И ходячих принимал, и лежачих лечил, и все сам. Был у него только один-единственный санитар, совсем старик, звали его Хосро. И все. Работящий был человек мой дядя Мурман. Ни сна, ни отдыха не знал, все больные да больные. И с оплатой дело у него было поставлено необычно. Придет к нему больной, по виду никак не скажешь, что беден, он с него и гроша не возьмет, а больной этот еще с полгода пролежать должен. Другой придет, голь голью, он его только раз осмотрит – и давай плати. Брал, как бог на душу положит. Но, видно, были у него свои мерки и признаки, по которым он плату назначал. Чего не знаю, того не знаю. Такой был человек мой дядя Мурман Ториа. В гимназические годы я часто проводил каникулы у него. К родным в Самсун наведывался недельки на две, и то летом. В лазарете мне было интереснее и полезней. Во-первых, я мечтал получить медицинское образование. Лазарет был для меня практикой, да еще набирался я у дяди мудрости восточной медицины. К тому времени, о котором я вам сейчас расскажу, гимназию я уже закончил и только-только приехал к дяде Мурману из Самсуна. В доме у Мурмана было три комнаты. В одной жил он сам, там и больных принимал, второй топчан туда уже было не втиснуть, поэтому Хосро спал на полу, по пояс высунувшись из-под стола. Но это бывало, когда я гостил. Вторая комната, большая, была мужской палатой, на шесть человек. Третья – считалась женской палатой, но женщины к Мурману Ториа не приходили, и в этой комнате спал я, когда приезжал, а без меня – Хосро. Стояли в этой комнате две кровати, умывальник и стол. От мужской палаты меня отделяла даже не дверь, а дверной проем, завешенный шторой. Мне было видно и слышно все, что происходило в палате, а меня оттуда видно не было.
Как-то утром меня разбудил шум. Слышу, дядя, окончив обход, разговаривает с больными.
– Вам всем четверым уже лучше. Чтобы совсем выздороветь, надо есть как следует. Для всех вас это теперь самое важное… Средства не позволяют мне кормить вас, да и нет здесь такой возможности. Вы и сами это видите, и ваши родные – тоже. Наверное, они и впредь будут носить вам еду. Если кому будет не хватать, пусть другие с ним делятся. Не поделиться с больным куском хлеба значит приблизить час его смерти. Лекарства, которые я вам прописал, будет, как всегда, приносить Хосро, их надо принимать, как положено. Квишиладзе, смотри не застуди ноги, держи их все время в тепле. Я ухожу. Не позволяйте себе скучать. Тоска и тягостные мысли усугубляют болезнь, помните это.
Только Мурман вышел из палаты, Чониа говорит Квишиладзе:
– Кучулориа и Варамиа вчера из своих мешочков последнюю муку вытрясли. Как же дальше-то быть, хотел я знать, что есть будем, как жить?
Кормить больных дядя Мурман и правда не мог. Тех, кому нужен был особый стол, он к себе не брал. Да и крестьянин в те времена был бедный, если даже и чувствовал конец, все равно платить за полный пансион не мог либо не хотел. Больные приходили со своими харчами, а как подберут последнее, им из дома хоть немного да принесут.
Чониа, о котором я говорил, пришел в лазарет позже других, худ был необыкновенно. Кожа и кости. Многие тогда жили плохо, но такого изголодавшегося, истощенного существа надо поискать было. Принял его Мурман в лазарет, расположился Чониа, где ему было велено. Лег и куска хлеба в тот день не видел – ничего у него не было. Утром, он отобрал у Кучулориа, который от болей в позвоночнике бледен был как смерть, мешалку – все равно, говорит, у тебя сил нет мешать гоми Гоми – плотная, вязкая каша, сваренная из чумизы или проса. Подается в Мингрелии и Абхазии к мясным и овощным блюдам вместо хлеба.
, да и не смыслишь ты ничего в этом деле. Он сварил гоми, и корка досталась ему. Квишиладзе, двадцатипятилетний малый, намертво прикованный к постели, тоже подкинул ему немного из своей порции. Новоявленный повар мигом проглотил и это вместе с куском сыра, который пожаловал ему Варамиа. Так завладел Чониа обязанностями повара, и Кучулориа даже слова ему не сказал – варить гоми было сверх его сил, так он был слаб. У Варамиа обе руки, от подмышек до кончиков пальцев, были в гипсе – не то что готовить, он и есть сам не мог. Квишиладзе и Кучулориа кормили его по очереди, благо его кровать стояла между ними. Когда Чониа сказал: «Что теперь есть будем и как жить дальше?» – Квишиладзе, конечно, понял, что речь идет о его муке. Видно, он об этом уже думал и к такому обороту дела был готов.
– Вот она, моя мука, – Квишиладзе ткнул пальцем в мешочек, висевший на стене, – дня на два на всех хватит, если по-хозяйски распорядиться, а за эти два дня придут к кому-то из нас.
Чониа снял мешочек с гвоздя и понес к плите. Квишиладзе с тоской в глазах проследил, как исчезают остатки его запасов.
– Хороший ты человек, Квишиладзе. Отдавать так отдавать вот так – с открытой душой, не думать, не считать, не маяться, – сказал Варамиа после долгой паузы и перекинул загипсованные руки к стене, будто поленья.
– Ну уж не думал, не считал, – слышать надо было, как дыхание у него свело, а поглядел… словно ястреб за перепелкой кинулся. Он как рассудил? Съем я муку один, другим не дам – больше чем на три дня мне все равно не хватит. А придут к кому-то из них, они мне шиш под нос. Вот он и размахнулся, а то как же!.. Один расчет, брат ты мой, – сказал Чониа и зачастил мешалкой.
Кучулориа поправил было подушку, забыв, что любое движение вызывало в позвоночнике острую боль, и вскрикнул.
– Откуда тебе знать, так я подумал или по-другому? – сказал Квишиладзе. – А если даже на уме у меня один расчет, то и расчет не дурной, и поступок не худ. Если уж хочешь правды, так с такой мразью, как ты, делиться последним мне совсем не в радость, но долг есть долг, и я должен поступать по-человечески.
– Такие, как ты, Чониа, всегда готовы других ядом обмазать, – вступился Варамиа. – Квишиладзе поделился с нами мукой – плохо ли это? Нет, всегда найдутся охотники замарать, испоганить доброе дело. Раз завелась у тебя дурная мыслишка, гони ее от себя. А ты не только что подумать, ты и наговоришь дурного в лицо.
– Полно ссориться из-за пустяков, – остановил их Кучулориа, – на два дня нам хватит, а там придет жена Квишиладзе… как жену-то твою звать, Квишиладзе?
– Она ему не жена, – с удовольствием вставил Чониа. – Звать ее Цуца, и жена она чужая, Квишиладзе мне сам сказал.
В палате замолчали. Часто-часто моргая, Кучулориа переводил взгляд с Чониа на Квишиладзе. Не скрою, разговор их меня уже заинтриговал, и я прислушивался из-за шторы все внимательней.
Чониа собрал у всех посуду, поделил гоми, сыра не осталось ни кусочка. Они глотали пустое гоми и молчали.
– Так, значит, Цуца эта тебе не жена, – заговорил наконец Кучулориа, – чья же она жена?
Квишиладзе облизнул пальцы и сказал:
– Была за Спиридоном Сиоридзе. Он пропал, не знаю где. Может, и в живых уже нет. А жениться я на Цуце не могу, пока не узнаю, жив он или нет. И священник говорит: пока точно не разузнаешь, жениться нельзя, а узнаешь, тогда уж можно.
– Ну, ладно, а Спиридону Сиоридзе, или как там его еще, в чего бы ему пропасть, а? – спросил Кучулориа.
– Да пропади они все пропадом, все бабье племя, извести бы их, нынешних, всех до единой, – забарабанил вдруг Чониа, – поедом небось ела своего Сиоридзе, полюбовница нашего разлюбезного Квишиладзе. Терпеть, видно, мочи не стало, бедняга и подался куда глаза глядят.
– Не любовница мне Цуца – жена, только мужем своим назвать меня не хочет. «Не могу, говорит, пока перед богом и людьми я тебе не жена».
– Если она другому жена, как же она твоей стала? – спрсил Чониа.
– Расскажи, а… Послушать бы про этого Спиридона Сионидзе, что за история? – попросил Кучулориа.
– Так и быть. Доем и расскажу, – подумав немного, согласился Квишиладзе.
Все приготовились слушать. Чониа быстро собрал посуду, сложил ее в котел и уселся на табуретке – весь внимание.
Квишиладзе кончил наконец жевать, еще раз облизнул пальцы, сунул под спину подушку, обвел глазами палату и сказал:
– Видит бог, не знаю, что и рассказывать. Три года тому назад Спиридон Сиоридзе взял и пропал. Вот и весь сказ.
Все ждали услышать длинную историю и теперь растерянно глядели на Квишиладзе.
– Вот так взял и пропал? И больше ничего? – заговорил Кучулориа.
Квишиладзе кивнул.
– Была, наверное, причина. Ни с того ни с сего взять да пропасть – кому это в голову придет? – сказал Чониа.
– Была, наверное, как не быть! – согласился Квишиладзе.
– Ну, куда хоть поначалу отправился, не говорил? – спросил Варамиа.
– Ничего не сказал, совсем ничего.
– Видно, такой человек, жди не жди, ничего не скажет, – предположил Кучулориа.
– Это почему же?! – удивился Чониа.
Кучулориа задумчиво почесал в затылке.
– Человек, который возьмет да уйдет, провалится невесть куда и перед уходом слова не скажет, куда собрался… такой разве будет перед уходом языком чесать, куда да зачем иду? Нет не скажет!
– И чего он только мелет? Уши вянут слушать, – возмутился Чониа. – Чтоб у такого здоровенного мужика да такие мозги куриные. Мать ты моя, чего он здесь накудахтал!.. Ну и что дальше было? Объявился он хоть раз или нет?
– Нет, не объявлялся. Говорю, пропал. Может, его и в живых нет, не знаю.
– И что же, эта беридзевская баба, ну Цуца твоя – что ж она, так ничего и не знает про своего мужа, про этого Спиридона Сиоридзе? – не поверил Чонна.
– Никакая она не Беридзе, а Догонадзе, но порядок есть порядок, и пишется она по мужу. Про Спиридона ничего она не знает. Сказала бы мне, если б знала. Что Цуца? Деревня наша Квеши какая большая, а что со Спиридоном Сиоридзе – ни один не скажет.
И опять стало тихо. Посидели, помолчали и вдруг как загалдят… Так дней пять и шумели, и все про Спиридона Сиоридзе, кто да что. Обо всем расспросили, все разузнали, даже во что обувался, и любил ли поесть, и что из еды-питья предпочитал – все выяснили. А вот зачем и куда пропал – в этом к согласию никак не могли прийти. Этот Спиридон Сиоридзе уже поперек горла у меня стоял, меня мутить начинало только от одного его имени. Я уже хотел было строго-настрого эти разговоры прекратить, но Чониа меня опередил. Соскочил он с кровати, схватил полено да как заорет:
– Если какая сука еще раз это имя протявкает… полено видите? Голову размозжу.
Все замолчали и больше про Спиридона Сиоридзе – ни слова, а то, ей-богу, я бы с ума съехал.
Все это, как я вам уже говорил, случилось позже, на пятый или шестой день, а до этого вот как все было. Квишиладзескую муку и правда съели за два дня. На третий день все кто как исхитрился – прилипли к окнам, но ни к одному из них не пришли. Вечером, уже в темноте, меня подстерег на балконе Чониа и попросил конверт: напишу, сказал, семье, пусть навестят, а то с голоду подохну. Я зашел в комнату дяди, где лежали мои вещи, и принес Чониа конверт, бумагу, перо, чернила. Он тут же сел писать.
– Зря ты, Чониа, в темноте пишешь, глаза испортишь, – сказал Кучулориа, видно рассчитывая слово за слово выведать, куда и кому пишет Чониа.
– Пусть лучше, браток, мои глаза пропадут, чем мы все – с голодухи. Родственник у меня здесь в Самтредиа, может, подбросит чего-нибудь, хоть по губам размазать, а то никого не видать, – ответил Чониа, поняв, что надо утолить любопытство своих соседей.
Время уже ко сну. Сидим мы втроем: я, дядя Мурман и Хосро, лампа у нас горит, ужинаем. Вижу, на столике лежит конверт, который я Чониа дал, вглядываюсь в адрес и разбираю: на конверте – имя возлюбленной Квишиладзе Цуцы Сиоридзе.
– Это что такое? – спрашиваю я своих.
– Да Чониа принес. Квишиладзе, видишь, грамоты не знает, так он за него написал. Прихвати, просил, как в Пот пойдешь, бросишь в ящик.
– Наверное, Квишиладзе харчей просит. С этим тянуть нельзя, да и лекарств из Поти привезти надо, – сказал дяди Мурман.
Мы ужинали, а я все думал о том, что Чониа говорил мне одно, а Хосро – другое, и адрес на конверте – совсем не тот. Но я ничего не сказал. Мне самому нужно было в Поти – крыс привезти. В прошлое лето я вывел одного крысоеда, назвал его Фараоном. Покупателя на него тогда у меня не нашлось. Я его сдуру и пустил в лазарете. А тут и покупатель объявился, но расставаться с Фараоном мне было уже жалко – отличный людоед из него получился, и стоил он куда дороже, чем покупатель давал. Так и остался Фараон при лазарете, всех крыс извел, на версту кругом – ни одной не найдешь. Теперь изволь ходить за ними в Поти – охотиться в пакгаузах потийского порта, я там крысоловки расставлял. Я и надумал – заодно захвачу с собой и Фараона, в Поти у меня клиент объявился новый.
– Я утром в Поти собираюсь, – сказал я Хосро.
– Тогда и лекарства прихвати, а я за дровами поеду, – обрадовался Хосро.
На том и порешили.
Я положил во внутренний карман письмо Чониа, и мы разошлись по своим углам. Чуть свет я стал искать Фараона, но его, подлеца, и след простыл: видно, охотился далеко. Махнул я рукой и отправился в Поти. Город был рядом, дядин лазарет считался теперь окраиной Поти. Прошел я уже порядочно, и тут стало меня заедать любопытство. Вытащил я из кармана письмо Чониа, кручу-верчу, вскрывать стыдно и… слабая душа, не выдержал. Конверт был заклеен очень старательно, я по заклеенному смочил его слюной, клей размяк, и я вскрыл конверт, не повредив его совершенно. Чониа писал Цуце Сиоридзе в Квеши как бы от имени Квишиладзе и сообщал ей, что твой Спиридон Сиоридзе нашелся и лежит рядом со мной здесь, в лазарете. Харчи у нас все вышли, приезжай, привези что-нибудь, поесть – приезжай, нашей любви ради, только в лазарет не заходи, а то Спиридон догадается, что ты ко мне приехала. А в такой-то день мой друг Чониа встретит тебя по дороге к лазарету. Возле дороги ольховник небольшой и кусты у обочины – там он и будет тебя ждать, ты отдай ему все, что я у тебя прошу. А просил он у нее еще десять рублей – для доктора, писал, позарез нужно. Увидишь Чониа – он тебе все расскажет и про Спиридона, и про меня, и про все наше житье-бытье.
Стал я думать, как быть. В первую минуту хотел порвать и выбросить. Потом думал-думал, дай-ка, решил, припишу в конце, как все есть на самом деле, и пошлю Цуце Сиоридзе. Мыслей – туча налетела, и ни к чему я так и не пришел. А вот уже и Поти. А вот и почта. Послал я все к дьяволу, раскрыть эту грязную подноготную, думаю, никогда не поздно, и бросил конверт в ящик. Бросил и еще больше стал маяться – так не так сделал. Измучился вконец, целый день ни о чем думать не мог.
Взял я в аптеке лекарства, зашел в пакгаузы, собрал в клетку крыс и обратно домой. Дома разместил свою живность, как полагалось, а тут и смеркаться стало. Поужинали мы, заснул я без задних ног, набегавшись за целый-то день.
Утром – еще как следует не проснулся – слышу голос Кучулориа:
– Ночью я сон видел – не иначе к кому-то из нас сегодня придут. Увидите – придут.
Все стали просить Кучулориа рассказать свой сон. Час битый он рассказывал, пока одышка не одолела.
Пошел уже четвертый день, как они голодали, и мне тоже начало казаться, к кому-то из них непременно должны прийти. Однако и этот день прошел, а никого не видно.
…В тот вечер и случилось это, а какой был год – убейте, не помню. Неохота мне теперь высчитывать, да и надобности особой не вижу. Уже давно стемнело, часу в одиннадцатом, наверное… сидим мы с дядей Мурманом, в нарды играем. Рядом Xосро то носом клюет, то за игрой следит. Как сейчас слышу, донесся издали топот копыт.
– Хосро, а постели ты приготовил? – спросил дядя.
Хосро кивнул.
– Кого вы ждете так поздно? – полюбопытствовал я.
Помолчав, дядя ответил:
– Больных. Приезжал здесь днем один гуртовщик, поехал за другим. Наверное, они и едут, кому бы еще?
– А что с ними?
Опять дядя Мурман с ответом не торопится.
– Медведи их задрали, – сказал он нетвердо.
Чувствую, что-то скрывает дядя. Посмотрим, думаю, надолго ли его хватит. А топот все ближе.
– Мурман-батоно! – позвали со двора.
Дядя велел мне посветить гостям, а Хосро – принять лошадей и поставить в конюшню.
Один спешился сам. Другому помог Хосро – нога у него была сильно изувечена.
Поставил я лампу на стол и поглядел сперва на хромого потом на его приятеля. Хромого я никогда не видел, второй был Дата Туташхиа. Я его сразу узнал! Он нисколько не изменился, разве виски немного поседели. Он тоже взглянул и меня, как бы припоминая, но сделал это так, что я мог и не заметить его внимания к моей особе. Ну и бог с ним! Зачем показывать, что я его узнал?
Надо было осмотреть и обработать раны, но чувствую я, тянет мой дядя Мурман, не хочет при мне начинать осмотр. Да и мне ни к чему. Все и так было ясно, оставаться с ними только лишний труд.
Я им – «спокойной ночи!» и к двери, а тут гляжу, мой Фараон изволил объявиться: сел на задок, лапки вытянул и давай раскачиваться. Зол я был на него за то, что вчера утром его, подлеца, найти не мог, и как крикну:
– А ну, пошел отсюда!
Фараон поглядел на меня обиженно так и – вон из комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Как-то утром меня разбудил шум. Слышу, дядя, окончив обход, разговаривает с больными.
– Вам всем четверым уже лучше. Чтобы совсем выздороветь, надо есть как следует. Для всех вас это теперь самое важное… Средства не позволяют мне кормить вас, да и нет здесь такой возможности. Вы и сами это видите, и ваши родные – тоже. Наверное, они и впредь будут носить вам еду. Если кому будет не хватать, пусть другие с ним делятся. Не поделиться с больным куском хлеба значит приблизить час его смерти. Лекарства, которые я вам прописал, будет, как всегда, приносить Хосро, их надо принимать, как положено. Квишиладзе, смотри не застуди ноги, держи их все время в тепле. Я ухожу. Не позволяйте себе скучать. Тоска и тягостные мысли усугубляют болезнь, помните это.
Только Мурман вышел из палаты, Чониа говорит Квишиладзе:
– Кучулориа и Варамиа вчера из своих мешочков последнюю муку вытрясли. Как же дальше-то быть, хотел я знать, что есть будем, как жить?
Кормить больных дядя Мурман и правда не мог. Тех, кому нужен был особый стол, он к себе не брал. Да и крестьянин в те времена был бедный, если даже и чувствовал конец, все равно платить за полный пансион не мог либо не хотел. Больные приходили со своими харчами, а как подберут последнее, им из дома хоть немного да принесут.
Чониа, о котором я говорил, пришел в лазарет позже других, худ был необыкновенно. Кожа и кости. Многие тогда жили плохо, но такого изголодавшегося, истощенного существа надо поискать было. Принял его Мурман в лазарет, расположился Чониа, где ему было велено. Лег и куска хлеба в тот день не видел – ничего у него не было. Утром, он отобрал у Кучулориа, который от болей в позвоночнике бледен был как смерть, мешалку – все равно, говорит, у тебя сил нет мешать гоми Гоми – плотная, вязкая каша, сваренная из чумизы или проса. Подается в Мингрелии и Абхазии к мясным и овощным блюдам вместо хлеба.
, да и не смыслишь ты ничего в этом деле. Он сварил гоми, и корка досталась ему. Квишиладзе, двадцатипятилетний малый, намертво прикованный к постели, тоже подкинул ему немного из своей порции. Новоявленный повар мигом проглотил и это вместе с куском сыра, который пожаловал ему Варамиа. Так завладел Чониа обязанностями повара, и Кучулориа даже слова ему не сказал – варить гоми было сверх его сил, так он был слаб. У Варамиа обе руки, от подмышек до кончиков пальцев, были в гипсе – не то что готовить, он и есть сам не мог. Квишиладзе и Кучулориа кормили его по очереди, благо его кровать стояла между ними. Когда Чониа сказал: «Что теперь есть будем и как жить дальше?» – Квишиладзе, конечно, понял, что речь идет о его муке. Видно, он об этом уже думал и к такому обороту дела был готов.
– Вот она, моя мука, – Квишиладзе ткнул пальцем в мешочек, висевший на стене, – дня на два на всех хватит, если по-хозяйски распорядиться, а за эти два дня придут к кому-то из нас.
Чониа снял мешочек с гвоздя и понес к плите. Квишиладзе с тоской в глазах проследил, как исчезают остатки его запасов.
– Хороший ты человек, Квишиладзе. Отдавать так отдавать вот так – с открытой душой, не думать, не считать, не маяться, – сказал Варамиа после долгой паузы и перекинул загипсованные руки к стене, будто поленья.
– Ну уж не думал, не считал, – слышать надо было, как дыхание у него свело, а поглядел… словно ястреб за перепелкой кинулся. Он как рассудил? Съем я муку один, другим не дам – больше чем на три дня мне все равно не хватит. А придут к кому-то из них, они мне шиш под нос. Вот он и размахнулся, а то как же!.. Один расчет, брат ты мой, – сказал Чониа и зачастил мешалкой.
Кучулориа поправил было подушку, забыв, что любое движение вызывало в позвоночнике острую боль, и вскрикнул.
– Откуда тебе знать, так я подумал или по-другому? – сказал Квишиладзе. – А если даже на уме у меня один расчет, то и расчет не дурной, и поступок не худ. Если уж хочешь правды, так с такой мразью, как ты, делиться последним мне совсем не в радость, но долг есть долг, и я должен поступать по-человечески.
– Такие, как ты, Чониа, всегда готовы других ядом обмазать, – вступился Варамиа. – Квишиладзе поделился с нами мукой – плохо ли это? Нет, всегда найдутся охотники замарать, испоганить доброе дело. Раз завелась у тебя дурная мыслишка, гони ее от себя. А ты не только что подумать, ты и наговоришь дурного в лицо.
– Полно ссориться из-за пустяков, – остановил их Кучулориа, – на два дня нам хватит, а там придет жена Квишиладзе… как жену-то твою звать, Квишиладзе?
– Она ему не жена, – с удовольствием вставил Чониа. – Звать ее Цуца, и жена она чужая, Квишиладзе мне сам сказал.
В палате замолчали. Часто-часто моргая, Кучулориа переводил взгляд с Чониа на Квишиладзе. Не скрою, разговор их меня уже заинтриговал, и я прислушивался из-за шторы все внимательней.
Чониа собрал у всех посуду, поделил гоми, сыра не осталось ни кусочка. Они глотали пустое гоми и молчали.
– Так, значит, Цуца эта тебе не жена, – заговорил наконец Кучулориа, – чья же она жена?
Квишиладзе облизнул пальцы и сказал:
– Была за Спиридоном Сиоридзе. Он пропал, не знаю где. Может, и в живых уже нет. А жениться я на Цуце не могу, пока не узнаю, жив он или нет. И священник говорит: пока точно не разузнаешь, жениться нельзя, а узнаешь, тогда уж можно.
– Ну, ладно, а Спиридону Сиоридзе, или как там его еще, в чего бы ему пропасть, а? – спросил Кучулориа.
– Да пропади они все пропадом, все бабье племя, извести бы их, нынешних, всех до единой, – забарабанил вдруг Чониа, – поедом небось ела своего Сиоридзе, полюбовница нашего разлюбезного Квишиладзе. Терпеть, видно, мочи не стало, бедняга и подался куда глаза глядят.
– Не любовница мне Цуца – жена, только мужем своим назвать меня не хочет. «Не могу, говорит, пока перед богом и людьми я тебе не жена».
– Если она другому жена, как же она твоей стала? – спрсил Чониа.
– Расскажи, а… Послушать бы про этого Спиридона Сионидзе, что за история? – попросил Кучулориа.
– Так и быть. Доем и расскажу, – подумав немного, согласился Квишиладзе.
Все приготовились слушать. Чониа быстро собрал посуду, сложил ее в котел и уселся на табуретке – весь внимание.
Квишиладзе кончил наконец жевать, еще раз облизнул пальцы, сунул под спину подушку, обвел глазами палату и сказал:
– Видит бог, не знаю, что и рассказывать. Три года тому назад Спиридон Сиоридзе взял и пропал. Вот и весь сказ.
Все ждали услышать длинную историю и теперь растерянно глядели на Квишиладзе.
– Вот так взял и пропал? И больше ничего? – заговорил Кучулориа.
Квишиладзе кивнул.
– Была, наверное, причина. Ни с того ни с сего взять да пропасть – кому это в голову придет? – сказал Чониа.
– Была, наверное, как не быть! – согласился Квишиладзе.
– Ну, куда хоть поначалу отправился, не говорил? – спросил Варамиа.
– Ничего не сказал, совсем ничего.
– Видно, такой человек, жди не жди, ничего не скажет, – предположил Кучулориа.
– Это почему же?! – удивился Чониа.
Кучулориа задумчиво почесал в затылке.
– Человек, который возьмет да уйдет, провалится невесть куда и перед уходом слова не скажет, куда собрался… такой разве будет перед уходом языком чесать, куда да зачем иду? Нет не скажет!
– И чего он только мелет? Уши вянут слушать, – возмутился Чониа. – Чтоб у такого здоровенного мужика да такие мозги куриные. Мать ты моя, чего он здесь накудахтал!.. Ну и что дальше было? Объявился он хоть раз или нет?
– Нет, не объявлялся. Говорю, пропал. Может, его и в живых нет, не знаю.
– И что же, эта беридзевская баба, ну Цуца твоя – что ж она, так ничего и не знает про своего мужа, про этого Спиридона Сиоридзе? – не поверил Чонна.
– Никакая она не Беридзе, а Догонадзе, но порядок есть порядок, и пишется она по мужу. Про Спиридона ничего она не знает. Сказала бы мне, если б знала. Что Цуца? Деревня наша Квеши какая большая, а что со Спиридоном Сиоридзе – ни один не скажет.
И опять стало тихо. Посидели, помолчали и вдруг как загалдят… Так дней пять и шумели, и все про Спиридона Сиоридзе, кто да что. Обо всем расспросили, все разузнали, даже во что обувался, и любил ли поесть, и что из еды-питья предпочитал – все выяснили. А вот зачем и куда пропал – в этом к согласию никак не могли прийти. Этот Спиридон Сиоридзе уже поперек горла у меня стоял, меня мутить начинало только от одного его имени. Я уже хотел было строго-настрого эти разговоры прекратить, но Чониа меня опередил. Соскочил он с кровати, схватил полено да как заорет:
– Если какая сука еще раз это имя протявкает… полено видите? Голову размозжу.
Все замолчали и больше про Спиридона Сиоридзе – ни слова, а то, ей-богу, я бы с ума съехал.
Все это, как я вам уже говорил, случилось позже, на пятый или шестой день, а до этого вот как все было. Квишиладзескую муку и правда съели за два дня. На третий день все кто как исхитрился – прилипли к окнам, но ни к одному из них не пришли. Вечером, уже в темноте, меня подстерег на балконе Чониа и попросил конверт: напишу, сказал, семье, пусть навестят, а то с голоду подохну. Я зашел в комнату дяди, где лежали мои вещи, и принес Чониа конверт, бумагу, перо, чернила. Он тут же сел писать.
– Зря ты, Чониа, в темноте пишешь, глаза испортишь, – сказал Кучулориа, видно рассчитывая слово за слово выведать, куда и кому пишет Чониа.
– Пусть лучше, браток, мои глаза пропадут, чем мы все – с голодухи. Родственник у меня здесь в Самтредиа, может, подбросит чего-нибудь, хоть по губам размазать, а то никого не видать, – ответил Чониа, поняв, что надо утолить любопытство своих соседей.
Время уже ко сну. Сидим мы втроем: я, дядя Мурман и Хосро, лампа у нас горит, ужинаем. Вижу, на столике лежит конверт, который я Чониа дал, вглядываюсь в адрес и разбираю: на конверте – имя возлюбленной Квишиладзе Цуцы Сиоридзе.
– Это что такое? – спрашиваю я своих.
– Да Чониа принес. Квишиладзе, видишь, грамоты не знает, так он за него написал. Прихвати, просил, как в Пот пойдешь, бросишь в ящик.
– Наверное, Квишиладзе харчей просит. С этим тянуть нельзя, да и лекарств из Поти привезти надо, – сказал дяди Мурман.
Мы ужинали, а я все думал о том, что Чониа говорил мне одно, а Хосро – другое, и адрес на конверте – совсем не тот. Но я ничего не сказал. Мне самому нужно было в Поти – крыс привезти. В прошлое лето я вывел одного крысоеда, назвал его Фараоном. Покупателя на него тогда у меня не нашлось. Я его сдуру и пустил в лазарете. А тут и покупатель объявился, но расставаться с Фараоном мне было уже жалко – отличный людоед из него получился, и стоил он куда дороже, чем покупатель давал. Так и остался Фараон при лазарете, всех крыс извел, на версту кругом – ни одной не найдешь. Теперь изволь ходить за ними в Поти – охотиться в пакгаузах потийского порта, я там крысоловки расставлял. Я и надумал – заодно захвачу с собой и Фараона, в Поти у меня клиент объявился новый.
– Я утром в Поти собираюсь, – сказал я Хосро.
– Тогда и лекарства прихвати, а я за дровами поеду, – обрадовался Хосро.
На том и порешили.
Я положил во внутренний карман письмо Чониа, и мы разошлись по своим углам. Чуть свет я стал искать Фараона, но его, подлеца, и след простыл: видно, охотился далеко. Махнул я рукой и отправился в Поти. Город был рядом, дядин лазарет считался теперь окраиной Поти. Прошел я уже порядочно, и тут стало меня заедать любопытство. Вытащил я из кармана письмо Чониа, кручу-верчу, вскрывать стыдно и… слабая душа, не выдержал. Конверт был заклеен очень старательно, я по заклеенному смочил его слюной, клей размяк, и я вскрыл конверт, не повредив его совершенно. Чониа писал Цуце Сиоридзе в Квеши как бы от имени Квишиладзе и сообщал ей, что твой Спиридон Сиоридзе нашелся и лежит рядом со мной здесь, в лазарете. Харчи у нас все вышли, приезжай, привези что-нибудь, поесть – приезжай, нашей любви ради, только в лазарет не заходи, а то Спиридон догадается, что ты ко мне приехала. А в такой-то день мой друг Чониа встретит тебя по дороге к лазарету. Возле дороги ольховник небольшой и кусты у обочины – там он и будет тебя ждать, ты отдай ему все, что я у тебя прошу. А просил он у нее еще десять рублей – для доктора, писал, позарез нужно. Увидишь Чониа – он тебе все расскажет и про Спиридона, и про меня, и про все наше житье-бытье.
Стал я думать, как быть. В первую минуту хотел порвать и выбросить. Потом думал-думал, дай-ка, решил, припишу в конце, как все есть на самом деле, и пошлю Цуце Сиоридзе. Мыслей – туча налетела, и ни к чему я так и не пришел. А вот уже и Поти. А вот и почта. Послал я все к дьяволу, раскрыть эту грязную подноготную, думаю, никогда не поздно, и бросил конверт в ящик. Бросил и еще больше стал маяться – так не так сделал. Измучился вконец, целый день ни о чем думать не мог.
Взял я в аптеке лекарства, зашел в пакгаузы, собрал в клетку крыс и обратно домой. Дома разместил свою живность, как полагалось, а тут и смеркаться стало. Поужинали мы, заснул я без задних ног, набегавшись за целый-то день.
Утром – еще как следует не проснулся – слышу голос Кучулориа:
– Ночью я сон видел – не иначе к кому-то из нас сегодня придут. Увидите – придут.
Все стали просить Кучулориа рассказать свой сон. Час битый он рассказывал, пока одышка не одолела.
Пошел уже четвертый день, как они голодали, и мне тоже начало казаться, к кому-то из них непременно должны прийти. Однако и этот день прошел, а никого не видно.
…В тот вечер и случилось это, а какой был год – убейте, не помню. Неохота мне теперь высчитывать, да и надобности особой не вижу. Уже давно стемнело, часу в одиннадцатом, наверное… сидим мы с дядей Мурманом, в нарды играем. Рядом Xосро то носом клюет, то за игрой следит. Как сейчас слышу, донесся издали топот копыт.
– Хосро, а постели ты приготовил? – спросил дядя.
Хосро кивнул.
– Кого вы ждете так поздно? – полюбопытствовал я.
Помолчав, дядя ответил:
– Больных. Приезжал здесь днем один гуртовщик, поехал за другим. Наверное, они и едут, кому бы еще?
– А что с ними?
Опять дядя Мурман с ответом не торопится.
– Медведи их задрали, – сказал он нетвердо.
Чувствую, что-то скрывает дядя. Посмотрим, думаю, надолго ли его хватит. А топот все ближе.
– Мурман-батоно! – позвали со двора.
Дядя велел мне посветить гостям, а Хосро – принять лошадей и поставить в конюшню.
Один спешился сам. Другому помог Хосро – нога у него была сильно изувечена.
Поставил я лампу на стол и поглядел сперва на хромого потом на его приятеля. Хромого я никогда не видел, второй был Дата Туташхиа. Я его сразу узнал! Он нисколько не изменился, разве виски немного поседели. Он тоже взглянул и меня, как бы припоминая, но сделал это так, что я мог и не заметить его внимания к моей особе. Ну и бог с ним! Зачем показывать, что я его узнал?
Надо было осмотреть и обработать раны, но чувствую я, тянет мой дядя Мурман, не хочет при мне начинать осмотр. Да и мне ни к чему. Все и так было ясно, оставаться с ними только лишний труд.
Я им – «спокойной ночи!» и к двери, а тут гляжу, мой Фараон изволил объявиться: сел на задок, лапки вытянул и давай раскачиваться. Зол я был на него за то, что вчера утром его, подлеца, найти не мог, и как крикну:
– А ну, пошел отсюда!
Фараон поглядел на меня обиженно так и – вон из комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86