И никогда в своих разговорах, ни на словах, ни даже взглядами встречающихся глаз, они не задавали себе вопрос, как пройдет их расставание, когда наступит время разъехаться по разным городам. А оно неминуемо подступало, но только окрыленные души не хотели этого замечать. Они находились в том редком, почти недостижимом состоянии гармонии, когда ты можешь полностью ощутить себя в настоящем мгновенье, прислушаться к своему дыханию, ощутить удары своего сердца, и при этом не задаться вопросом, когда все это закончится.
Так прошло почти две недели. С точки зрения документирования событий, они были однообразными и неинтересными. Смею прервать здесь ненадолго свое повествование с тем, чтобы задать тебе один очень важный вопрос: а сколько событий произошло с тобой во время самых счастливых дней твоей жизни? Возможно, тебе покажется странным не только постановка данного вопроса, но и причина его возникновения. Я тоже, признаюсь, был немало удивлен, когда читал дневник одной своей подруги, с которой, увы, мы теперь потеряли связь. О, нет. Конечно, я делал это с ее позволения. Более того, я делал это по ее просьбе. Впоследствии она хотела отредактировать эти дневники, охватывающие каждый день ее жизни в продолжении четырех лет, и на основе их выпустить книгу, однако, судя по всему, эта задумка так и не была ею воплощена. Возможно, это к лучшему, ибо дневники эти, не смотря на их неоспоримую художественную ценность, были бы понятны только узкому кругу людей, знающих писательницу. Так вот, что меня поразило при чтении. Дни, которые вполне можно было назвать удачными, не изобиловали подробностями описательного характера. Описание же дней, когда автора дневника преследовали неудачи, или дни-невидимки, прожив которые один раз, мы впоследствии не вспоминаем, занимали по несколько страниц. На таких страницах, как правило, встречалось немного фактических сведений, но тяга автора к рефлексии проявлялась на этих страницах в полной мере. Дни же, которые были самыми счастливыми, самыми радостными и самыми длинными занимали в дневниках всего несколько строк. Один такой день, о котором мне неизвестно ничего, я, тем не менее, не забуду никогда. Об этом дне в ее дневнике осталось всего две строчки, которые (без разрешения автора, но с надеждой на его понимание и прощение) я приведу здесь без изменения: “Виделись. Я самый счастливый человек на свете”. Возможно именно поэтому Ева так неохотно делилась подробностями этой истории, потому что в ней не было фактов, кроме самого субъективного факта на свете – ощущения человеком собственного счастья.
Для Евы первой из них двоих настало время возвращаться. Последний день они были неразлучны, но и тогда не проронили они не единого слова о предстоящем прощании. «Уходя, уходи» – избитое правило, стереотип, но, смею предположить, что в глубине души каждой из нас признает его правоту, и, признав, пытается не нарушать. И наши герои не были исключением.
Ева приехала домой. Утренний город встретил ее своей призрачной дымкой. Ева вспомнила про старинную башню на берегу, которая появлялась лишь в ясную погоду, когда ее не кутали клубы тумана. Как легко обмануться в этой дымке, подумала она. Как легко увидеть то, чего нет. Есть ее воспоминания. Есть еще не успевшая угаснуть любовь. Нет его. Оставалось несколько дней его пребывания на курорте, и Ева решила написать ему письмо. Она решила нарушить избитое правило, проверенное жизнью. Она чувствовала, что делает это, не из-за бунтующего в ней духа противоречия, но потому, что сознает свою правоту и силу – силу тягаться с судьбой. Она еще томилась своим счастьем, нежилась в нем, как в лучах заходящего солнца. Поэтому письмо ее получалось жадным на слова, во-первых, банальностей она старалась избежать – в самом деле, ну не напишешь же человеку, что ты счастлив без особой на то причины!, во-вторых, первым читателем этого письма должен был выступить обслуживающий персонал отеля (рукописное письмо не успело бы застать ее возлюбленного в апартаментах, из окон которых получался такой красивый вид на закат), но главном в этом письме должен был быть обратный адрес.
Мой милый читатель, мне почему-то кажется, что ты удивишься поступку Евы, ибо ее историю причислишь (о, так мне видится, поступило бы большинство) к тем трем незавидным сюжетам, описанным мною в начале. И это письмо к возлюбленному покажется странным и наивным тем более, потому что случайный герой этой любовной истории (и не менее случайный герой моего повествования) мог бы оставить хотя бы свой адрес, но даже не предложил этого. И вот мы совершили ошибку. Из-за своей близорукости не приученных к истинному созерцанию простых зрителей, мы не разглядели в этом послании главный призыв Евы, и предназначался этот призыв отнюдь не ее любовнику. Это был призыв, скорее даже вызов своей судьбе, которая столкнула наших героев на две недели на территории случайно выбранного ими для отдыха отеля, коих вдоль побережья не десятки, а скорее сотни, на побережье этого случайно выбранного нашими героями города, где они предпочли провести свои отпуска. В этом письме был вызов судьбе, которая не отвела нашим героям достаточное место в жизни друг друга. Ева хотела перехитрить свою судьбу, пойти ей наперекор. Изменить, пусть и в незначительной степени, свою жизненную нить, сама стать сценаристом и собственноручно написать лучшие любовные сцены. Но судьба оказалась хитрее. Ева не получила ответа на свое письмо. Возможно потому, что ее любовник даже не имел возможности ознакомиться с его содержимым, и самое главное – занести в свою записную книжку обратный адрес. А может, он просто решил не отвечать, потому что его вполне устаивал сценарий, написанный размашистым подчерком его судьбы. Так или иначе, но история осталась без продолжения, а воспоминания Евы об этом восхитительном времени в ее жизни были причислены к прошлому, к уникальным мгновениям, собравшим воедино увлекательную мозаику из временных интервалов, природы, обстоятельств и действующих лиц.
Ритуалы
Ева сидит на поляне среди благоухающих цветов, и ароматы их, смешавшиеся в один терпкий и приторный, но чарующий аромат свежей зелени и весны, окутывает ее невидимым шлейфом, так что даже затерявшись потом среди шума и суеты большого, жаждущего поглотить тебя призрака города, Ева будет ощущать на своей коже следы этого нежного трепетного прикосновения. Наша героиня сидит (о, прошу тебя, мой милый читатель, не смотри на нее так пристально, иначе она почувствует твой оценивающий взгляд и сразу встрепенется, и в миг исчезнет ее блаженная непринужденность), вытянув босые ноги и немного откинув голову назад. Глаза ее закрыты. Лицо щекочут собственные волосы, запутавшиеся в вихрях переменного ветра.
Да, мой любезный читатель, ты будешь абсолютно прав, если начнешь корить меня (а мне, кажется, ты уже начал это делать, я буквально чувствую покалывания твоих тонких слов-замечаний) за излишнюю склонность к повторениям. Ведь я уже описывал эту сцену (с нее и началось мое повествование; скажу более – именно оно и вдохновило меня на создание этой книги) с поляной; давал описание нашей героини, стараясь подобрать для этого такие же нежные, почти невесомые слова, какой является мне наблюдаемая картина, словно выхваченная чутким мастером из городской суеты и представленная нашему взору как пример того, что и в наше время можно найти уединенное место, где природа будет говорить с тобой на понятным лишь вам языке, где ты наконец сможешь побыть самим собой, забывая напрочь о навязанных тебе шаблонах подражания. Но сейчас я привел описание этой картины для совсем иных целей. Речь пойдет не о гармонии, не о мгновениях счастья и даже не о красоте. Я хотел бы рассказать тебе о ритуалах.
Утратив лик своего мифологического происхождения, ритуалы остались в нашей жизни и, да простишь меня читатель за столь бездоказательное суждение, останутся в ней навсегда. Существовавшее в своем далеком прошлом магическое действие ритуалов в наше время почти сошло на нет. Некоторые исчезли с координатной оси нашего времени, оставшись лишь на пожелтевших страницах книг, ожидающих своего преданного, но немногочисленного читателя. Некоторые (архетипичные) остались. Обряд крещения, свадьба, похороны. Но в данной главе мне хотелось бы поговорить о менее значимых, поначалу и вовсе незаметных для ненаблюдательного человека, действиях, совершаемых ежедневно. Мое отнесение их к ритуалам не случайно, и если ты, мой уважаемый читатель, проявишь хотя бы сотую долю того терпения, которое ты показал мне в течение нашего общего путешествия по страницам этой книги, я постараюсь объяснить тебе причину такой классификации и привести наглядные примеры.
Ева сидит на поляне, окутанная незаметной для глаза дымкой ароматов. Ее волосы развиваются на капризном ветру, ноги босы, а рядом в непостижимо нелепой позе замерли оставленные хозяйкой яркие туфли с длинными лентами, которые, когда женщина завязывает их, обвивают ее ногу словно змеи, поблескивающие своей пестрой чешуей. Эти туфли точь-в-точь такие как у той блондинки с цветущей улыбкой на ярких губах. Я смотрю на Еву в данный момент и невольно представляю, как она шла по лугу, выбирая наиболее удачное место для остановки. Бежала ли она? (Почему-то на ум приходят замедленные кадры из фильма, где люди бегут по берегу заигрывающего с ними своей гладкой волной океана и брызгают друг в друга солеными каплями воды). Нет. Она не бежала. Она не совершала резких движений. Их линии, если было бы можно вычертить воображаемым мелом траектории ее движений, оказались бы плавными. И вот она садится, плавно опускается на приглянувшееся ей место, стараясь помять при этом как можно меньше зелени. Сидя, она сгибает одну ногу, подтянув ее к себе и начинает аккуратно распутывать обвившихся вокруг ее голени змеевидных лент. Когда ленты распутаны и свисают с туфли как скучная и безжизненная пара цветных шелковых лоскутков, Ева делает единственное движение, выбивающееся из общей картины плавных линий – она легонько дергает ступней, и туфля покорно летит вниз и, замирая на земле в причудливой форме, снова напоминает змеи, но на сей раз застывших в ожидании своей добычи. То же Ева проделывает со второй туфлей. Что интересного в описании того, как человек снимает обувь, спросишь ты, недоумевая. Но я подозреваю, что еще больше нареканий вызовет столь подробный рассказ и столь претенциозные метафоры. Увы, мой дорогой читатель. Если ты недоумеваешь и, что хуже того, злишься на меня, значит пока ты не очень внимателен и не сумел разглядеть в описанном только что столько тщательным образом действии ритуал, неброский, повседневный, лишенный какой бы то ни было торжественности. И тем не менее, я полагаю его самым настоящим ритуалом.
Я пишу эти строчки, Ева сидит среди распускающихся цветов. Рядом с ней на земле, замершие в случайной позе, притаились разноцветные змееподобные ленты ее туфель, а рядом со мной на столе стоит чашка с уж изрядно остывшем кофе. Я пью исключительно черный кофе. Сначала я молю его на кофемолке. Затем аккуратно приподнимаю крышку, чтобы отставшие от стен частицы перемолотого кофе не просыпались на стол и не забились между плитками, пытающимися выдать мой пол на кухне за настоящую вымощенную камнями дорогу. Затем слегка постукиваю по крышке чайной ложкой, и наконец аккуратно переворачиваю крышку. Потом я опускаю чайную ложку в те места, где залегают наиболее перемолотые частицы, и выхватываю из кофемолки три чайных ложки с горкой ароматного черного, такого манящего кофе, и засыпаю их по очереди в приготовленную медную турку со слегка подгоревшим дном (бедняга, я эксплуатирую ее каждый день). Засыпаю это тремя ложками серебристых кристалликов сахара, заливая холодной водой, ставлю на огонь и терпеливо жду.
Проходит несколько минут ожидания, и вот поверхность начинает волноваться, пенка по краям плавно ползет вверх, но я вовремя это замечанию и выключаю огонь. Задумавшись на мгновение, окутанный тысячей ароматов, витающих вокруг только что сваренного мною настоящего черного кофе, я стою, погруженный в свои мысли, сжимая в правой руке (в отличие от Евы, я правша) верную мне турку. И вот, наконец, я пробуждаюсь от недолгого дрема и переливаю кофе в чашку (не в маленькую кофейную, а в настоящую кружку), ставлю турку в мойку (я никогда не мою посуду сразу, ибо для меня мытье посуды повседневное, лишенное красоты, но необходимое к исполнению действие, которое, однако, я не могу назвать ритуалом и позже, мой дорогой читатель, если ты по-прежнему останешься мне верен, я объясню почему, и мне требуется собраться с мыслями перед тем, как дотронуться вспененной губкой до запачканных тарелок и чашек), и наконец присаживаюсь за стол, ставлю перед собой чашку и наблюдаю за тем, как над ней витает белый дымок.
Сейчас, когда я пишу эти строки, кофе совсем остыл. Наиболее большие и тяжелые частницы осели, сделав верхние слои более прозрачными. Горкой с симметричным горбом осел также сахар (я снова забыл его размешать).
И хотя потребление кофе стало привычным гораздо позднее чая, вокруг процесса приготовления кофе и его потребления сразу образовалась своеобразная аура, чего не произошло с потреблением чая. Именно эта «кофейная» аура позволяет делить людей на любителей кофе и на тех, кто остается равнодушным к этому поистине прекрасному напитку, и далее – любителей кофе делить на тех, кто может иногда выпить чашечку дымящегося совершенства, но делает это по инерции и уж тем более бездушно, оставаясь недостижимым для «кофейной» ауры, которая не терпит равнодушия. Возможно причиной такой разницы в подходах к потреблению этих напитков послужил тот факт, что существует намного больше способов приготовления кофе, и каждый из них несет в себе намного больше эстетического наслаждения для готовящего и для наблюдающего за этим процессом. И это является одним из признаков ритуала, которые пришло время сформулировать.
Границы здесь, как и при любой другой классификации нематериальных сущностей, определить сложно, однако прелесть ритуалов заключается в том, что их определения, выраженные в словах, не являются безликими и приблизительными проекциями понятия, как-то обычно бывает. Неотъемлемой частью любого ритуала является его словесная формулировка. И уже описанное действие, причем описанное не сухим, невыразительным языком, а ярким, красочным, рисующим в воображении живые картины, вызывая в нас ощущение предвкушения, дарит нам минуты блаженства, которые во время ритуала и непосредственной подготовки к нему лишь усиливаются. Важным также является отсутствие деталей в словесной формулировке ритуалов. Предлагая кому-то разделить с вами ставшее священным в наше время действие-спаситель, позволяющий испытать минуты спокойного тихого, не опьяняющего счастья, позволяющее как в сказке заморозить всех не принимающих участие в ритуале лиц, остановить время и вырваться ненадолго из привычной суеты, вы вызовете у каждого слушающего его собственный ассоциативный ряд (о разнице в восприятие я собираюсь сказать в следующей главе), но нарисованные в воображении каждого детали остаются не высказанными, а потому совершенно незамеченными. Главное, что вы вызываете своим описанием ритуала, магическим заклинанием на исполнение, – вы вызываете ауру, определенное настроение.
Да, определение каждого ритуала, это обладающее волшебной силой послание сродни медитации. Человек концентрируется на собственных ощущениях, внимательно следит за приходящими образами-ассоциацими, которые нужны ему, чтобы понять собственное настроение и полностью раствориться в этом ощущении, забыв о деталях. Да, ритуалы в наше время утратили свою магическую природу. Она перешла к их определениям-заклинаниям. Сила, сконцентрированная в словах, направленная на ваше воображение рождает и ряд ассоциированных с действием деталей, и настроение, окутывающую вас ауру. И как любое заклинание невозможно сколько-нибудь точно определить словами в силу его неоднозначности, обусловленной в первую очередь его волшебной природой, так невозможно словами описать ритуалы, т. е. их определения. Слова о словах имеют намного менее выразительной способности, чем слова о действиях. И все же (хотя тебе, мой требовательный читатель, это возможно и покажется тебе теперь несколько противоречивым, в контексте сказанного мною в предыдущих строчках) я отмечу еще несколько присущих ритуалу черт, говоря в большей степени об определении-заклинании ритуала, чем о самом совершаемом действии.
Ритуал – это всегда повторение. Заклинание никогда не служило вызову чего-то, что будет единожды совершено и забыто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22