– Почему же?
– Потому что никогда этого не делают. Но держу пари, что ты смог бы, – сказал Пол.
– Я? – Питер удивился, хоть и не слишком. – Но я же не полицейский. Что я могу знать о поимке сумасшедших бомбистов?
Мальчик повернулся и посмотрел на него.
– Ты все знаешь, папа.

Питер собирался уехать ранним утром, и Пегги решила помочь ему уложить вещи, прежде чем они лягут спать.
В первые годы совместной жизни она задавала ему немало хлопот в связи с его частыми кратковременными отлучками. Обижалась, что он ее покидает, принималась ссориться с ним без всяких видимых оснований, бросала ему обвинения, томила долгим холодным молчанием.
Питер считал, что она воспринимает его отъезды примерно так, как мать воспринимает постоянные провинности любимого ребенка. Его понимание ответственности перед Америкой казалось ей отчасти простоватым. Она полагала, что чувства его все еще носят юношеский характер, что в свои тридцать восемь он старается уберечь от разрушения некоторые свои наивные сантименты, как иная хозяйка оберегает от топора голову полюбившейся утки.
Она перестала с этим бороться, но именно поэтому он чувствовал себя виноватым вдвойне. Наблюдая за тем, как она укладывает его вещи, как бережно обращается с каждой, он почти хотел, чтобы она злилась на него, а не помогала вот так безропотно.
– Мне очень жаль, что Полу пришлось увидеть сегодня весь этот ужас в выпуске новостей, – заметила она. – Он будет выбит из колеи на несколько дней. Плохо, что тебя как раз в это время не будет рядом с ним, ты бы его успокоил. Он тебя считает чуть ли не самим Господом Богом.
Это прозвучало почти как прямой упрек в том, что он пренебрегает потребностями сына. Первый ее упрек.
– Что ты хочешь мне сказать? Что я не Бог?
Она перестала расправлять его носки и пристально на него смотрела; он старался говорить небрежно, словно все в норме и беспокоиться не о чем. И все же выглядел он не вполне нормально и обычно – это было, заметно хотя бы по расширившимся глазам, в которых горело возбуждение при мысли о том, что ему предстоит. Чего ради он стремится покинуть это место, мальчика, спящего в соседней комнате, близкую ему женщину? Питер взглянул ей в лицо, одно из самых знакомых и самое любимое на свете, и подумал: “Брюки и нижнее белье, ты только посмотри, как она дотрагивается до моих чертовых штанов и нижнего белья…”
Пегги улыбнулась в ответ на его незамысловатую шутку и вернулась к своей работе. Как она научилась сдерживать себя, продолжал думать он, и как часто ей приходится это делать. Она все еще негодует, но не дает негодованию вырваться наружу. Огонь порой покажется, но вскоре мало-помалу исчезает во тьме. Где же он прячется, темперамент Айрин Хоппер, вот уже много лет носящей имя Пегги Уолтерс? Под прикрытием выдержки и спокойного юмора? Да ну же, Пегги! Крикни! Завопи! Потребуй от меня объяснений, суди меня. Заставь меня сказать тебе, что я такой как есть, что старую собаку новым штукам не выучишь.
Ну а к чему бороться? Разве от этого легче? Ведь борьба не имеет смысла. Так или иначе он отправится по следам Абу Хомейди, а она останется одна. Так или иначе он все равно выйдет рано утром из дому, по выбору, не по необходимости, и, может быть, никогда больше ее не увидит.
Он замер в полной беспомощности.
– Питер, передай мне, пожалуйста, носовые платки из выдвижного ящика.
Он выполнил просьбу. Потом пошел в ванную, собрал туалетные принадлежности, уложил в кожаный футляр и вручил ей как свой вклад в дело.
– Утром тебе нужно побриться и почистить зубы, – напомнила она.
И он отнес футляр обратно в ванную.
После этого он растянулся на кровати и наблюдал за тем, как она заканчивает укладывать вещи, находя нечто особенно трогательное в ее движениях. Что за женщина. Боролась, воевала – и делала что положено. Нужна большая твердость духа для подобной выдержки. Этой твердости у нее много, но порой и она слабеет. Вот и теперь она наклонила голову, рассматривает что-то в углу чемодана, а щека у нее подрагивает. Питер закрыл глаза. Он не хочет на это смотреть. Слишком бередит душу.
– Где твой бронежилет? – спросила она.
Питер открыл глаза. Он терпеть не мог надевать бронежилет и редко делал это. Помимо всего прочего, жилет не защитит от выстрела в голову. Но Пегги почти религиозно верила в способность жилета уберечь его жизнь, и Питер таскал жилет с собой ради нее. Ради ее душевного спокойствия. Не то чтобы она знала, куда он отправляется и чем там занимается. Просто считала, что опасность, ранение, смерть всегда возможны.
– Он у меня в шкафу, – сказал Питер.
– Его там нет.
– Может, в том шкафу, который в холле.
Пегги пошла посмотреть. Вернулась без жилета.
– Там его тоже нет. Куда еще ты мог его задевать?
– Не имею представления.
– Но ведь в последний раз ты распаковывал вещи сам.
Питер молчал.
– Это возмутительно, – сказала она, и дрожь переместилась со щеки на нижнюю губу. Питер встал с кровати.
– Пегги…
– Он же не мог взять да и убежать. Эта проклятая штуковина где-то здесь.
– В холодильник ты не заглядывала? Все эти дни голова у меня не варит, я бы мог засунуть его даже в морозилку.
Она даже не улыбнулась. Там и сям замелькали опасные искорки. Вся эта выдержка, подумал он, полный раскаяния, весь этот великий самоконтроль. Внутри у него что-то замерло, словно в предвкушении опасности. Она прижала ладони к щекам таким девчоночьим движением, что он вспомнил, какой она была девять лет назад. Потом руки тяжело повисли вдоль бедер, и она казалась постаревшей, почти что женщиной среднего возраста.
– Ты думаешь, это смешно, да? – заговорила она. – Ты думаешь, я дура и не понимаю, что ты берешь с собой проклятый жилет только чтобы меня успокоить, а сам его никогда не надеваешь? Скажешь, не так?
Он не ответил.
– Скажешь, не так? – выкрикнула она.
Брови у нее сошлись, она стояла перед ним такая невероятно ранимая. Глядя на нее, он произнес, сам не ведая, как вырвались слова:
– Имеешь ли ты хоть малейшее представление, как сильно я тебя люблю?
Пегги посмотрела на него так, словно он ее ударил. Это ни к чему, подумал он. Не следует говорить подобные вещи женщине, с которой прожил столько лет. И уж конечно не тогда, когда собираешься уехать и оставить ее одну.
– Да, – сказала она устало, – я знаю, как сильно ты меня любишь. Но иногда мне хочется, чтобы ты любил меня не так дьявольски сильно. Любил бы поменьше, а уважал побольше.
Она уже овладела собой, а Питер нашел жилет, который висел у него в шкафу под пиджаком. И не спеша закончил укладывать вещи.

А потом в постели, когда опустилась мягкая тьма и лунная дорожка блестела, точно ртуть, они любили друг друга, быть может, в последний раз в жизни. И Пегги сказала:
– Я на самом деле так не думала. Чтобы ты любил меня поменьше. Я наврала.
– Я знаю.
Она вздохнула:
– Слова вылетели изо рта помимо воли.
– Не надо объяснять.
– Но это так. Дешевый бабий трюк. Попытка переложить вину на тебя. Мне стыдно. – Она обняла его. – Я рада, что ты так меня любишь. Я не хотела бы ничего иного. Ни на минуту.
Он взглянул на искаженное болью любимое лицо, бледное и немного загадочное при свете луны. Если я благополучно вернусь к ней после этого дела, поклялся он себе, я никогда больше не причиню ей такой боли. Никогда.
Но даже в эту минуту, давая клятву, он хотел лишь одного – чтобы сам мог в это поверить.

Глава 17

– Хуже всего, Хэнк, что я не вижу конца всей этой заварушке.
Время шло к полуночи, и они как следует угостились коньяком “Реми Мартен” в кабинете у министра юстиции в его доме в Джорджтауне. До этого вместе обедали и слушали концерт в Центре Кеннеди. В соседней комнате жена Уэйна и спутница Дарнинга на этот вечер тоже выпивали и разговаривали.
– Если она вообще когда-нибудь кончится, – добавил Уэйн.
Дарнинг обратил внимание на то, что глаза у его друга такие, словно он не спал несколько дней. Должно быть, поэтому в них застыло выражение тупой тоски. И вообще весь облик Уэйна, начиная с того, что он сильно сутулился, являл странную смесь сосредоточенности и печали. Глядя на него, невольно вспомнишь столь же тоскливый вид погруженных во мрак кварталов города. А это значило, что Брайан и наиболее пораженные хронической безработицей районы Вашингтона в равной мере осознавали, что есть вещи, которые, увы, непоправимы.
– Я искренне сожалею, что втянул тебя в эту историю.
Уэйн обратил на Дарнинга задумчивый взгляд и сделался еще печальнее. Они вместе учились в колледже, потом в юридической школе, вместе прошли ужаснейшую из войн, причем Дарнинг едва не погиб, спасая жизнь Уэйна. И Уэйн, разумеется, не мог отказаться вести по просьбе Дарнинга охоту за единственным человеком – Витторио Баттальей. Но он хотел знать, что за этим стоит. Исчезло и скорее всего было убито пять агентов, еще несколько человек участвовало в деле и подвергалось опасности, – естественно Уэйн считал, что имеет право знать. Но Хэнк считал иначе, настаивая на том, что достаточно знать, какой угрозе подвергаются его жизнь и будущее, пока Витторио Батталья, известный киллер, находится на свободе. Остальное лишь вопрос доверия и дружбы.
– Если ты узнаешь больше, – объяснил Уэйну Дарнинг, – это не принесет ничего хорошего ни тебе, ни мне. Так что, пожалуйста, Брайан, или помоги мне, или не помогай. И брось думать обо всем прочем.
На том и порешили. Директор ФБР поднялся, чтобы налить по новой.
– Я полагаю, что именно так в конечном итоге и происходят все подобные вещи, – сказал он.
– О чем ты говоришь?
– О том, как человек окончательно впадает в грех. – Брайан рассмеялся, но от этого смеха становилось зябко. – Это подкрадывается к тебе так осторожно, так незаметно, что ты не придаешь ему значения. Скажем, ты посылаешь двух агентов допросить мужчину и женщину, делаешь это в порядке дружеского одолжения, а потом осознаешь, что оказался по уши в дерьме.
– Стоит ли употреблять столь сильные выражения, Брайан?
– Мы оба видели достаточное количество печальных примеров. В одном случае, о котором ты уже позабыл, дело коснулось Овального кабинета. Чем выше ты поднялся, тем тяжелее болезнь.
– Что за болезнь?
– Извращенное представление о собственной неприкосновенности. Уверенность, что ты выше всего, что ты неприкасаем, что благодаря этому выйдешь сухим из воды в любом случае.
– Ты хочешь сказать, что не можешь?
Улыбка Уэйна была такая же холодная, как его смех.
– В следующий раз, как встретишь Гэри Харта или Майка Милкена[15], задай этот вопрос.


Теория Дарнинга.

Как и произведение искусства, каждый акт любви неповторим. В лучших своих вариациях он представляет собой будто бы случайное сочетание времени, места, настроения, партнера и некоторых особенностей, счастливо возникающих по ходу дела. Сегодняшний вечер обладал всеми качествами, которые неизбежно приводят партнеров в постель. Сначала изысканный обед в не менее изысканной обстановке в обществе Уэйнов, затем вечно вдохновляющая музыка Моцарта, а после концерта – лучший коньяк, выпитый наедине с другом.
А женщина?
Совсем недавно открытая драгоценность – молодая венгерка по имени Илона с совершенно непроизносимой фамилией, необыкновенно искусная не только в постели, но и во всем, что к ней вело.
Она верила, что разум постоянно ведет тебя от беспорядка к гармонии; не стоит начинать утро с новой борьбы против наступления хаоса.
– Ты атакуешь каждый новый день, час, минуту, – говорила она Дарнингу, – как будто ты не сражался с ними прежде, как будто ты снова и снова должен доказывать собственную ценность.
Считала ли она, что он не должен так поступать?
Безусловно.
Ведь он министр юстиции Соединенных Штатов, высокопоставленная особа. Должен уметь расслабляться и чему-то радоваться.
Чему же?
Она восхитительно улыбалась. Конечно же, ей.
И теперь, погружаясь вместе с ней в мир глубокого наслаждения сексом, Генри Дарнинг казался себе освеженным, невесомым, полным жизни. Какая она чувственная, какая страстная! С какой радостью воспринимает все, что они делают. Это само по себе возбуждало его. Просто лежать на ней было все равно что плыть по жарким волнам. Она излучала пыл, и он входил в него. Даже ее дыхание полно было желания.
Вдруг непонятно откуда в памяти возник Брайан Уэйн, его недавние слова, и Дарнинг сразу остыл.
Илона почувствовала это.
– Что случилось?
– Я подумал о ненужных вещах.
– Сейчас я это исправлю.
Изогнувшись, словно золотистое животное, пьющее воду, Илона склонилась над ним. Она целовала его губы, шею, грудь, живот, ниже… и остановилась. Мысли Дарнинга, свернув не на ту дорогу, не хотели возвращаться на прежний путь. Илона старалась напрасно.
– Прости, – сказал он. – Может быть, позже.
Но она возобновила усилия. – Нет. Подожди. Все будет хорошо.
Он очень осторожно попытался высвободиться, сдвинуть ее с себя, но она не уступала, и он в конце концов покорился.
Необычная женщина. Он чувствовал, как ее тело становится твердым, ощущал скрытое напряжение. Отключившись в эти минуты от секса, он наблюдал за ее приемами, за тем, что она умеет, а умела она очень многое. Еще один эксперт. Кажется, в постели ему везет на виртуозных партнерш. Каждая – мастер своего дела. Откуда они так много знают? Все такие молоденькие. Может, это передается с генами?
А он? Вечное божество, Эрос во плоти. Исключая нынешнюю ночь. А также и другие ночи – чем дальше, тем чаще. Прими это как должное, Генри. Тебе приходится напрягаться. Ты должен постоянно что-то придумывать… Он все еще выдерживал это в большинстве случаев, но начинал испытывать чувство унижения.
Лампа горела, и Дарнинг следил за ее отсветами на стенах и потолке. Но думал он снова об Уэйне.
“Как человек окончательно впадает в грех” – такими словами его друг определил состояние растущего страха, и определил вполне точно. За исключением того, что Дарнинг не имел намерения ни во что впадать. Брайан хорош и как профессионал, и как друг, но он закоренелый паникер и всегда им был. При достаточном нажиме таких людей легко убедить. Подчинить своей воле. В основном поэтому Дарнинг не рассказал ему эту несчастную историю полностью. Была и другая, более существенная причина, почему он предпочел удержать подробности при себе: твердые этические и моральные принципы Брайана, которые вынудили бы его критически отнестись к другу, а это крайне несвоевременно.
Дарнинг продолжал думать “не о том” и не помогал Илоне. Попробовал сосредоточиться… но при виде того, как она неистово трудится, просто отчаянно, он вдруг пожалел ее, и это уничтожило последнюю надежду. Бедная девочка. Он наконец приподнялся и обнял ее. – Сейчас ничего не получится.
Лицо у Илоны пошло пятнами, расплылось. Тело выпрямилось в напряжении. Она впилась пальцами ему в грудь.
– Брось, это не трагедия, – сказал он.
– Нет, именно трагедия.
– Ты не должна так оттаиваться.
Она легла на постель, податливая плоть казалась тяжелой, как свинец.
– Мне ненавистна даже мысль о неудаче.
– Если кто и виноват в ней, так это я. Но не ты.
– Если женщина не в состоянии возбудить мужчину, виновата она.
– Это не более чем шовинистическая пропаганда мужчин.
Илона молчала несколько минут.
– Такого со мной никогда еще не случалось, – сказала она.
Перед глазами у Дарнинга промелькнули эротические образы ее успешных стараний. Они тянулись в бесконечность.
– Жаль, что я испортил твой рекорд.
Но ему больше не хотелось говорить на эту тему. Чересчур много. Он вдруг понял, что разговор зашел слишком далеко, когда взглянул через плечо Илоны в окно на далекую звезду и ощутил в ее загадочном свете некое далеко не безгрешное сияние, исходящее от легионов женщин, которыми он обладал в жизни, сияние, пронизывающее не только пространство, но и его самого. И пустота его лишенных любви совокуплений вдруг поразила его как удар; его охватило чувство, что единственно верный путь – это путь от сердца к сердцу, из глубин одного в глубины другого. И по сравнению с этим все его логические измышления ничего не значат.
Теперь он избегал смотреть на бледный, отдаленный свет. Впрочем, спустя некоторое время и после новых соприкосновений с этим волшебным золотистым сорным растением угроза звезды ослабела.
В конце концов, он из тех, кто держит себя под контролем. Он никогда не доводил себя до неуправляемого эмоционального взрыва. Сдержанность чувств – его девиз, его жизненная философия. Он усердно применял ее на практике. Трудился бесконечно и достиг значительных успехов. И слава Богу, надеется, что и на смертном ложе будет вполне в форме.
Позже, когда они занимались любовью, угроза звезды померкла окончательно.

Глава 18

Марти Элман, агент Джьянни, жил в элегантном высотном здании довоенной постройки на Пятой авеню, в пятнадцати минутах ходьбы от его художественной галереи на Мэдисон-авеню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52