Однако, ненадолго прервавшись, вернемся к нашей героине, о которой за столь занимательной и спорной беседой мы совсем позабыли. Она сидит в траве, вытянув босые ноги, и, закрыв глаза, слушает звуки пробуждающейся природы. Чувственный наблюдатель сразу проникнется этой внутренней силой Евы – женственностью, смысл и назначение которой, быть может, она еще не успела распознать. История этой женственности и ее открытие (вспомним наши доводы о том, что нам нужно знание, чтобы убедить нас в истине) существуют отдельно от Евы и больше ей не принадлежат. Однако это никоим образом не уменьшает роль, которую они сыграли в формировании оной. Возможно здесь, ты, как наиболее внимательный читатель, захочешь мне возразить и заметить не без удовольствия, которое в таких случаях почти не удается скрыть, да, собственно, в том почти и не бывает потребности, что я сам себе противоречу. Дело в том (а ты, мой милый читатель, несомненно, относишься к внимательным читателям), что, как, ты наверное успел заметить в начале главы я высказал мысль, что сила женственности врожденная, но несколькими фразами после я говорю, что, женственность Евы формировалась (и процесс этот был отнюдь не плавным и гармоничным). В слово «формировалась» в данном случае я вкладывал смысл не «зарождения», не «возникновения», и даже не «развития», которое вообще является слишком общим понятием, не подходящем к нашему обсуждению. Я лишь подразумевал принятие безликой силы женственности черт, сходных с образом Евы, подобно тому, как одно и то же произведение композитора приобретает разное звучание в исполнении разных музыкантов. Это не меняет самого произведения, но придает ему в каждом случае неразличимое для новичков настроение, которое меняется не только от исполнителя к исполнителю, но даже от концерта к концерту.
Взглянем же еще раз на Еву, но только так, чтобы она не заметила этого, и мы увидим человека в том редком состоянии душевного равновесия и гармонии, поискам которого уделено так много внимания во всех течениях философии. Однако поиски эти заведомо обречены, ибо, когда человек счастлив, он не задается вопросами о причине этого счастья, он даже не пытается заведомо предугадать способ для его сохранения. Он просто растворяется в нем, ощущает его, и главное, что ведет человека к ощущению гармонии, – он ощущает себя, наполненного счастьем, погруженным в него, купающегося в нем, и не может быть ничего прекраснее для человека этого состояния. Так вот, взглянув на Еву в данный момент и ощутив силу ее женственности (для того, чтобы сделать это тебе, мой дорогой читатель, придется прислушаться к ощущениям, которые тебе обязательно подскажет сердце, ибо, как я уже неоднократно отмечал ранее, почувствовать женственность разумом нельзя), мы поймем, что уже никогда самопроизвольно не представятся нам первые неловкие, мучительные проявления пробудившейся женственности, желающей распуститься, подобно бутону цветка, и открыть все то прекрасное, что было бережно спрятано от постороннего взора верными лепестками. Но Ева помнит как пугало ее проявление чего-то неведомого дотоле в ней; временами ей начинало казаться, что это что-то управляет ею, и она больше не контролирует свои поступки, ибо сами побуждения к совершению подобных поступков казались чуждыми ей в ту пору. Однако по прошествии времени она поняла, что сила та была не внешней, но внутренней, и что она является лишь распустившемся цветком, бутон которого был всегда скрыт в ней. Она поняла эту силу и приняла ее как еще одну открывшуюся ей со временем часть себя.
Тому, кто знает, как много женщин, не наделенных этой силой от природы, не обладающих этим тонким даром казаться нежной и в то же время иметь решительный характер, умением наградить человека хорошим настроением одним взмахом руки, поворотом головы или пристальным, но не суровым, а скорее проникновенным взглядом из под вскинутых бровей, позавидовали бы Еве, ибо им, лишенным этого дара, как никому другому известно, что дар этот – благословение, и его не надо пугаться, покажутся странными и удивительными страхи Евы, ее желание побороть, скрыть эту силу, проявившуюся в ней. Однако не забывай, мой милый читатель, что Ева еще очень молода, и открытие своей женственности напугало ее тем, что оно предшествовало открытию ее предназначения, которое, осмелюсь предположить, и сейчас не вполне осознано нашей героиней. Однако не будем ее торопить (что за ужасные мысли).
Она испытывает единение с природой, ее пробуждающиеся звуки – звуки природы, с которой пустынная поляна позволила ей побыть наедине, звучат подобное музыке. Ева счастлива, а значит все откроется ей. Но ждать придется нам, ибо это нас грызет въедливый червь любопытства. Еве же все откроется само собой, и потому, может быть, снова ее испугает и удивит. Однако чувство последующего за этим счастья будет подобно яркой вспышке, которая своим слепящем светом затмит любые воспоминания о недоумении и страхах, сопутствующих любому поиску. Попробуем же насладиться этим прекрасным моментом вместе с нашей героиней, и если ты, мой дорогой читатель, и не почувствуешь своего собственного счастья, которое разогрело бы твое тело, подобно лучам солнца, щекочущего не тронутые еще загаром босые ноги Евы, то хотя бы порадуйся вместе с нею, и если тебе это удастся (в чем я не сомневаюсь), то ты почувствуете одну из способностей, дарованных великой силой женственности – радоваться чужому счастью, ибо женственность немыслима без доброты.
История Гадкого Утенка
Всем нам прекрасна известна история гадкого утенка, который впоследствии превратился в прекрасного лебедя. Эта история безлика, ибо в ее основе лежат абстрактные понятия. Однако за неимением лучшего примера, я, с твоего позволения, мой милый читатель, воспользуюсь этой историей для иллюстрации совершенно конкретного случая.
Поначалу Ева жила, подобно большинству детей, не задумываясь о смысле жизни, природе женственности и роли любви (вспомним Декарта, согласно которому сомневаться значит думать, и тут невозможно не обратить внимание на тот факт, что детям практически не бывают знакомы столь часто сопровождающие взрослых муки сомнения). Она делала то, что определила ее роль в иерархии общества – ходила в школу, относилась с уважением к своим родителям и не сомневалась.
Но все изменилось в возрасте тринадцати лет, который именуется неприятным словосочетанием «переходный возраст», и особенно неприятным он мне представляется еще и потому, что не отражает главного – изменений внутренних, которые зачастую (так уж распорядилась природа) идут бок о бок с изменениями внешними.
Ева начала обнаруживать изменения в своем теле, и это пугало и ужасало ее, как пугает и ужасает нас все неизвестное. И страх возрастал по мере того, как Ева уясняла, как подобные изменения важны для человека и как много в ее дальнейшей жизни будет от них зависеть. Состояние внутренней обеспокоенности, то, что психологи определяют как free floating anxiety, усугублялось свойственным этому возрасту аутизмом и стремлением к отчужденности. Так, Ева переживала происходящие изменения особенно остро, и порой ей даже казалось, что она утратила напрочь чувство принадлежности. Но волнение и тревога отступили, когда Ева осознала, что она не стала кем-то другим, не изменилась качественно, но что-то новое и прекрасное, доселе ей неведомое, открылось в ней.
Однако спокойствие, дарованное нашей героине, продлилось недолго. Оно нарушилось в тот самый момент, когда она поняла – первый этап разительных перемен как внешних, так и внутренних (что первично? Что здесь причина, а что следствие?), не был последним. Наоборот, это была лишь прелюдия нового образа жизни, жизни в постоянном преображении. И это показалось Еве странным и противоречивым, ведь те изменения, а порой они были куда более кричащими, чем переход из детства в волнующую пору юности, обычно назывались ростом. Вспомним хотя бы те восклицания, срывающиеся с губ давно не видевших нас родственником: «Как ты вырос!» «Как ты повзрослел!», в то время как самого человека, послужившего всплеском эмоций, вообще не заботили подобные вопросы. Он не замечал изменений в своем внешнем облике прежде всего потому, что не задавался вопросом о причине и следствиях подобных перемен. Вопросы не тревожили ум, не терзали сознания, не разрывали его на отдельные, разобщенные части. Человек чувствовал гармонию в единстве всех составляющих его частей, и никогда недоумевал, видя незнакомое отражение в зеркале, перед которым стоял.
И здесь мне бы хотелось отбросить, выкинуть совсем из памяти общеупотребительный термин, описывающий эту прекрасную в жизни каждого человека пору, назвав ее против привычки не «детством», тем самым ослабляя временную привязанность этой поры к определенным летам, но, напротив, назвать ее «порой целостности и единства человека». Конечно такое название не претендует на то, чтобы прижиться в нашем языке. Я лишь хотел бы, чтобы слова эти связались с понятием «детства» в твоем уме и продержались бы там хотя бы до окончания чтения тобой этой книги.
Недавно мне довелось наблюдать за Евой, когда проходя мимо комода, на котором были выставлены несколько снимков в хронологической последовательности следования изображенных на них событий, она сперва замедлила шаги, а потом и вовсе остановилась. Я как ненасытный, охваченный ознобом жажды поглощения неповторимых моментов художник, знающий, что жизнь – весьма искусный сценарист, и не любит повторяться, затаился и начал наблюдать.
Позже, когда Ева донесла-таки поднос с кофейником к нашему столу (описываемое действие происходило в гостиной Евы), я спросил, что заставило ее остановиться перед фотографиями, которые занимали отведенные им места так давно, что большинство обитателей дома вовсе перестали обращать на них внимание, но замечу, что сделал я это лишь для того, чтобы проверить, насколько Ева сама осознала причину своих действий. Мне же все стало понятно после непродолжительного, но внимательного наблюдения за ее выразительным лицом. В нем были и удивление, и обеспокоенность, и разочарование, а замыкало эту цепочку чувств сомнение. Взгляд Евы пробежался по всем снимкам, но здесь, выхваченные из времени и из контекста, запечатленные на пленке, а впоследствии на бумаге мгновения, отчеркнутые от настоящего прямолинейными контурами рамки при скользнувшем по ним рассеянном, лишенным внимания и интереса взгляде, казались безликим картинками. Но стоило этому взгляду остановиться, утонуть в силуэтах одной фотографии, одного единого мгновения, когда-то бывшего таким же реальным, как настоящий миг, взгляд загорелся, засветился мыслью, и мимические мышцы отразили экспрессивную смену настроений. Сквозь тонкий, почти прозрачный, укрывший совсем немного красок слой пыли Ева заглядывала в лицо ребенку. Ребенку, которым когда-то была сама.
Она помнила отдельные сцены из того времени. Простуженным голосом память нашептывала ауру той атмосферы: звуки – шум посуды на кухне, звон серебряных столовых приборов, слившийся в один неразборчиво лепечущий голос хор гостей, дребезжание стекол, откликнувшихся на призыв проезжающего за окном трамвая, скрип сапог на трескучем морозе, покрывающем приглаженное полотно дороги недолговременными следами; запахи – ненавистный с детства запах меда, неизменно находивший путь к ее носу за семейным чаепитием, приторный запах старых ковров в бабушкиной квартире, щекочущий и острый запах зубной пасты, которая в то время, казалось Еве теперь, пахла совсем по-другому; отдельные картины того времени: убегающая вдаль аллея, посыпанная мелким, красноватого оттенка гравием, упорядоченный набор клеток на ступенях в подъезде их дома, красный всегда со сломанным замком и вечно пустой ящик для писем…И эта девочка, внимательно всматривающаяся в ответ на взгляд нынешней Евы в ее изменившееся за прошедшие с тех пор годы лицо, ребенок, для которого описанные реминисценции того времени были настоящим, привычным окружением, не имел, так показалось Еве, с ней ничего общего. Так неужели мы существуем с тысячами, миллионами лиц, сменяющих друг друга на протяжении нашей жизни. Неужели прошедшие мгновения связаны с лицом, бывшее настоящим в ту пору, и никак не связаны с последующими лицами, его сменившими. Неужели нас нет? А поскольку ответ на этот вопрос, рассматривая одно из застывших лиц, некогда принадлежавших ей, Ева дала утвердительный, то, смею спросить то, что еще недавно безапелляционно, на правах автора, которому дозволено делать со своей книгой все, что угодно, а при нахождении редакторами противоречий в его рукописи, вольным использовать давно избытое объяснение о том, что истинный смысл, связывающий воедино и устраняющий все видимые на первый взгляд противоречия, скрыт между строк, итак, я посмею спросить – неужели нашей прошлое нам не принадлежит? Неужели мы не принадлежим сами себе? Неужели мы не можем сохранить хотя бы нить, тайный смысл, объединяющий все наши былые лица?
В то момент, когда в уме Евы проносились все эти мысли, назойливо возникали те же самые вопросы, ее лицо (лицо, которое принадлежало ей тогда и которое немного отличается от того лица, описание которого я пытался нарисовать тебе в начале этой повести) сказало мне, что Евой было понято главное, а именно, что вопросы эти суть не вопросы, а утверждения, и потому на них нельзя искать ответа, он и есть тот тайный смысл, таинственная нить, на которую так часто ссылаются писатели (один из знакомых мне писателей продолжал упорно верить и прибегать к этому трюку, хотя недопустимые ошибки в его произведениях были заметны не только редактору, но и любому имеющему куда более скромный опыт работы с текстами человеку). Лицо ее прояснилось, ум не раздирали противоречия и сомнения. Она поднесла кофейник к нашему столу, налила дымящийся кофе в две старые, из обоженной глины чашки, и мы продолжили беседу. Ритуал приготовления кофе как всегда пришел на помощь, унося сомнения прочь, давая возможность ощутить себя в данном мгновении, и, поймав это приятное ощущение, раствориться в нем, хотя бы ненадолго…
Образ
Ева сидит на поляне среди распускающихся цветов и наслаждается звуками весенней природы. У нее теплого цвета волосы, прояснившиеся ярко голубые глаза и красивое содержательное лицо. Оно не просто красиво. Оно, как я уже замечал, представляет собой самоцельную систему. Но давай на мгновение закроем глаза и попытаемся представить себе Еву во всех деталях, выдать которые сможет наша несовершенная память. И если кому-то и удастся в своем воображении воспроизвести точный портрет нашей героини (а это случается весьма редко), то со временем в этом портрете начнут видоизменяться детали, а некоторые, и вовсе, исчезнут. В любом случае, то, что каждый сохранит в памяти, называется образом.
Образ, в отличие от женственности, имеет лицо. Он представляет собой то редкое явление, сочетающие черты внешних и внутренних сил, абсолютно не могущий обходиться только одними из них. Многие захотят поспорить со мной в этом вопросе, и даже приведут доказательства своей правоты (относительно моей). Я буду рад выслушать такие доказательства, но оппонентов своих посмею разочаровать: они ничего не доказывает кроме собственного существования, а этого, увы, недостаточного. И тут мне могут заявить, что, закрыв глаза по моей просьбе и представив себе Еву, можно увидеть исключительно внешнее ее проявление, и проявление это, к сожалению, ничего не сможет сказать о ее сути. Однако если бы мы только смогли заглянуть в память каждого из нас, и увидеть и сравнить все те портреты Евы, воспроизведенные вами, мы бы убедились, что они различаются и что нет среди них двух абсолютно одинаковых. Самое большое из возможных тут заблуждений выражается в допущении, что образ творят силы только внешние. Но пока мои оппоненты будут обдумывать мои слова и искать новые доказательства своей правоты и моих заблуждений, я позволю себе привести следующее воспоминание Евы.
Корнем своим оно также восходит к ее первой поездке в Италию, которая, насколько я помню, состоялась около двух лет назад. Надеюсь, ты, мой любопытный читатель, простишь мне отсутствие общей картины поездки, и поймешь, почему из двухнедельного багажа впечатлений, частично сообщенного мне Евой, я поделюсь с тобой лишь одним воспоминанием об одном единственном вечере, однако воспоминание это имеет непосредственное отношение к теме, обсуждаемой нами в данный момент.
Итак, вечером одного из тех дней, когда вся группа уехала на экскурсию, Ева решила остаться одна, ибо ей надоели суматоха и шум толпы. На улице было тепло так, как бывает тепло только летними вечерами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22