«Новгород же заступил бог и святая и великая соборная и апостольская церковь Софии, и святой преподобный Кирилл, и святых правоверных архиепископов молитва». Сколько бурсаков и семинаристов, слушателей духовных академий, священников, грамотных и верующих крестьян, рабочих, купцов, солдат, чиновников, мещан усваивали эту «святую» ложь!Легенда о распутице, якобы спасшей Новгород, последовательно вдалбливалась в народную память. В конце XIX века московские профессора и приват-доценты выпустили «Русскую историю в очерках и статьях» под общей редакцией М. В. Довнар-Запольского. Это было солидное трехтомное издание, рекомендованное министерством народного просвещения, Святейшим Синодом и военным ведомством для средних учебных заведений, народных читален и библиотек, духовных училищ и семинарий, кадетских корпусов и офицерских школ. Здесь тоже утверждается, что Батый, не дойдя ста верст до Новгорода, "быстро пошел обратно в придонские половецкие степи, избегая начавшейся распутицы. Это обстоятельство испасло Новгород от погрома" (курсив мой.-В. Ч.).Совсем иная причина отступления орды от Новгорода выставляется в другом, тоже светском и общедоступном источнике. «Большая энциклопедия» под редакцией С. Н. Южакова, нужный нам том которой вышел в 1900 году, создавалась в основном либеральной профессурой, видными научными и общественными деятелями того времени и адресовалась главным образом интеллигенции. Подобно любой другой энциклопедии, это массовое издание содержит немало конкретных полезных сведений, концентрированно отражающих уровень знаний своей эпохи. Но вот как выглядит там военная ситуация зимы 1237/38 года: «Страшному опустошению подверглась земля Рязанская и Суздальская. Затем Б. (то есть Батый.-В. Ч.) приказал остановиться. Причиной остановки было то обстоятельство, что нарушился стратегический план, начертанный Б., произошла путаница, и Б. не решился составлять нового плана в чужой земле». Неизвестно, кто из ученых авторов писал эти строки, но курировал военный отдел профессор А. С. Лыкошин… Ах, ученые профессора, ах, милые либералы-просветители! Не стану поминать вас какими бы то ни было словами, спите спокойно, вы сделали свое дело…Любознательный Читатель. Выходит, стоило Б. избежать некой путаницы или решиться начертать новый стратегический план в чужой земле, и он бы не остановился — пошел да и взял бы Новгород?!— Знаете, со следующего тома на титульных листах этой энциклопедии начало печататься постоянное объявление о том, что она «рекомендована Главным управлением военно-учебных заведений в фундаментальные библиотеки кадетских корпусов и военных училищ».— Нет слов… Итак, Субудай остановился перед Новгородом, у Игнача креста. Где был этот летописный Игнач крест?— В середине прошлого века историк С. М. Соловьев предположил, что Игнач крест — это селеньице Крестцы, лежащее на кратчайшем прямом пути между Торжком и Новгородом. Авторитет Соловьева был велик, и его мнение поддержал позже коллектив географов, историков, этнографов, экономистов и статистиков, создавший под руководством П. П. Семенова-Тян-Шанского фундаментальное многотомное географическое описание «Россия». Но в средневековье там не могла существовать никаких дорог — ни зимних, ни летних! Прямой путь из Торжка к Новгороду преграждали дремучие леса и сырые низины, пересекали десятки рек, сотни ручьев, речек, болот и озер. Поддерживать в порядке столь протяженную магистральную дорогу было в те времена делом невозможным и бессмысленным — тележные и санные проезды быстро бы захламлялись валежником и заметались снегами, гати тонули, мосты сгнивали, насыпи размывались дождями да полыми водами, а летописцы сообщают, что средневековые войска всегда ждали, «егда ледове встанут». 17 Вспоминаю, как сидел я за своим письменным столом и, пытаясь представить себе маршрут авангарда Субудая, разглядывал подробную карту Новгородской области с добрым куском Калининской. Вошел гостивший у меня старший брат Иван и остановился за спиной. Он у нас ведь в нашу покойную мать — маленький, щуплый и такой же как она, тихий, вечный трудяга. Иван почему-то заволновался, торопливо закурил, увидев карту, начал водить по ней пальцем и произносить какие-то невнятности:— Ага. Вот это… М-м… Тут тоже… Да!.. Ну, это потом, уже в полку… Скажи! Тридцать пять лет прошло, а помню как сейчас!— Ты что, воевал там, что ли?— Ну… А тут мы с Сережкой Морозовым встретились. Это надо же: три тысячи верст фронта — и встретить братана вот на этом болоте! — И он ткнул пальцем в синие черточки близ озера Селигер.Все эти годы мы жили вдалеке друг от друга, встречались редко, и как-то не доводилось поговорить о подробностях его солдатской службы. Помню, как перед Отечественной они с двоюродным братом Сергеем Морозовым, племянником мамы, появились в нашем тайгинском домишке. Мне тогда было чуть больше десяти, им всего-то по двадцать пять, но в моих глазах они предстали полусказочными героями, особенно, конечно, Сергей. Иван вернулся с финской, а Сергей горел в танке на Халхин-Голе, и к его гимнастерке был привинчен редкий по тогдашним временам орден боевого Красного Знамени. В нашей избенке сразу стало тесно, когда он вошел, а потом мама всегда вздрагивала от его внезапного громоподобного хохота.— Из-за этого жуткого баса мы и нашлись вот тут в сорок третьем. Танки в тумане грохотали мимо к Ловати, но здесь остановились из-за встречных порожних машин. Слышу, лязгнула башенная крышка переднего танка, и сверху страшная ругань — аж моторы притихли. «Серега! — кричу. — Дьявол, ты?» — «Ну я, а ты кто такой?» — «Иван», — отвечаю. «Что ты тут делаешь?» — «Дорогой этой командую». — «Черт меня побери! Слушай, Ваня, пропускай нас сейчас же, а то враз сковырну эти твои мусорные ящики на колесах! Отгоню свою железяку и разыщу тебя»… И правда, прикатил перед большим боем на Ловати. Ну, побаловались спиртиком, и он уехал. А через неделю Серега утопил свой танк в болоте…— Как это?— Да так. Немцев за Ловать проперли еще зимой, и они там все лето тихо сидели, иногда только по-немецки: пук, пук! И вот у нас чья-то голова додумалась наступать по причине фактора неожиданности. А там же топи — я их на всю жизнь запомнил! Пошли без артподготовки, только «катюши» немного поработали — мы им с весны припас подвозили. Танки сразу же сели по уши. Серега, пока тонул, сумел расстрелять весь боезапас за Ловать, кой-как вылез в темноте с экипажем и деру по болотам… В этих местах мы долго еще грязь хлебали. Потом на Кенигсберг меня, оттуда срочно бросили на Прагу, а Серега пошел на Берлин. Он еще три раза в танке горел, но несгораемым оказался. Братьев пережил, хотя они и не воевали…— Да тоже, знаешь, воевали, Ваня… Каждому свое. Их было трое, братьев Морозовых, на нашей улице в Мариинске. Старшего, Павла, огневого парня, заводилу мариинского комсомола, хоронил весь город; его убили из обреза мясники, но это было до меня. Второго, Петра Ивановича, я знал много, лет. Тоже орел был. Как я уже рассказывал, он работал в Сибири, Москве и на Дальнем Востоке — первым секретарем Амурского обкома партии, последний свой десяток лет на посту заместителя министра сельского хозяйства СССР. Мы виделись с ним по праздникам, редко по будням, иногда ездили на рыбалку Умер он неожиданно. Схоронили его на Новодевичьем, по соседству с певцом С. Я. Лемешевым и писателем К. А. Фединым. Поставили камень с орлиным профилем, и я, бывая у этой могилы, всякий раз вспоминаю скромное кладбище на окраине Тайги, где рядом похоронены наши отцы, рабочие-железнодорожники…— Да, Петр ушел рановато, — с грустью говорит Иван. — А Серегу-то парализовало, слышал? Лежит сейчас в Омске, не говорит, еле двигается, но живет! И после войны четырех сынов успел вырастить, такие богатыри!Иван смотрит долгим взглядом на карту и спрашивает:— У истока Волги никогда не был?— Не был, — виновато сознаюсь я. — Знаешь, сколько лет собираюсь…— А мы были… Стоит часовенка, под ней чистая лужица.— Что говорили, Вань?— Ничего. Какие слова, если такая война да исток Волги?— Это верно.— Просто попили той воды да фляжки наполнили для ребят…Иван опять закуривает, не отрывая взгляда от карты.— Bот тут, недалеко от начала Волги, в Мареве, стояла наша база.— Расскажи.— А что рассказывать-то? Служба у меня была не пыльная…Его письма-треугольники, написанные каллиграфическим почерком, почтальонша приносила не часто и не редко, но регулярно. В них, правда, ничего не было про войну а больше все вопросы про наше житье. Мама просила меня читать их по нескольку раз и всегда чутко слушала, пытаясь угадать, что кроется за неизменными словами Ивана: «бьем фрица», «полный порядок» и «служба у меня не пыльная»…— Помнишь хорошую песню про вашего брата фронтового шофера? — говорю я Ивану. — «Эх, дороги! Пыль да туман…»— Ну, туманов-то там было хоть отбавляй, и они нас не раз выручали. Затянет болота, и мы радуемся — бомбежки не будет, газуй спокойно! А вот пыли совсем не было… Наступали то мы зимой — какая пыль? Дорогу помню отличную вот тут по Селигеру и дальше, по речным льдам, как по шоссе. Поперли фрица вот сюда, за Ловать, он все побросал. Помню, я сразу засек штабной опель-фургон в болоте. Влезаю — ящички, столики, а на счетчике всего полторы тысячи километров, ну, значит, от Берлина до Марева, дальше не дошла. Машина была в порядке, только радиатор нашим штыком пропорот. Завелась с полуоборота. Порядок! Целый день вырубал ее изо льда, вытащил на чистое место. Ребята подъехали, быстро из железной бочки печку соорудили, нарубили немецких покрышек, отогрелись. С того фургона и началась наша база.— А что она делала?— Возила снаряды, патроны, продовольствие, горючее, овес: тогда еще кавалерия была. Все возили, что надо. Весь март и даже в апреле еще возили.— Март и апрель? — уточняю я.— Ну. Правда, под конец стала не езда, а погибель. Крадешься, бывало,колеса уже в воде. Жалюзи прикроешь, чтоб вентилятор и свечи не заливало, рулишь туда, где побольше травы да кочкарника из воды торчит, но чувствуешь — болотный лед уже все, не держит, садится. Ну, начали и мы садиться. Раз я двое суток сидел без еды со снарядами. Лебедочный трос весь порвал и, пока снаряды не перетаскал к лесу, не мог вылезти… С боевым грузом это был мой последний рейс перед половодьем. Там ведь есть топи — по четыре метра торфа и сапропеля! Танк Сережки Морозова, думаю, по сей день на дне болота рядом с другими…— Да, у тебя не пыльная была служба… А в половодье, значит, отдохнули?— Не отдыхали. Бревна возили. Саперы делали через топи дорогу… Знаешь, я всю действительную за баранкой, и финскую. Братскую руку Прибалтике подавал из кабины, этой войны уже было почти два года, но не думал, что в сорок третьем за Селигером такая дорога может быть!— Ну, а какая?— Прямая, как стрела, черт бы ее любил!Иван засмеялся.— Представь себе — клети на топях из лесин, а по ним с двух сторон по два бревна. Передние колеса рулем меж бревен держишь, а о задних только первый рейс думаешь и зыбь внизу чувствуешь. Начальный сквозной рейс я сделал на полуторке сам, потому что был в батальоне постарше и поопытней остальных. Потом все привыкли, гоняли, как по земле. Ну, соскочишь другой раз с колеи, зависнешь на заднем мосту или рессоре, поддомкратишь, и полный порядок! Ну, иногда, конечно, по уши в воде, но почему-то ничем не болели. Все лето возили.— Как эта дорога шла?— А вот — от Марева через Полу, что течет в озеро Ильмень, мост был, а тут уж недалеко, в тридцати километрах от Марева, и Бор. Где он? Да вот ои, Бор! А за ним уж линия фронта, Ловать. Вдоль нашей дороги телефон был протянут, разъездные карманы сделаны. Освоились, только комарья тучи да паутов — мы их мессершмиттами звали… И, конечно, неприятно, когда он, натуральный-то «паут», пикирует на тебя. Попадет, думаешь, в кузов, где «катюшины» подарки, все вмиг сгорит — и ты, и дорогая эта дорога, А он как горохом или градом по воде-шррр! Потом бомбы-хлюп, хлюп в болото. В крайнем случае кабину шевельнет, грязью обдаст да и скроется за Ловать. Первый раз только было страшновато, еще весной, когда дорогу тянули. Выехал-то я из Марева в тумане, потом солнце показалось, разогнало туман. Вижу-заходит на меня в лоб, а я газую вовсю и почему-то досадую, что не успел показать ребятам, у каких берез мои гильзы снарядные стоят — соку в них натекло уже, думаю, по горлышко…Иван грустно засмеялся и снова закурил.— Ты так и шоферил всю войну?— Нет, скоро в гору пошел… Когда двинулись серьезные подкрепления, у нас наступила передышка, и я начал аккумуляторы перебирать. А перед этим написал в полк, чтобы срочно прислали кислоты и баллонов, иначе кранты. И вот сижу в своем фургоне, вожусь с аккумуляторами и слышу незнакомый приказной голос: «Где тут старшина Иван Чивилихин?» Выскакиваю, а штаны-то у меня кислотой сожжены, из них получились трусы, или, верней сказать, по сегодняшнему-то, шорты. Гляжу — полковник. Обозрел он меня со всех сторон, крякнул и, вижу — достал из планшета докладную. «Это ты писал?»недоверчиво спрашивает. «Так точно!» — отвечаю, а сам думаю: в чем дело? Баллоны, кислоту вроде уже прислали… Ладно. «Откуда у тебя такой инженерский почерк?»— спрашивает. «Практика, говорю. Техникум кончал, чертежи ребятам вечно подписывал». — «Лейтенанта я вашего забрал в полк, а тебя пока оставляю в этом автобате за диспетчера»… Ну, недолго я покомандовал той деревянной дорогой. После боя вывез по ней раненых, и полковник Миронов определил меня в писаря. Служба была непыльная, но к машинам и ребятам тянуло — не могу передать. Почую бензин — тяну носом, как собака на тяге. По итоговым сводкам и оперативным докладным полковник заметил, что писаришка штабной немного кумекает в автохозяйстве. Перед большим зимним наступлением сделали меня младшим лейтенантом и диспетчером нашего пятьдесят третьего автополка… Девятьсот машин! Не шутка. Начали готовить штурм Ловати — он за ней здорово укрепился, время было. Когда льды наморозило, поехалн снова по Селигеру, по Вселугу, Стержу, по болотам, а особенно Пола выручала. Гляди!Он повел пальцем по синей жилке.— Это не река — это был божий подарок! По льду ее восточных притоков — смотри! — Поломети, Явони, Щеберихи и вот тут, мимо Марева, грузы и техника шли на Полу, а она льнет к Ловатн. У Ильменя они сходятся, и туда — на Новгород — был нацелен главный удар. По льду Полы машины шли втрое быстрее, чем по лесам и болотам… Эх, Пола, Пола!Пола, Пола… Стоп! Где-то я, не то у Татищева, не то в летописях, встречал название этой реки! Схватил с полки второй том «Истории Российской» Татищева. Да, вот оно, переложение события 6455-го, то есть 947 года: «Ольга, оставя в Киеве во управлении сына своего, сама со многими вельможи пошла к Новугороду в устрой по Мете и по Поле погосты»…— Ты чего там? — недоуменно спросил Иван.— Понимаешь, почти за тысячу лет до твоих машин по этой Поле проехала княгиня Ольга, наверное, навестить свою родину, и селения, то есть погосты, устроила. Зимой, наверно, потому, что все лето перед этим она осаждала древлянскую столицу Искоростень. Конечно, зимой! Дальше ясно написано: «…а сани ея стоят в Плескове и до сего дни».— Зимой как по шоссе, — профессионально подтверждает брат Иван, глубоко затягиваясь дымом.— Слушай, а вот по твоему опыту, шоферскому и диспетчерскому: какой тут самый скорый зимний путь до Новгорода?— Селигером, — говорит Иван, не глядя на карту. — Мимо Столбенского острова. Перед большим островом Хачиным налево, пока не упрешься в берег, а там мимо Березовского городища немного лесом н небольшим озерцом на Щебериху. По ней на Полу, к Ильменю, тут тебе и Новгород… Все эти дороги я знал как свои пять пальцев. И бездорожья тоже… Осташков, Валдай, Старая Русса.., Новгород, помню, взяли в январе сорок четвертого. Севернее Волховский фронт здорово жиманул…— Удивительное совпадение! — вдруг вырвалось у меня.— А что?— Ты тут воевал, Сергей Морозов тоже, а на Волховском, рядом с вами, Анатолий Чивилихин.— Да ну! Не знал. Я с ним перед финской в Ленинграде встречался, он мне первую книжку свою подарил. После не привелось… Не дожил Толя, а зря…У нас с поэтом Анатолием Чивилихиным общий предок. Рязанский мужик из-под Пронска Егор Кирилыч Чивилихин был его дед, наш с Иваном прадед. Деревня та исчезла с рязанской земли, но память о ней пока живет среди нашей московской родни, и всех нас называют поуличному по имени моего прапрадеда, имя которого запомнилось, — Кирилиными.А Толя двадцатидвухлетним студентом химического института выпустил перед войной первый сборник стихов, который я до сих пор храню; его в Тайге оставил Иван, уходя на фронт. Книжки выходили и после войны, и после его трагической смерти в 1957 году-он, человек ясной, доверчивой и правдивой души, не захотел больше жить, и я не берусь его судить… Помню, весной того года я успел подарить ему свою первую книжку с шутливой и задиристой стихотворной надписью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86