– Иди снимай крышку, – закричал он мне, – иди, иди… Вино что надо, лучшего не найдете!
Я открывал квеври, Дата глядел, дивясь, на Шалибашвили, а Шалибашвили радовался от всей, видно, души:
– Вот сеятель идет, бросает семя и приговаривает: это птицам небесным, это вдовам сирым, это гостю… Так ведь? Вот и я… И я так же. Три квеври припас для гостей. Видит бог, не вру! Да что за недобрый год выдался? Куда все гости подевались? Нет и нет никого!..
Вошла хозяйка. На подносе у нее все, что приказал шепотом Шалибашвили… ей-богу, не вру! Мы с Датой встали и поклонились хозяйке. Дастуридзе и ухом не повел, пока я под тихую не двинул его легонько. Ну и хороша ж была женщина! И ладную, и статную послал ему господь жену! Такая она вся из себя… Такая… Я, грешным делом, подумал: у этого сукина сына такая дома красавица, а он еще к любовнице шастает. Но куда человеку от себя деться? Все ему мало, всего не хватает.
А Шалибашвили нес и нес, рта не закрывая:
– Вы-то меня кликнули, а я сидел и думал: видно, бог на меня прогневался, дурная это примета – стоят квеври нетронутыми. Тут слышу – зовут: Нико, Нико! Пошли вам бог всех благ, а божьей милости поклон, что вас сюда послала, ну в мое время, бальзам от тоски и душевной хвори, право… Коста, дай-ка сюда эти роги! Вон там они, там… Воды туда не капни! Вином, вином ополоснем… Чтобы вином ополоснуть, нужна мужская рука, женщина здесь не помощник, сам и ополосни… давай налью… У-у-х! Хорошо! Этот – тебе, этот – тебе, этот – тебе. А этот – мне… Встанем! Пить стоя!.. Да пусть будут над нами мощь и удача всех трехсот шестидесяти пяти святых Георгиев! Будем благословенны! Пусть не оставит нас благодать матери господа нашего Христа девы Марии! Святая троица и все четыре евангелия да пребудут с нами и ныне, и присно, и во веки веков! Пьем, братья мои!
Мы осушили роги и сели за низкий столик.
– А теперь эти вот роги, две парочки! Все четыре один к одному!.. Была у меня пара быков, во всей Картли таких не найти! Эти рога – от них. Все один к одному. На йоту друг от друга не отличаются. Хотите, смерим! Коста, что за людей ты мне привел?.. Ничего не едят… Берите это. Это попробуйте. Хорошие, видно, люди. Я говорю – видно, а там бог им судья…
– А ты дал мне слово сказать? – говорит Коста. – Я еще у калитки хотел вас познакомить, а ты – «после, после!».
– Конечно, после. Куда спешить? Кто нас гонит? А не захотят говорить – так и не надо. Гость – он от бога. И… по одному тосту скажем…
– Был бы твой волкодав с тобою в хлевах Ростомашвили, черта с два вломился бы к тебе Табисонашвили! – пролез я в болтовню хозяина.
– Верно говоришь, никто бы не вломился… это не собака, это сатана! А с чего ты взял, Табисонашвили это был, или Белтиклапиашвили, или Джиркигледжиашвили? Этого и власти не знают, а тебе откуда знать? Пес что надо, такого ни у отца моего не было, ни у деда, ни у прадеда… А про Табисонашвили кто тебе сказал?
– Он! – Я ткнул пальцем в Дастуридзе.
– Ну, эта лиса все знает. Он же человек этого безмозглого плута. Раньше они оба по мелочам воровали, а теперь в большой разбой ударились… Лиса! Позавчера взял я было лису, да ушла, паскудина, промазал… больно далеко шла.
– Я говорил? Я говорил? Ничего не говорил!.. Ничего не знаю. Просили привести к Шалибашвили, я привел. А так ничего я вам не говорил, ничего…
– Да заткнись ты, Коста, бога ради! Не валяй дурака!
Он присмирел и, пока мы беседовали, молчал как мертвый.
– Ты про безмозглого плута говорил, а кто он? – спросил Дата.
– Кандури… Сколько на меня хлопот из-за него свалилось, не счесть. Но я на своем стою. Меня не сдвинешь. Пусть сперва вернет те бурдюки, что свистнул он у меня на горийском базаре.
– Погоди, кто украл у тебя бурдюки? Кандури?
– Кандури. Теперь напялил рясу, бороду до брюха отпустил и взялся учить народ уму и совести… Не на такого напал! Думаете, там пустые бурдюки были?! Два больших бурдюка и четыре поменьше. Большие-то были буйволиные. А вы знаете, сколько в самый большой буйволиный бурдюк вина войдет? Не знаете? Я бы сказал, да позабыл… Буйволиных то бурдюков у меня с той поры и не было – вот и позабыл. Лет пятнадцать прошло, как он их стянул. Помнил бы, и спрашивать не стал бы! Подставляйте роги, подставляйте!..
– Когда они учинили это бесстыдство и поднялись уходить, что тебе Табисонашвили сказал? – спросил Дата.
– Я что, дурак, что ли? Меня на мякине не проведешь! На хинкальный фарш искромсай Табисонашвили – я его узнаю. Я его прижал, он признался: не сам, говорит, пришел, не моя была воля. Знает, сукин сын, я его не продам, – вот и сказал. А в суд чего подавать? Собака собачью шкуру никогда не порвет, давно известно… Я тут с вами разболтался, может, лишнего наговорил – ничего не сделаешь, такой уж я с рождения. Вы думаете, я не знаю, зачем вы сюда пожаловали? Тут сидит с нами Коста, лиса и мошенник. Там – Табисонашвили и Кандури. Табисонашвили и скажи: «Я – Дата Туташхиа. Когда про свои дела будешь толковать, про мои тоже не забудь». Знать хотите, сам я это придумал или Табисонашвили сказал? И если сказал, то кто ему велел? И что было у того советчика на уме и на что он рассчитывал?.. Я вам все это уже выложил, И не по пьянке, – вижу, забота эта вам житья не дает, и сказал. А их я не боялся и не боюсь. – Шалибашвили щелкнул Дастуридзе по лбу. – Вот так вот. Только больше того, что я сказал, от меня не услышите. Вон Кандури в Хашури пьет да спит, а Табисонашвили в дверях у него сидит… Остальное как хотите, так и понимайте. А я знать ничего не хочу, пока он мне бурдюки не вернет. Ну, а теперь – кутим!.. В кутеже и застолье имена знать положено, без имени тоста нет. Ты, по выговору твоему слышу… – Шалибашвили подумал… – рачинец, зовись Симоникой, а ты, – он опять запнулся, – мохевец, будешь у нас Шиолой. Выпьем за тех, кто родил нас, дал нам имя и голову, грудью нас кормил и в дом хлеб приносил, выпьем за них, а тем, кто почил, вечный покой! – Шалибашвили залпом осушил рог.
Мы еще долго сидели. Шалибашвили болтал без умолку, но о деле ни слова. А мы и не просили.
Кончились тосты. Дата вынул свой «Павел Буре». Было около десяти. Мы поднялись. Шалибашвили достал турьи роги, наполнил их и протянул нам. «Идем по делу, – сказал Дата, – больше нельзя». Мы долго препирались – пить не пить, пока Шалибашвили не опрокинул себе в рот свой рог, за ним оба наших, а рог Коста Дастуридзе, огромный турий рог, вылил ему за шиворот после того, как он тоже отказался пить. Мы простились. Дастуридзе продрог и честил Шалибашвили чем свет стоит. Перепало и нам. «Не брани его, Коста, он порядочный человек, да к тому же и умница». «Это дьявол и сукин сын, – не согласился Дастуридзе. – Когда в Хони блоху освежевали и шкуру в Куру выбросили, прибило ее в Гори, горийцы сказали, что больно много мяса на шкуре осталось. Один из этих горийцев Шалибашвили дедом приходится. Броцой его звали».
– И силы у него хватает, и смелости. И не бурдюков он дожидается, – сказал Дата.
– Бурдюков, как же! – хихикнул Дастуридзе. – Кандури ночей не спит, мозги сломал, все гадает, отчего это Шалибашвили не мстит, что на уме держит!
– А ты сам думаешь, что у него на уме?
– Кто знает… Любит Шалибашвили одну поговорку: «Пойдет бык на буйвола – рога обломает». Не осилить ему Кандури. Он это знает и ждет.
– Чего ждет?
– Пока Кандури не споткнется. Тогда он на него навалится. Шалибашвили зла не забывает.
– Есть еще одна поговорка: «Не пасть верблюду так низко, чтоб ноши осла не поднять».
– Видно, этой пословицы Шалибашвили не знает! – сказал Дастуридзе.
– Не в этом дело, – сказал Дата, – не совсем в этом… А теперь, Коста-дружок, веди-ка нас к Табисонашвили. Надо бы узнать, кто велел ему пустить тот поганый слушок.
– Кто велел? Чей он человек, тот и велел.
– Шалибашвили сказал, что Табисонашвили у каких-то дверей сидит. Это Кандури двери?
– Он у Кандури в охране. И правда, как пес, у дверей сидит.
– Давай и мы к тем дверям подойдем.
Дастуридзе замолчал и заговорил опять, лишь когда показались первые дома Хашури:
– Что делать собираетесь?
– Пока не знаем. Как обернется, так и сделаем, а ты будешь делать, как мы тебе скажем.
Мы подошли к дому Кандури. Это был, скажу вам, не домишко Шалибашвили – мы стояли у настоящего дворца. У самых больших господ не доводилось мне видеть такого огромного, просторного и красивого дома. Дом был в два этажа, с одного угла поднимался третий. Вокруг большой сад, обнесенный кирпичной оградой, оштукатуренной и крашеной. Поверх ограды в три ряда колючая проволока. На втором и третьем этаже было темно. Из окон первого падал свет.
Железные ворота были заперты наглухо. Покрытые золотой краской, они поднимались так высоко и были так крепки, что и великану через них было не перемахнуть. Коста повел нас в обход – где-то в ограде надо было найти и открыть маленькую дверцу. Все это Дастуридзе проделывал с такой готовностью и охотой, что я подумал, прикинул и понял: человек потрепыхался и положился на судьбу. Но я ошибся, и вскоре прояснилось, откуда в нем такая легкость.
Мы налегли на дверь. Она была заперта изнутри. Где запор и как его открыть, найти было невозможно, как и на больших воротах…
Делать было нечего. Я нашел две распорки, взобрался на плечи Дастуридзе, вставил их между двумя рядами колючей проволоки, раздвинул, пролез между ними и спрыгнул в сад. На двери был большой засов, укрепленный еще большим крюком. Я вытащил крюк, отодвинул засов, впустил Дату и Коста и снова все заделал, как было.
На первом этаже с задней стороны было два крохотных окошка. Оттуда падал свет. Мы подкрались и заглянули внутрь.
Это был марани – на коне скакать по этому марани! Подобного я не видел. Один большой угол занимали квеври, давильня и пропасть разной посуды. В дальнем от нас углу возвышался камин – двугорбого верблюда вместе с его тюками можно было изжарить в этом камине. В камине тлели, потрескивая и сверкая, огромные дубовые пни. Посередине тянулся длиннющий стол, вдоль которого стояло множество кресел – с полсотни людей, если не больше, можно было усадить за этим столом. Еще в одном углу была тонэ Тонэ́ – врытая в землю печь для выпечки грузинского хлеба (лепешек). Таджики называют ее танур (тандыр), армяне – тонир, а для грузин это тонэ́.

с вытяжкой для дыма, выкрашенной под цвет золота. Стены были облицованы тедзамским камнем с резными изображениями из белого мрамора: тут тебе и голые бабы, и мальчишки с девчонками в чем мать родила, и бычьи головы, и раздутые птицы – то ли индюки, то ли орлы, и чего только еще там не было!.. Одна стена вся сплошь была отведена под портрет царя-батюшки, выложенный из мелких камешков, цветных и блестящих, а на стене напротив – Иисус Христос, распятый Христос, тоже из каких-то камешков и стекляшек. С потолка спускалась громадная люстра свечей на пятьсот. И тьма свечей в огромных подсвечниках по всем стенам, во всех углах, – у кого было время их считать? Перед камином стоял столик с резными балясинами. Миски, тарелки, кувшины, блюда – все из серебра. За столиками сидели два попа без ряс, а напротив них растянулся на львиных и тигровых шкурах длиннобородый мужик в красном халате. Шкуры были брошены на какую-то лежанку – то ли кресло, то ли тахта. Лежанка шла к камину под углом, но на чем держалось все это сооружение, не разобрать было. Еще свисали с потолка две керосиновые лампы – по обе стороны лежанки Кандури, – у одной желтое стекло, у другой – зеленое. Тот, что в красном халате, с одной стороны получался красно-желтым, а с другой – зелено-красным.
Не поверите, мне все казалось, я сплю и во сне все это вижу. Коста шепнул, что тот, в красном халате, и есть Кандури. Табисонашвили нигде не было видно. Коста сказал, он либо у балконной двери сидит, либо в прихожей кемарит.
Дата обошел дом справа, мы с Дастуридзе – слева. Табисонашвили сидел на балконе. Было темно, он курил, мы его и увидели. Справа мелькнула тень Даты – он крался по стене. Когда от Табисонашвили его отделяло шагов десять, я чихнул. Табисонашвили поглядел в нашу сторону, смотрел, смотрел, но что увидишь, когда темень несусветная, а мы на земле – распластавшись. Я хлопнул в ладоши. Табисонашвили поднялся и медленно двинулся на звук. В опущенных руках – по маузеру, во рту – папироса. Здоровый он был, негодяй. Шел, как вставший на дыбы медведь. За ним крался Дата. Нагнал его и, приставив дуло нагана к горлу, шепнул:
– Брось оружие!
У Табисонашвили папироса вывалилась изо рта, потом маузеры – из рук. Маузеры брякнулись о доски пола. Я поднялся и подобрал их. Ничего, кроме кинжала, я у Табисонашвили больше не обнаружил, обыскал очень старательно. Мы толкнули его впереди себя, завели в глубину сада и усадили на землю.
– Как это вы без собак, а?.. Опусти, опусти руки!
Табисонашвили будто обухом по голове ударили, рта раскрыть не мог, – пришлось почесать ему ребра маузером, стал приходить в себя:
– Гавкать начнут, звука не услышу… А вы что… кончать со мной будете?.. Убивать… или как?
– Тише давай!
– Когда ты со своими холуями вломился к Шалибашвили и бабу его изнасиловал, зачем понадобилось тебе назваться Датой Туташхиа?
– Не убьете – скажу.
– Подавно не скажешь, если убьем. Ты скажи, а мы поглядим, убивать или нет, смотря по настроению.
– Кандури велел…
– Перед ним подтвердишь?
– А как же, если, конечно, не убьете!
– Ты подтверди, может, и не убьем!
Дастуридзе поднял руку – что-то хотел сказать.
– На пальцах у Кандури кольца с крупными камнями видал?
– Видал.
– Кольцо с очень крупным бриллиантом?..
– Есть здоровенный камень, а как называется, не знаю.
– Похож на стекло этот камень?
– Да, совсем как стекло и блестит так же.
– И сейчас на нем?
– Сегодня видал.
– С абрикосовую косточку будет?
– Будет!
Дастуридзе от радости хлопнул в ладоши. В тишине это прозвучало как выстрел. Я своей ладонью проехался по его щеке, и снова все стихло.
– Веревка у тебя найдется? – спросил я Табисонашвили.
– Веревка?.. Веревка, веревка, веревка… Есть, есть, как же! Под грушами качели висят – веревки что надо!
Я быстро срезал веревки.
– Стань на четвереньки!
Табисонашвили не сопротивлялся. Я его связал. Получилось хорошо – передвигаться на четвереньках он мог свободно, а ни встать, ни другого чего уже не мог. На Алазани мы ослов так стреножили.
– Ступай вперед и впусти нас в дом!
Табисонашвили – на четвереньках, мы – за ним. Приоткрыл дверь в коридор, мы – за ним. Приоткрыл дверь марани, мы – туда же. Я ему пинка, Табисонашвили пополз и замер посреди марани.
Три человека, потеряв речь и разинув рот, глядели на нас и Табисонашвили, а мы на них. Смотрю – нет Дастуридзе. Оглянулся – торчит за дверью, смотрит в приоткрытую щель.
– Сосчитай, сосчитай… деньги счет любят! – сказал кто-то.
Кому тут еще быть? Огляделся – вижу, попугай. Сидит в большой клетке. Тоже золотом покрашена. Ну до чего красив, сукин сын! Я не удержался, подошел поближе. А Табисонашвили стоит посреди марани на четвереньках, голову свесил, как старый конь…
– Убирайтесь! – завопил одни из попов, тот, что потолще. На меня даже слюна попала.
– Полицию, полицию позвать! – заорал второй.
У нас уговор был такой, что Дата начинает первым, а мы молчим, рта не открываем, ни на что не откликаемся. Я должен был обойти марани и все разглядеть как следует. Дата должен был следить за ними не отрывая глаз. Я отошел от попугая и прямиком к квеври. Оттуда – к тонэ. Двигался я не спеша, и вид у меня был такой, будто, кроме меня, здесь и нет никого.
– Убирайтесь! – закричал снова тот, что потолще.
– Полицию, полицию! – эго опять второй.
– Сосчитай, сосчитай… Деньги счет любят!..
У нас за поясом по маузеру, в руках по нагану – мы уберемся, ждите! И кому интересно полицию вызывать? Табисонашвили? Но ему на четвереньках и к утру до полиции не добраться, отпусти даже мы его.
Этак, прогуливаясь, подошел я к камину. Обыскал священников. Оружия при них не было. У Кандури из-за голенища вытащил здоровенный нож, сделанный из кинжала. Хороший был нож, он мне после лет десять прослужил. Осмотрел руки. На большом пальце правой руки сидело большое бриллиантовое кольцо, камень – величиной с абрикосовую косточку. Я осмотрел все кольца и нагнулся поглядеть, на чем это Кандури сидит. Поднял шкуры, львиные, тигриные, заглянул под них… Под шкурами лежали огромные, туго набитые и накрепко зашитые мешки! Шкуры и прикрывали это ложе.
Я полоснул ножом Кандури по одному из мешков. Посыпался рис. Провел по другому – полилось пшено. По третьему – гречка. Сунув наган под мышку, взял по жмене риса и ячменя и пошел к Дате.
– Обратитесь к ним со словом божьим, ибо «вначале было слово, и слово было к богу, и слово было бог», – кинул Кандури своей бражке.
Отец мой был пономарь, мальчишкой определил меня в бурсу. Кое-что в голове осталось, вот и запомнились все эти разговорчики.
Пока я дошел до Даты, один поп изрек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86