. Тебе надо смириться, что жизнь – не зависит от твоих вопросов ровно как и от ответов. Материя первична. В этом случае, разумеется», – сказав это, он сделал несколько глубоких затяжек и затушил сигарету в пустой бутылке зеленого стекла. Томас плеснул на дно немного пива, и, что-то невежливо прошипев, сигарета потухла.
Что общего эти ночные разговоры о смысле бытия имеют с той жизнью, которую Ева ощущает в данный момент? Это не просто ощущение своей собственной жизни со всем багажом прошлого и иллюзиями будущего. Это ощущение жизни всего вокруг, даже того, что, казалось бы, лишено души: жизни земли, плодородной почвы, подарившей жизнь корням всех растений; жизни солнца, выманившего своими ласковыми лучами эти ростки наружу, будь то самый прекрасный цветок или самый безобразный сорняк; жизни каждой травинки, каждого ползущего по ней крохотного насекомого, совершенно не заметного в общем хаосе, но, тем не менее, участвующего в нем. Ева ощущала все эти жизни сразу и каждую в отдельности, и ни одна жизнь из этого пестрого калейдоскопа не показалась ей однообразной и скучной механической системой. Это было волшебное ощущение – ощущение жизни Вселенной. Оно длилось мгновение, исчезло также неожиданно, как и возникло, но исчезло лишь формально. Продлившись доли секунды, оно привело Еву к пониманию всех связей, пониманию, которое, казалось бы, прямо противоречит испытанному Евой ощущению.
Сквозь века до нас дошли книги других людей, и в этих книгах они часто говорят о воде, о земле, о солнце. Мы читаем дошедшие до нас весточки давно умерших людей, но представляем себе ту же воду, ту же землю, то же солнце, хотя все это неудержимо меняется. И в реках и морях этой воды, на бескрайних просторах этой земли, в теплых лучах этого солнца мы воскрешаем образ этих людей. Все, что мы называем преходящим, – преходяще лишь во плоти. А образ вечный. То, что мелькнуло в этом калейдоскопе, оставило в нем след, свой росчерк в истории Вселенной. Время, о котором говорим мы, а именно время материи – всегда интервал. Время Вселенной – это время образов, раз вспыхнувших и больше не гаснущих, и это время вне интервалов. Это время – бесконечность.
Созерцание
Мой дорогой читатель, оторванный моей рукописью от своих повседневных дел, отделенный ею от контекста своего привычного существования, возможно, ты с некоторым недовольством заметишь, что я рисую Еву как пассивного наблюдателя, не возмущающего своими действиями окружающую действительность. Я нетерпеливо пытался донести до тебя ее образ, посвятив этому целую главу. Однако вспоминая свои же собственные слова, призванные нарисовать ее образ, образ той самой самоцельной системы (надеюсь, ты простишь мне некоторую назойливость в моих бесчисленных упоминаниях этой темы), которую я сумел в ней разглядеть, я невольно подумал о том, что нарисовал лишь ее телесный портрет, а бумага и слова для этой цели, увы, подходят гораздо менее холста и кисти художника. И приписав бумаге покорность полотна, и уверив себя в том, что слова мои не одномерны на ней в своей обычной роли, а многомерны как краски из палитры самого пытливого мастера, я преподнес тебе на суд лишь ее статичное изображение (ибо даже то, что получилось в результате моих усилий и самоуверенных фантазий я бы не рискнул назвать картиной), напрочь лишенное полета движения, вдохновения и свободы этой формы существования всего поистине живого. Я мог бы постараться исправить свою оплошность (или мне пристало бы оставить свое перо, заставив тем самым воспарить неоконченную фразу над полотном измученной страницы?), добавив нарисованному изображению дополнительных измерений, в том числе главному измерению, ответственному за движение. Ты, мой образованный и, полагаю, несколько раздраженный моим решением не оставлять перо сию же секунду, читатель, конечно, понял, что я говорю про Время. Однако перо свое я все же ненадолго оставлю для проведения одного умозрительного эксперимента…
Итак, прошло некоторое время. Мой эксперимент завершен, и я снова берусь за свое перо, чтобы поделиться с тобой своими впечатлениями. Всем известно (“не для кого не секрет”, “давно известный факт”… вместо употребленного мною штампа, разъедающего слух искушенного читателя, предлагаю тебе употребить любую приемлемую в этой ситуации комбинацию слов, начальный список был предложен), что глаз обладает некоторой инерцией. Если измерять ее в терминах времени, то мы получим нижний приемлемый порог, ставший стандартом, а именно инерция нашего глаза составляет одну двадцать четвертую долю секунды. Если глазу показать статичную картину, предлагаю использовать более общеупотребительный и менее претенциозный термин «кадр», назовем его для ясности кадр 1, а вслед за ним, за время меньшее или равно указанному ваше промежутку в одну двадцать четвертую секунды отличный от него кадр, для ясности и согласно принятому соглашению по именованию – кадр 2, то перед тем, как сфокусироваться на втором кадре, перед тем, как впитать ставшую доступной взору картину (здесь я имею в виду не сам кадр, как материальный носитель, а содержимое кадра), глаз в течение одной двадцать четвертой секунды будет «помнить» (видеть) картину 1, т. е. содержание первого кадра. Если вслед за вторым нашему воображаемому наблюдателю показать третий кадр, за ним четвертый и так далее, не увеличивая при этом промежутков между показами, наблюдателю будет казаться (а значит, он будет в этом уверен, ибо зрение человека почти всегда для него высшая инстанция, которая не может и не должна! обманывать), что он наблюдает развернутую во времени последовательность действий. Он не заметит никакого подвоха, ибо время непрерывно, а значит непрерывно и демонстрируемое ему действие.
Конечно, причиной твоего возможно раздражения, мог послужить тот факт, что ты все это знал, и продолжаешь недоумевать и злиться на меня за то, что я потратил столько слов впустую для объяснения чего-то, что и так уже давно было тебе известно, и на себя за то, что читал все это, поддавшись убеждению своей грамотной логике в том, что в столько длинном абзаце ты найдешь хоть одну новую для тебя идею. Увы, я должен извиниться (мысль оставить перо стала посещать меня чаще, но я по-прежнему прогоняю ее с упорством самонадеянного если и не писателя, то хотя бы рассказчика), в самом запутанном абзаце в этой рукописи я обращался скорее к самому себе, приводя такие общеизвестные (снова штамп! Но перо пока со мной…) факты, чтобы разумным объяснением сгладить вспыльчивую волну своих впечатлений.
А мой эксперимент заключался в следующем. Я продолжал наблюдать за Евой, но только отрывисто, закрывая и открывая глаза через некоторые, не очень большие промежутки времени. По всему было видно, что наша героиня не делала резких движений (ибо что может вынудить человека, испытывающего почти физическое ощущение счастья, сделать резкое движение, тем самым разрушив гармонию своего состояния?), поэтому получив набор статичных картин, запечатлевших ее лик, я мог с легкостью, которую дарует уверенность в своих действиях, а главное уверенность в истинности результата этих действий, восстановить то, что происходило, пока мои глаза были закрыты, я как бы мог представить картины между увиденными кадрами. И тут я понял, что тебе, мой любезный читатель, я нарисовал (на самом деле, просто отобразил в словесной форме) только одну из увиденных картин. Наверное, в фотоальбоме каждой семьи есть хотя бы один такой снимок – одномерный слепок движения, стремящийся к последующим своим ипостасям, однако совершенно лишенный такой возможности, а потому самый нелюбимый в коллекции.
Но вернемся к нашей героине. Пассивность и статичность нарисованного ее портрета, ты мог распространить (и, подозреваю, так и сделал) если и не на ее характер, то по крайней мере на ее состояние в описываемый мною непродолжительный период ее жизни. Не буду пытаться полностью тебя переубедить, не столько потому, что считаю это бесплодным и неблагодарным занятием, а потому, что отчасти согласен с тобой. Но согласен только в той степени, в которой понимаю тебя. Дело в том, что предписанная Еве пассивность (виновник этого недоразумения по-прежнему продолжает сжимать в крепких тисках своих объятий покорное перо) проступает здесь как одно из многочисленных лиц лени, а потому отношение к ней заведомо предвзято и негативно. Я знаю Еву достаточно давно и могу лишь сказать, что лень свойственна ей в той же степени, что и всем остальным людям. Однако лень как, и все остальное (кроме, возможно, загадочной Вселенной, или взрыва ее породившего), имеет причину. Причина лени в цели, которой она призвана воспрепятствовать. В своем не обезображенном бездействием качестве лень может быть рассмотрена как защитная реакция, призванная оградить человека от возможных трудностей, которые сулит достижение этой цели. В любовании природой нет никаких препятствий. Нету цели, которую бы они ограждали. Поэтому это толкование мы признаем как неправильное (ошибку в данном случае повлекла не лень, а скорее близорукость). Оттенок этой пассивности в другом. В данный момент, Ева созерцает, а каждому истинному созерцателю свойственна некоторая пассивность. И это проявляется в бездействии, отсутствии движения, ибо своим движением ты словно вмешиваешься в окружающую тебя обстановку. Но если ты хочешь впитать ее и насладиться ей такой, как она есть, ты должен понять ее такой, какой она была до тебя и такой, какой она станет, когда ты уйдешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22