Там, где ленты туго перехватывали икры ног, поднимаясь от щиколоток до самых коленей, остаются небольшие следы, и Ева принимается их тщательно и неторопливо растирать. Для нее это не одна из неприятных, совершаемых повседневно, а потому блекнувших на фоне чего-то красочного, необычного, спонтанного, процедур, для нее это часть отдыха, и она с должным вниманием растирает оставленные шелковыми лентами туфель следы на своих, почти не тронутых загаром ногах, уделяя этому занятию долгие минуты потерявшего здесь прыткость обычного хода времени. Гармония дает нам возможность по-новому взглянуть на вещи, уже давно потерявшие прицел нашего внимания, запылившиеся в многочисленных повторениях наших будничных дел. Из обязанности она превращает их в удовольствие, из механически повторяемого по одной лишь необходимости действия она превращает его в нечто осмысленное, имеющее значение даже будучи вырванном из породившего его контекста. Здесь, на поляне, в окружении цветов, и ветра, собравшего с них всю пыльцу и смешавшего ее в пьянящий букет ароматов, можно развязывать шелковые ленты туфель, освобождая ноги от крепких пут тысячи раз лишь потому, что перебирания шелка в руках, его соприкосновение с кожей может быть приятно и доставлять удовольствии само по себе. Из совершаемого по необходимости действия в суете города, здесь, в дали от его шума и быстротечного времени, завязывание и распутывание шелковых лент превращается в кантовскую Ding an sich.
И здесь я вынужден сделать небольшой перерыв, предугадав твой назревающий упрек, а вместе с ним и недовольство. Я понимаю, что со стороны могло показаться, будто я отклоняюсь от заранее выбранной темы моего повествования, однако смею тебя заверить, пока голословно, но уже в следующим строках опираясь на факты, подтверждающие, что о теме этой главы я не забыл и как можно скорее постараюсь ее раскрыть.
Терпение
Рассказывая о контрастах, выбрав для их иллюстрации столь наглядную форму, хоть, бесспорно, примеров им бесчисленное множество и в деталях каждого дня, я также невольно затронул тему терпения, ведь не иначе как терпением можно назвать преодоление человеком встречающихся трудностей и неудач на пути к поставленной цели, особенно если дорога к ней лежит через упорный труд, а с искусством рисования по-другому и не бывает. В отчаянии порванные листы, скомканные неудавшиеся образы, которые автор столь необдуманным поступком лишает права жизни, бессильно опускающиеся руки или, наоборот, стремительные движения карандаша, доселе пытающегося нащупать нужный контур, а потом так яростно скрыть непойманные линии под черной пустотой неведения – все это не имеет никакого отношения к терпению, ибо терпение по сути относится не к действию, а скорее к мыслям.
Мой дорогой читатель, с тобой на этих страницах мы уже затрагивали самые разные, самые сложные и противоречивые темы, и, как я подозерванию, во многих отношениях наши мнения разошлись, но, пожалуй, не затрагивали мы еще тему столь сложную, таящую в себе столько неясных и тонких моментов, как тему терпения.
Но что сложного может быть в этой теме, возможно, незамедлительно спросишь ты, мой милый читатель. И мой ответ последует незамедлительно – сложность темы терпения заключается в обилие сходных понятий, сходство которых, однако, является лишь внешним сходством, то есть сходством действий, но не сходством самой природы явлений. Отличие терпения от всех сходных в проявлении своем явлений именно в настрое. Как часто видя отчаянные и пока еще не очень умелые попытки детей что-нибудь совершить впервые, будь то рисунок или вылепленная фигурка из пластилина, наблюдая за их отчаянием в моменты неудач в своих первых, а потому так важных для них начинаниях, мы часто советуем им быть терпеливыми, и многие из нас, мешая понятия, добавляют сюда пожелания стать более спокойными. Но разница между спокойствием внешним, которое обусловлено исключительно самообладанием человека, и спокойствием внутренним, что скорее всего означает жизнь на волне одной, приведенной к некому общему знаменателю эмоции, различаются кардинально, но ребенку это различие еще не бросается в глаза, не бьет оно своим противоречием контрастов схожих понятий, а потому, слова, брошенные ему во время столь важных попыток, могут быть истолкованы неверно и привести к губительным последствиям, а именно к путаннице понятий, и как следствие – неверному формированию идеалов.
Человек творит. Он горит, внутри все пылает от переполняющих его эмоций. Он больше не может ждать ни минуты, ему не терпится перенести созданный одной лишь его фантазией образ в жизнь, найти ему материальное воплощение, и тем самым запечатлеть, а также отпустить, ибо, произведение законченное, работа над которым прекратилась, утрачивает со своим автором всякую связь (здесь я говорю о метафизике, а вовсе не о бюрократии) и начинает свою собственную, независимую жизнь. Внутреннее спокойствие здесь противопоказно, более того – в описанном мною состоянии, в котором пребывает любой творец в те счастливые моменты, когда его ум волнует и захватывает новый образ, наполняющий душу чем-то большим, светлым, что кажется порой, будто она стала такой большой и что ей не хватает уже места и что будто-бы этим обусловлено чувство движения, происходящих перемен, которые уже ничто не сможет предотвратить, и ликующее чувство восторга от этих перемен, заставляющее нас творить, – в этом состоянии чувство внутреннего спокойствия невозможно. В отличие от спокойствия внешнего.
Давайте представим себе, что наблюдаем за ребенком, пытающимся нарисовать что-то из хорошо знакомой ему обстановки, например, своего кота. Он водит карандашом по бумаге, оставляя неуверенный след, и линии, собранные воедино и соотнесенные с живым котом, живописно сложившим лапы, расстраивает ребенка, ибо сходства внешнего (а именно его в первую очередь добивается всякий, пробующий себя в живописи) он не находит. Так вот то, что скорее всего начнет происходить впоследствие этого недовольства своей работой, имеет отношение к миру внешнему, но совершенно не имеет ничего общего с образом, возникшем внутри (ибо только посредством образов явлений и предметов окружающего нас мира мы его и воспринимаем) и пробудившем в человеке творческий порыв. Все остальное – отчаяние, злость, разочарование – это суета. Суета коварна. Она как туман – возникнув, прячет все, что попадается ей на пути. Она, подобно туману, укрывшему поле, скрывает собой тот вдохновившей творца образ, в душе наступает спокойствие и образ этот вряд ли когда уже увидит мир и получит свое материальное воплощение. Человек успокаивается, ждет следующей вспышки, но душа его пуста. Ему кажется, что он научился терпению. И ошибка его в том, что он судит об этом исключительно по внешним проявлениям, в то время как понятие терпения имеет отношение к тому, что происходит внутри нас, к нашему внутреннему миру. Человеку достаточно научиться идее терпения, и уж никак не путать идею эту с тем бездействием, которые мы по неосторожности так часто именуем обсуждаемым здесь понятием. Мы привыкли учиться терпению, ибо с самых наших ранних лет, нас все пытаются ему обучить. И вот, когда мы казалось бы овладеваем в совершенстве техникой терпения, мы к своему искреннему удивлению обнаруживаем, что такое важное понятие как терпение, которому мы долго и упорно учились, не очень помогает в достижении заветного чувства гармонии. Мы забываем в плену звучащих так часто призывов научиться терпению, что учиться нужно не ему, а самой идеи терпения, ибо с нее оно и начинается. И не состоит попадать в очередную ловушку видимого, но обманчивого родства понятий и не путать так соблазнительно манящую своей притягательным кажущимся сходством идею лености, идею равнодушного бездействия с идеей терпения.
Идея терпения проста, но изящна. Она и широка и глубока одновременно, но ее можно и нужно объять. Она учит мысли о том, что поставленная цель будет достигнута, что это вопрос времени и трудолюбия. И такая мысль исключает мелочную суету, отнимающую так много сил и подобно густому туману скрывающему под собой внутренние образы и мотивы, побуждающие человека к творчеству; такая мысль учит творца концентрироваться на образе, возникшем внутри, и не отвлекаться чересчур на мир внешний, учит не растрачивать зря ценных своих, неповторимых эмоций.
Ева сидит на поляне распускающихся цветов, вытянув ноги, высвобожденные ею от плена шелковых цветных лент, вдыхая цветочные ароматы, доносимые ветром с мельчайшими частицами пыльцы, приятно щекочущими нос, она мечтательно думает о жизни в той неделимой совокупности явлений, ощущение которой может дать лишь состояние гармонии. И это состояние немыслимо без осмысления главной идеи – идеи терпения.
Талант
Идея терпения, каким бы странным это не казалось, также лежит в основе творческой мысли, ибо без ее прочного и основательного фундамента немыслимо преодоление тех трудностей, которые чинят на пути художника бессилие и опустошенность при столкновении с неудавшимися замыслами. Но не одна лишь кропотливая работа, мыслимая благодаря самой идее терпения, делает возможной рождение всего того великолепия творческого разнообразия, так часто проливающегося живительным бальзамом на наши истерзанные городской суетой и ею же опустошенные души. Ничто не стоит так далеко от творчества как бесплодие, и подобно тому, как не привитая, а потому бесплодная яблоня не принесет плодов, подобно бесплодной женщине, не могущей разродиться младенцем, бесплодный творец не даст нам истинных шедевров.
И тут я вынужден вновь взять уже ставшую привычной паузу и сделать пояснение дабы не ввести тебя, мой милый читатель, в дальнейшее затруднение. А именно – я хочу истолковать мое понимание бесплодия. Здесь, в контексте данной затронутой мною темы под бесплодием я понимаю прежде всего бесплодие качества, а не количества, как-то могло изначально показаться. Плоды яблони бесполезны, какими бы многочисленными они не были, если они все до единого являются гнилыми. Так же бесполезны полотна художника, коль скоро их венчают одни и те же образы, выписанные одними и теми же красками. Возможно, тебе, мой милый читатель, могло показаться, что всюду на пути своего повествования, куда бы я не завел тебя и где уместно было упомянуть о творческой идее, вдохновении или таланте, я непременно приводил в качестве примера способность живописцев изображать порой столь правдоподобно на своих полотнах наблюдаемую ими вокруг материальную действительность, и тем самым мог вызвать в твоей душе вполне законные подозрения – уж не ставлю ли я талант художника кистью изобразить свое видение на холсте выше других, бесспорно, важных талантов, таких как талант композитора слагать из отдельных нот целые произведения и талант поэтов слагать из отдельных звуков ласкающие своей гармоничностью слух стихи. И тут в свое оправдание перед тобой я должен искренне признать, что упоминал преимущественно художников только потому, что попытки становления оного в лице нашей героини я неоднократно наблюдал, а так как книга эта посвящена ей, я счел вполне обоснованным вплетать в мое повествование как можно больше вещей, так или иначе имеющих отношение к Еве, за что, надеюсь, ты сможешь простить мне мою предсказуемость, а порой и утомляющую повторяемость.
Итак, в виду того, что я уже обнаружил свой замысел и полностью раскрыл перед тобой, мой милый читатель, все карты, пояснив только что свою приверженность именно художникам, я смею просить разрешения на то, чтобы говорить дальше о таланте и его становлении лишь в контексте Евиной истории. Как тебе уже известно с моих собственных слов, Ева занималась живописью и рисованием с ранних лет, и потому муки творчества, поиск нужного образа и конкретной формы, чтобы дать образу зрительное выражение, ей известны. И коль скоро мы ведем разговор в рамках столь сложной, непостижимой, интригующей, но несомненно более узкой, чем творчество, темы таланта, было бы странным не сказать ни слова о том, какую ценность имели Евины произведения. Я ожидал этого вопроса от тебя, и, возможно я задал его чуть раньше, лишь немногим тебя опередив, и отвечу я на него немедленно, но несколько витиевато, спасая тем самым свою совесть и дружбу с Евой. О нет, не стоит думать, что ее работы были столь безнадежны. Сказав о спасении своей многолетней дружбы с Евой, я лишь имел в виду, что не готов взвалить на свои плечи весьма сомнительного эксперта в области живописи роль судьи ее таланта, и боялся я отнюдь не объективно низкой оценки, как тебе, мой дорогой читатель, могло показаться из моих предыдущих, столь неаккуратно оброненных слов, наоборот, я боялся, что чувства дружбы, теплоты и восхищения нашей героиней заставят поставить ей высокую оценку, чего она (я все же не смог сдержаться) бесспорно заслуживает, но которую она впоследствии услышав могла списать на бескрайность моих чувств, но отнюдь не на взыскательность моего взгляда. Так как же быть в такой, казалось бы, неразрешимой ситуации? Кого призвать на роль судьи ее работ?
И тут я позволю себе прибегнуть к ее собственным словам, которым я дам лишь небольшое пояснение со своей стороны. Уже неоднократно упоминал я о наших с Евой бесконечных диалогах. Вечерами за согревающим кофе с домашним, так приятно похрустывающим печеньем мы вели беседы обо всем. Порой в конце одной из таких бесед мне вдруг начинало казаться, и ощущение это было таким сильным, таким настойчивым, что уже все вокруг будто уверяло меня – мы обсудили буквально все, что смогли вспомнить, и даже то, что существует пока лишь в наших фантазиях и выдумках, и не осталось больше ни одной новой вещи, о который мы могли бы вот так, взахлеб, проговорить весь вечер, обмениваясь мнениями. И за новым кофейником, за новым, одиноким серебристым подносом с только что испеченным печеньем такая вещь немедленно себя обнаруживала, и каждый раз радость от того, что я ошибся, сменяло новое опасение, довлеющее к статусу истинного факта, что в этот раз не может быть ошибки и этой темой наши беседы навсегда оборвутся, как дымок над чашкой с остывающим кофе.
И вот, за одной из таких бесед, касавшихся такой волнительной для Евы темы искусства и творчества, она сказала мне следующие слова: «Знаешь, я чувствую в себе некую невысказанность, меня переполняет что-то, что я никак не могу выразить с помощью находящихся в моем распоряжении средств. Я чувствую себя лейкой, через которую по одной медленно вытекают капли, и все в разных направлениях, я никак не могу выбрать одно единственное направление движения, а ведь чувствую, что во мне назревает целый поток». Ева была искренна, она волновалась, переживала и пила уже совсем остывший кофе, даже не подозревая о том, как ей удалось четко и образно сформулировать один из важнейших постулатов искусства, – она смогла в одной, простой на первый взгляд фразе, сказать самое главное о таланте, без чего он является лишь меркнущем в его свете способностью, она сказала о направлении таланта. Подобно путнику, не знающему куда он идет и зачем, бесцельно бродящему в скупом одиночестве, одной лишь способностью без направления человек не создаст ценного произведения искусства, и лишь талант выведет его на светлую тропу.
Ван Гог
Мой милый читатель, начиная эту главу, которая неразрывно связана с ее предшественницей, я вынужден сделать небольшое отступление с целью пояснить тебе причину, по которой столь схожую с предыдущей по смысловому содержанию главу я, тем не менее, вынес в отдельную, и даже придумал для нее название, а также попросить у тебя заранее прощения за использованный мной сознательно, но могущий тебя утомить повтор некоторых уже обсуждавшихся ранее вещей, ибо, как я уже отмечал ранее, такой повтор проистекает из-за неразрывной связи двух следующих друг за другом глав.
Надеясь на твое понимание и прощение, я, с твоего позволения, продолжу начатый мной рассказ о таланте, уже не в силах сдержать возникший порыв. Прибегнув к образу лейки, из которой вода вытекает по одной капле, не образуя единого мощного потока, не обладая преимуществом четкого направления, Ева пыталась сказать о том, что ее способность к живописи не может быть названа талантом именно из-за отсутствия необходимой ей мощи. И завершая предыдущую главу, я написал, что лишь талант выведет ищущего себя в искусстве человека на светлую тропу.
Ван Гог, бесспорно, оказался на этой тропе, но светлой она являлась лишь отчасти, ибо с другой ее стороны она была как нельзя более темной, погруженный во тьму его безумия. Но прежде чем я снова вернусь к Ван Гогу, я хочу попросить твоего разрешения еще немного поблуждать по аллее абстрактных рассуждений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
И здесь я вынужден сделать небольшой перерыв, предугадав твой назревающий упрек, а вместе с ним и недовольство. Я понимаю, что со стороны могло показаться, будто я отклоняюсь от заранее выбранной темы моего повествования, однако смею тебя заверить, пока голословно, но уже в следующим строках опираясь на факты, подтверждающие, что о теме этой главы я не забыл и как можно скорее постараюсь ее раскрыть.
Терпение
Рассказывая о контрастах, выбрав для их иллюстрации столь наглядную форму, хоть, бесспорно, примеров им бесчисленное множество и в деталях каждого дня, я также невольно затронул тему терпения, ведь не иначе как терпением можно назвать преодоление человеком встречающихся трудностей и неудач на пути к поставленной цели, особенно если дорога к ней лежит через упорный труд, а с искусством рисования по-другому и не бывает. В отчаянии порванные листы, скомканные неудавшиеся образы, которые автор столь необдуманным поступком лишает права жизни, бессильно опускающиеся руки или, наоборот, стремительные движения карандаша, доселе пытающегося нащупать нужный контур, а потом так яростно скрыть непойманные линии под черной пустотой неведения – все это не имеет никакого отношения к терпению, ибо терпение по сути относится не к действию, а скорее к мыслям.
Мой дорогой читатель, с тобой на этих страницах мы уже затрагивали самые разные, самые сложные и противоречивые темы, и, как я подозерванию, во многих отношениях наши мнения разошлись, но, пожалуй, не затрагивали мы еще тему столь сложную, таящую в себе столько неясных и тонких моментов, как тему терпения.
Но что сложного может быть в этой теме, возможно, незамедлительно спросишь ты, мой милый читатель. И мой ответ последует незамедлительно – сложность темы терпения заключается в обилие сходных понятий, сходство которых, однако, является лишь внешним сходством, то есть сходством действий, но не сходством самой природы явлений. Отличие терпения от всех сходных в проявлении своем явлений именно в настрое. Как часто видя отчаянные и пока еще не очень умелые попытки детей что-нибудь совершить впервые, будь то рисунок или вылепленная фигурка из пластилина, наблюдая за их отчаянием в моменты неудач в своих первых, а потому так важных для них начинаниях, мы часто советуем им быть терпеливыми, и многие из нас, мешая понятия, добавляют сюда пожелания стать более спокойными. Но разница между спокойствием внешним, которое обусловлено исключительно самообладанием человека, и спокойствием внутренним, что скорее всего означает жизнь на волне одной, приведенной к некому общему знаменателю эмоции, различаются кардинально, но ребенку это различие еще не бросается в глаза, не бьет оно своим противоречием контрастов схожих понятий, а потому, слова, брошенные ему во время столь важных попыток, могут быть истолкованы неверно и привести к губительным последствиям, а именно к путаннице понятий, и как следствие – неверному формированию идеалов.
Человек творит. Он горит, внутри все пылает от переполняющих его эмоций. Он больше не может ждать ни минуты, ему не терпится перенести созданный одной лишь его фантазией образ в жизнь, найти ему материальное воплощение, и тем самым запечатлеть, а также отпустить, ибо, произведение законченное, работа над которым прекратилась, утрачивает со своим автором всякую связь (здесь я говорю о метафизике, а вовсе не о бюрократии) и начинает свою собственную, независимую жизнь. Внутреннее спокойствие здесь противопоказно, более того – в описанном мною состоянии, в котором пребывает любой творец в те счастливые моменты, когда его ум волнует и захватывает новый образ, наполняющий душу чем-то большим, светлым, что кажется порой, будто она стала такой большой и что ей не хватает уже места и что будто-бы этим обусловлено чувство движения, происходящих перемен, которые уже ничто не сможет предотвратить, и ликующее чувство восторга от этих перемен, заставляющее нас творить, – в этом состоянии чувство внутреннего спокойствия невозможно. В отличие от спокойствия внешнего.
Давайте представим себе, что наблюдаем за ребенком, пытающимся нарисовать что-то из хорошо знакомой ему обстановки, например, своего кота. Он водит карандашом по бумаге, оставляя неуверенный след, и линии, собранные воедино и соотнесенные с живым котом, живописно сложившим лапы, расстраивает ребенка, ибо сходства внешнего (а именно его в первую очередь добивается всякий, пробующий себя в живописи) он не находит. Так вот то, что скорее всего начнет происходить впоследствие этого недовольства своей работой, имеет отношение к миру внешнему, но совершенно не имеет ничего общего с образом, возникшем внутри (ибо только посредством образов явлений и предметов окружающего нас мира мы его и воспринимаем) и пробудившем в человеке творческий порыв. Все остальное – отчаяние, злость, разочарование – это суета. Суета коварна. Она как туман – возникнув, прячет все, что попадается ей на пути. Она, подобно туману, укрывшему поле, скрывает собой тот вдохновившей творца образ, в душе наступает спокойствие и образ этот вряд ли когда уже увидит мир и получит свое материальное воплощение. Человек успокаивается, ждет следующей вспышки, но душа его пуста. Ему кажется, что он научился терпению. И ошибка его в том, что он судит об этом исключительно по внешним проявлениям, в то время как понятие терпения имеет отношение к тому, что происходит внутри нас, к нашему внутреннему миру. Человеку достаточно научиться идее терпения, и уж никак не путать идею эту с тем бездействием, которые мы по неосторожности так часто именуем обсуждаемым здесь понятием. Мы привыкли учиться терпению, ибо с самых наших ранних лет, нас все пытаются ему обучить. И вот, когда мы казалось бы овладеваем в совершенстве техникой терпения, мы к своему искреннему удивлению обнаруживаем, что такое важное понятие как терпение, которому мы долго и упорно учились, не очень помогает в достижении заветного чувства гармонии. Мы забываем в плену звучащих так часто призывов научиться терпению, что учиться нужно не ему, а самой идеи терпения, ибо с нее оно и начинается. И не состоит попадать в очередную ловушку видимого, но обманчивого родства понятий и не путать так соблазнительно манящую своей притягательным кажущимся сходством идею лености, идею равнодушного бездействия с идеей терпения.
Идея терпения проста, но изящна. Она и широка и глубока одновременно, но ее можно и нужно объять. Она учит мысли о том, что поставленная цель будет достигнута, что это вопрос времени и трудолюбия. И такая мысль исключает мелочную суету, отнимающую так много сил и подобно густому туману скрывающему под собой внутренние образы и мотивы, побуждающие человека к творчеству; такая мысль учит творца концентрироваться на образе, возникшем внутри, и не отвлекаться чересчур на мир внешний, учит не растрачивать зря ценных своих, неповторимых эмоций.
Ева сидит на поляне распускающихся цветов, вытянув ноги, высвобожденные ею от плена шелковых цветных лент, вдыхая цветочные ароматы, доносимые ветром с мельчайшими частицами пыльцы, приятно щекочущими нос, она мечтательно думает о жизни в той неделимой совокупности явлений, ощущение которой может дать лишь состояние гармонии. И это состояние немыслимо без осмысления главной идеи – идеи терпения.
Талант
Идея терпения, каким бы странным это не казалось, также лежит в основе творческой мысли, ибо без ее прочного и основательного фундамента немыслимо преодоление тех трудностей, которые чинят на пути художника бессилие и опустошенность при столкновении с неудавшимися замыслами. Но не одна лишь кропотливая работа, мыслимая благодаря самой идее терпения, делает возможной рождение всего того великолепия творческого разнообразия, так часто проливающегося живительным бальзамом на наши истерзанные городской суетой и ею же опустошенные души. Ничто не стоит так далеко от творчества как бесплодие, и подобно тому, как не привитая, а потому бесплодная яблоня не принесет плодов, подобно бесплодной женщине, не могущей разродиться младенцем, бесплодный творец не даст нам истинных шедевров.
И тут я вынужден вновь взять уже ставшую привычной паузу и сделать пояснение дабы не ввести тебя, мой милый читатель, в дальнейшее затруднение. А именно – я хочу истолковать мое понимание бесплодия. Здесь, в контексте данной затронутой мною темы под бесплодием я понимаю прежде всего бесплодие качества, а не количества, как-то могло изначально показаться. Плоды яблони бесполезны, какими бы многочисленными они не были, если они все до единого являются гнилыми. Так же бесполезны полотна художника, коль скоро их венчают одни и те же образы, выписанные одними и теми же красками. Возможно, тебе, мой милый читатель, могло показаться, что всюду на пути своего повествования, куда бы я не завел тебя и где уместно было упомянуть о творческой идее, вдохновении или таланте, я непременно приводил в качестве примера способность живописцев изображать порой столь правдоподобно на своих полотнах наблюдаемую ими вокруг материальную действительность, и тем самым мог вызвать в твоей душе вполне законные подозрения – уж не ставлю ли я талант художника кистью изобразить свое видение на холсте выше других, бесспорно, важных талантов, таких как талант композитора слагать из отдельных нот целые произведения и талант поэтов слагать из отдельных звуков ласкающие своей гармоничностью слух стихи. И тут в свое оправдание перед тобой я должен искренне признать, что упоминал преимущественно художников только потому, что попытки становления оного в лице нашей героини я неоднократно наблюдал, а так как книга эта посвящена ей, я счел вполне обоснованным вплетать в мое повествование как можно больше вещей, так или иначе имеющих отношение к Еве, за что, надеюсь, ты сможешь простить мне мою предсказуемость, а порой и утомляющую повторяемость.
Итак, в виду того, что я уже обнаружил свой замысел и полностью раскрыл перед тобой, мой милый читатель, все карты, пояснив только что свою приверженность именно художникам, я смею просить разрешения на то, чтобы говорить дальше о таланте и его становлении лишь в контексте Евиной истории. Как тебе уже известно с моих собственных слов, Ева занималась живописью и рисованием с ранних лет, и потому муки творчества, поиск нужного образа и конкретной формы, чтобы дать образу зрительное выражение, ей известны. И коль скоро мы ведем разговор в рамках столь сложной, непостижимой, интригующей, но несомненно более узкой, чем творчество, темы таланта, было бы странным не сказать ни слова о том, какую ценность имели Евины произведения. Я ожидал этого вопроса от тебя, и, возможно я задал его чуть раньше, лишь немногим тебя опередив, и отвечу я на него немедленно, но несколько витиевато, спасая тем самым свою совесть и дружбу с Евой. О нет, не стоит думать, что ее работы были столь безнадежны. Сказав о спасении своей многолетней дружбы с Евой, я лишь имел в виду, что не готов взвалить на свои плечи весьма сомнительного эксперта в области живописи роль судьи ее таланта, и боялся я отнюдь не объективно низкой оценки, как тебе, мой дорогой читатель, могло показаться из моих предыдущих, столь неаккуратно оброненных слов, наоборот, я боялся, что чувства дружбы, теплоты и восхищения нашей героиней заставят поставить ей высокую оценку, чего она (я все же не смог сдержаться) бесспорно заслуживает, но которую она впоследствии услышав могла списать на бескрайность моих чувств, но отнюдь не на взыскательность моего взгляда. Так как же быть в такой, казалось бы, неразрешимой ситуации? Кого призвать на роль судьи ее работ?
И тут я позволю себе прибегнуть к ее собственным словам, которым я дам лишь небольшое пояснение со своей стороны. Уже неоднократно упоминал я о наших с Евой бесконечных диалогах. Вечерами за согревающим кофе с домашним, так приятно похрустывающим печеньем мы вели беседы обо всем. Порой в конце одной из таких бесед мне вдруг начинало казаться, и ощущение это было таким сильным, таким настойчивым, что уже все вокруг будто уверяло меня – мы обсудили буквально все, что смогли вспомнить, и даже то, что существует пока лишь в наших фантазиях и выдумках, и не осталось больше ни одной новой вещи, о который мы могли бы вот так, взахлеб, проговорить весь вечер, обмениваясь мнениями. И за новым кофейником, за новым, одиноким серебристым подносом с только что испеченным печеньем такая вещь немедленно себя обнаруживала, и каждый раз радость от того, что я ошибся, сменяло новое опасение, довлеющее к статусу истинного факта, что в этот раз не может быть ошибки и этой темой наши беседы навсегда оборвутся, как дымок над чашкой с остывающим кофе.
И вот, за одной из таких бесед, касавшихся такой волнительной для Евы темы искусства и творчества, она сказала мне следующие слова: «Знаешь, я чувствую в себе некую невысказанность, меня переполняет что-то, что я никак не могу выразить с помощью находящихся в моем распоряжении средств. Я чувствую себя лейкой, через которую по одной медленно вытекают капли, и все в разных направлениях, я никак не могу выбрать одно единственное направление движения, а ведь чувствую, что во мне назревает целый поток». Ева была искренна, она волновалась, переживала и пила уже совсем остывший кофе, даже не подозревая о том, как ей удалось четко и образно сформулировать один из важнейших постулатов искусства, – она смогла в одной, простой на первый взгляд фразе, сказать самое главное о таланте, без чего он является лишь меркнущем в его свете способностью, она сказала о направлении таланта. Подобно путнику, не знающему куда он идет и зачем, бесцельно бродящему в скупом одиночестве, одной лишь способностью без направления человек не создаст ценного произведения искусства, и лишь талант выведет его на светлую тропу.
Ван Гог
Мой милый читатель, начиная эту главу, которая неразрывно связана с ее предшественницей, я вынужден сделать небольшое отступление с целью пояснить тебе причину, по которой столь схожую с предыдущей по смысловому содержанию главу я, тем не менее, вынес в отдельную, и даже придумал для нее название, а также попросить у тебя заранее прощения за использованный мной сознательно, но могущий тебя утомить повтор некоторых уже обсуждавшихся ранее вещей, ибо, как я уже отмечал ранее, такой повтор проистекает из-за неразрывной связи двух следующих друг за другом глав.
Надеясь на твое понимание и прощение, я, с твоего позволения, продолжу начатый мной рассказ о таланте, уже не в силах сдержать возникший порыв. Прибегнув к образу лейки, из которой вода вытекает по одной капле, не образуя единого мощного потока, не обладая преимуществом четкого направления, Ева пыталась сказать о том, что ее способность к живописи не может быть названа талантом именно из-за отсутствия необходимой ей мощи. И завершая предыдущую главу, я написал, что лишь талант выведет ищущего себя в искусстве человека на светлую тропу.
Ван Гог, бесспорно, оказался на этой тропе, но светлой она являлась лишь отчасти, ибо с другой ее стороны она была как нельзя более темной, погруженный во тьму его безумия. Но прежде чем я снова вернусь к Ван Гогу, я хочу попросить твоего разрешения еще немного поблуждать по аллее абстрактных рассуждений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22