.. Сват. Говорун. Чего сказал?
– Очень интересно рассказывал. Я даже вам позавидовал.
– А чего завидовать? – недоуменно, с недружелюбной ноткой спросил Михаил. – Поженились…
– А бывает, не выдерживает любовь, – осторожно сказал Валентин, – и трех лет не выдерживает.
– Бывает, – согласился Михаил. – Только не у нас. По мне так: легкая любовь, которую, что курицу, в переулке поймать можно, недолго живет. – Михаил размахнулся и бросил окурок в темноту. Рассыпались искры, огонек погас. – Вот как! А вот которая птицей летает, эта наша! Пошли к столу.
Трудно потом было определить, когда в голову пришла мысль, что об этом надо написать. Руки тянулись к блокноту, в сознании мелькали обрывки фраз. Валентин подсаживался к парням и девушкам, расспрашивал их о молодоженах.
К утру гости начали расходиться, кланялись жениху и невесте, благодарили родителей, целовались, доходили до дверей, возвращались и снова кланялись жениху и невесте, снова благодарили родителей, снова целовались, снова доходили до дверей…
Молодежь продолжала танцевать. Ужами вились парни. Пиджаки давно были сброшены, вороты рубашек распахнуты.
Парень с белым бантом ухитрился-таки спеть свою частушку:
Ой, Семеновна,
Пошто ты бойкая?
Наверно, выпила
Пол-литра горького?
Спел и сразу успокоился, уснул сидя, прислонившись к стене. Хозяева настойчиво, но безуспешно пытались уложить гостей на скамейки и составленные рядом табуретки.
Спать легли, когда за окнами посветлело. Валентину долго не спалось. Он лежал на полатях, с которых рукой можно было дотянуться до потолка, и с завистью слушал храп соседей.
Предположим, он будет писать о Михаиле… Начать можно с того, как гудит дом, где идет свадьба… Он закрыл глаза и увидел Ольгу в белом свадебном платье… Не жить ему без нее… И вдруг с необычайной ясностью он понял, что надо писать, обязательно надо писать.
В колхозе Валентин жил больше недели. Целые дни проводил он на животноводческой ферме, где Татьяна работала дояркой, и в МТС, где Михаил работал трактористом, в школе; вечером шел в клуб на репетицию или на занятия зоотехнических курсов. Он записывал в блокнот все интересное, еще не представляя, что из этого пригодится для будущих корреспонденции. Только к самому концу командировки стало ясно, что и о чем будет писать. Больше всего он думал об очерке. Писать его Валентин начал неожиданно. Как-то он вышел на крыльцо покурить, бросил окурок в снег и не уходил. Замерзли уши, щипало нос, но Валентин не двигался с места. Конечно, думал он, надо писать очерк так, как бы он рассказал о виденном Ольге. Именно так.
Он вернулся в комнату и начал торопливо писать. Перо бежало по бумаге, многие слова оставались недописанными, потому что мысли теснились, перебивая одна другую, а сердце сжималось. Он не мог различить, о чьей же свадьбе размышляет – о своей, которой не было, или о той, которую видел. Писал он о Татьяне, а думалось об Ольге, писал о Михаиле, а вспоминал о своих переживаниях.
На другой день Валентин переписал первый набросок очерка, но прочитать побоялся: вдруг ничего не получилось?
Теперь он уже ни минуты не переставал думать о своем произведении. В поезде под медлительный перестук колес, в тишине на остановках, которые следовали одна за другой, он перебирал в уме фразы, слова.
И хотя ночь была бессонной, Валентин, придя в гостиницу, сел переписывать. Получалось что-то интересное, потому что сердце стучало радостно, и писалось легко.
Очерк он сразу сдал Копытову, чтобы скорее узнать результат. Два дня он ждал вызова к редактору, наконец, не выдержал и зашел сам.
– Не прочитал еще, – недовольно пробурчал Копытов. – Некогда. Не один ты пишешь. Почему вы только о своих строчках думаете? Зайди под вечер.
Из сотрудников Валентин был знаком лишь с Роговым и Ларисой Антоновой. Она ему понравилась и не потому, что каждый новичок в редакции ищет единомышленников, а потому что он увидел в ней умного, открытого человека. О редакторе она отзывалась резко, обо всем судила прямо, горячо, и, поговорив с ней, Валентин словно набирался бодрости. Но заходя в ее кабинет неожиданно, он заставал Ларису такой печальной, что нерешительно останавливался в дверях или уходил незамеченным.
Рогова он не мог видеть, к сердцу подступала обида, злость, желание сказать что-то резкое. Поэтому Валентин весь день просидел в библиотеке среди стеллажей с газетными подшивками и обрабатывал записи о поездке в колхоз.
К вечеру он снова зашел к редактору и, едва взглянув на него, понял: разговор не сулит ничего приятного. Копытов молча указал ему на стул, долго разминал папиросу, прикурил, подождал, пока сгорит спичка, бросил ее. Она упала рядом с пепельницей. Копытов взял спичку, положил в груду окурков, опрокинул пепельницу в корзину для мусора и сказал:
– Плохо.
Беспомощная улыбка шевельнула губы Валентина, в серых глазах промелькнул испуг, и он спросил упавшим голосом:
– Почему?
Вспомнил счастливые минуты, когда рождался очерк, припомнил все дорогие сердцу строки, а Копытов взял рукопись, потряс ею, бросил на край стола и заговорил презрительно:
– Про любовь очерк! Может, данному вопросу, номер, посвятить, может, дискуссию открыть? Смешно, понимаешь ли, глупо, даже и говорить не хочется, время тратить. Анекдот! Наш специальный корреспондент со свадьбы сообщает… Ты что, надеялся, что я из ума выжил? Ты очерк писал, а не роман. В газету! У нас темы поважнее есть, к твоему сведению. Несерьезно вы, молодежь, к работе относитесь. Газета – это, понимаешь ли, оружие партии. Не забывай.
Валентин резко встал, схватил рукопись и сквозь зубы проговорил:
– Я не забываю! Не забываю даже тогда, когда о любви пишу.
Копытов добродушно улыбнулся и сказал:
– Что-то я не читал постановлений цека по данному вопросу.
Валентин не знал, что делать, он до самой шеи защелкнул «молнию» на куртке, свернул рукопись трубочкой и с вызовом спросил:
– Значит, не будете печатать?
– Да ты не обижайся, – примирительно произнес Копытов, – не все же печатать, что ваш брат сочинит. Очерк про свадьбу, – он снова стал сумрачным, – про тары-бары разные любой редактор забракует. Помни: газета художественностей не любит, не положено. Не о том думай, чтобы чего-то особенное написать, а о том, чтобы не ошибиться.
Надо было спокойно спросить, в чем же он все-таки не прав, а Валентин проговорил возмущенно:
– Вы всякую охоту отобьете писать. Придавите своим мнением, расплющите.
– Да ты… – редактор на мгновение растерялся, потом прикрикнул, дернув себя за перекрученный галстук: – Ты где находишься, я тебя спрашиваю? Ты меня не пугай! Я свои нервы в окопах закалил!
– Окопы здесь ни при чем!
– Научись сначала писать! – Копытов открыл спичечный коробок, чиркнул обгорелой спичкой, достал вторую – тоже обгорелую, рассердился и бросил коробок. – С мое поживи! Откуда вы столько гонору понабрали? А ведь вопрос о твоем пребывании в редакции еще не решен.
Теперь Валентину было все равно, и он бросил запальчиво:
– А что? Дело ваше.
– Да ты из себя героя не строй! – почти жалобно попросил Копытов. – Неправильно вы, молодежь, к работе относитесь. Ведь ты уже взрослый, можно сказать, а ведешь себя мальчишкой. Нахамил, наскандалил, будто так и надо. Другой редактор давно бы тебя за дверь выставил. А я вожусь с вашим братом, учу. Иди.
Дойдя до дверей, Валентин обернулся, удивленно посмотрел на свернутую трубочкой рукопись и, снова не поверив в то, что она не увидит света, спросил с надеждой:
– А может быть, я прав, Сергей Иванович?
Копытов снял очки и ответил задумчиво:
– Вряд ли… Во всяком случае, не теперь. Сейчас прав я. Это я точно знаю.
К случившемуся Лариса отнеслась равнодушно.
– Иначе и быть не могло, – вяло сказала она.
В комнату вошел Рогов.
– Извините, если помешал, – многозначительно произнес он еще в дверях.
Против своей воли Валентин отметил и невысокий рост Николая, и преждевременную полноту, и начинающую лысеть голову, и страдальческое выражение лица.
– Что тебе? – резко спросила Лариса.
– Олег уехал в командировку, – с неопределенной интонацией ответил Николай, – от него ни строчки. Он срывает полосу о лесозаготовках. Сегодня опять звонили из обкома. За грехи Олега расплачиваюсь я.
– А при чем здесь я?
– При том… – Николай усмехнулся. – В субботу я видел его в городе. Я наивно предположил, что к кому, кому, а к тебе он, наверное, зайдет?
– Не надо, – тихо сказала Лариса. – Я виновата, что не напомнила ему, но пойми: он не мог не приехать…
– Он на воскресенье приезжает домой, а я…
– Я позвоню ему сегодня же…
Милостиво кивнув головой, Николай вышел. Лариса склонилась над рукописью, и Валентину показалось, что он услышал короткое всхлипывание. Лариса не поднимала головы, сидела, не двигаясь, и он ушел.
Он не мог бы определить, что взволновало его больше всего – разговор с Копытовым, встреча с Роговым или слезы Ларисы. Скорее всего – и то, и другое, и третье…
Как только вложишь в рукопись частичку души – так разговор с редактором. После этого всегда рождается желание писать спокойно, равнодушно, по известным шаблонам, которые не признаются читателями, зато не отвергаются редакторами. «Скучно, серо», – скажет редактор, но подпишет в набор.
Ночью рукопись, бывало, изорвешь, утром собираешь и склеиваешь обрывки, мучаешься, переписываешь, а тебе твердят: не мудри, не ищи, пиши так, чтобы рука редактора не дрогнула, подписывая статью в печать. А кому нужны такие статьи? Выйдет газета, все в ней на месте, все выверено, проверено, согласовано, а читатель отворачивается.
А что делать с Ольгой?.. Признаться ей?.. Прогонит. Ждать?.. Сколько можно ждать?.. Постараться забыть?.. Бесполезно.
Давно уже никого не осталось в редакции. Уборщица тетя Настя, аккуратная старушка с мальчишеским голоском, несколько раз заглядывала в кабинет и спрашивала:
– Делать тебе, что ли, дома нечего?
Валентин расправил рукопись, разгладил смятие страницы и начал переписывать очерк.
* * *
Ольга Рогова преподавала гимнастику в техникуме физической культуры и тренировала две группы гимнасток в секции спортивного общества. Она училась в вечернем университете марксизма-ленинизма, была одной из лучших гимнасток республики, и на остальное в жизни оставались считанные часы. Это не смущало ее, она любила жизнь трудную, до предела наполненную заботами.
О мелких семейных неурядицах, число которых увеличивалось с каждым днем, Ольга старалась не думать. Едва открыв дверь в гимнастический зал, она расставалась со всеми неприятными размышлениями.
Она не просто занималась спортом, она служила ему. Она убежденно верила, что спорт развивает не только тело, но и влияет на мировоззрение, потому что учит ценить и понимать красоту, облагораживает человека.
Первая группа секции – восемь девушек ждали ее, болтая о чем-то у шведской стенки. Одна Маро Гаркарян стояла в стороне.
Гимнастикой она занималась охотно, но без увлечения. Это возмущало и обижало Ольгу. Природа наделила ее подругу редкими данными – тело Маро отличалось скульптурной пропорциональностью, пластичными формами, но сколько в ней было вялости и даже лени! Когда она делала прыжок, Ольга морщилась и кричала на весь зал:
– Тяжело, тяжело, нехорошо!
Сверкнув черными глазами, закусив полные темно-малиновые губы. Маро отворачивалась к стене.
– Как ты ходишь? – возмутилась однажды Ольга, наблюдая за небрежной, покачивающейся походкой Маро. – Ты гимнастка, ты должна быть красивой! Вся!
– Не кричи, – угрожающе проговорила Маро, – буду красивой. Вся. Не кричи.
За два года занятий в гимнастической секции Маро стала женственней, легче. Вспыльчивая, резкая, она бурно переживала любое замечание. В глазах появлялись слезы, она пряталась в раздевалке, возвращалась оттуда гордая, оскорбленная. Маро ревновала Ольгу к подругам, к учащимся, даже к тренеру. Ольга отвечала ей такой же привязанностью, но на тренировках спрашивала с нее больше, чем с других.
– Ты совсем не любишь меня? Да? – заглядывая ей в глаза, говорила Маро. – Почему? А?
Выстроив гимнасток, Ольга внимательно оглядела их. Маро повела, словно от холода, плечами.
– Разминку будет вести Гаркарян, – сказала Ольга.
Подруга приняла приказание, как ласку, ответила благодарным взглядом. Девушки сбросили тренировочные костюмы.
Первой к брусьям Ольга вызвала Маро. Брусья гнулись под ее тяжестью, каждое движение требовало больших усилий.
– Отставить! – крикнула Ольга. – Стыдно!
– Почему опять кричишь? – прерывисто дыша, спросила Маро. – Не все такие, как ты. Я не мастер спорта.
– Ты ленивая, ты спишь, а не работаешь. Стыдно. Можешь быть свободна. Посмотри, как другие работают. Пусть тебе будет стыдно.
– Тебе будет стыдно, – гордо ответила Маро, – ты придираешься, – и тихо, чтобы никто из гимнасток не слышал, добавила: – Ты совсем не любишь меня.
Несмотря на жалость к подруге, Ольга до конца тренировки не сказала ей ни слова. В раздевалке, где гимнастки присели отдохнуть, Ольга начала разговор, к которому готовилась давно:
– Вы меня должны понять. Гимнастика развивает не только мускулы, красивым становится не только тело, красивым становится весь человек, его характер становится красивым. Если вы по-настоящему поймете гимнастику, вы поймете красоту, красоту жизни. Девочки мои хорошие, вы должны стать красивыми во всем, каждое ваше движение, каждый ваш поступок должны быть красивыми. Я очень люблю человеческое тело, это удивительное творение природы. Спорт помогает пропагандировать красоту, но красота должна быть умной.
– Как много говоришь! – застенчиво перебила Маро.
– А почему я так говорю?
– Ты хочешь, чтобы мы были мировыми чемпионками.
– Правильно! – горячо поддержала Ольга. – Перед вами, перед всеми, где бы мы ни тренировались, в столице, в районном центре, в колхозе, в заводском клубе, стоит одна цель – мировые рекорды. Вы мало мечтаете. Мало! А надо мечтать, обязательно надо мечтать! Когда мечтаешь, тело легче становится. Силы черпайте не только в мускулах, но и в голове.
Обычно гимнастки провожали своего тренера домой, но на этот раз Маро шепнула что-то каждой на ухо и осталась с Ольгой одна.
– Мне было смешно, не сердись, – сказала Маро, когда вышли на улицу. – Не сердись. Я поверила тебе. Ой, как трудно быть чемпионкой! А?
– Улыбаешься? – с укором спросила Ольга.
– Совсем зря сердишься! – на всю улицу крикнула Маро. – Слушаюсь, как маму. – Она прижалась грудью к Ольге и тихо запела свою любимую песню. Сначала она пела по-армянски, потом по-русски, с трудом сохраняя ритм: – Друга долго искал я, очень долго, не знаешь, как долго. Едва нашел. Он мне нужен, как песня, хорошая песня. Ты ведь знаешь, как плохо без песни. Как без друга. О нем мне поют деревья и реки. Цветы о нем поют. Ты мой друг. Ты моя песня.
А Ольга молчала.
– Ты когда к дому подходишь, ты грустная, – сказала Маро, – почему? А? Плохо живешь?
– Неплохо.
– Очень хорошо жить надо.
Квартира Роговых помещалась на четвертом этаже большого дома, выстроенного после войны. Окна двух комнат выходили во двор, а из кухонного окна было видно город и сад. Может быть, поэтому Ольга любила бывать на кухне и даже читала здесь.
– Принимай гостей, дорогой, – сказала она мужу, открывшему двери, – ставь чайник, варенье на стол.
Каждый раз, возвращаясь домой, она говорила ему что-нибудь веселое и каждый раз ждала в ответ улыбку.
– К сожалению, Оленька, я занят, взял домой срочную работу, – озабоченно произнес Николай, смерив Маро полупрезрительным взглядом. – Но вы мне не помешаете.
Улыбка на лице Ольги сменилась гримасой разочарования и обиды. Николай, видимо, почувствовал, что не к месту упомянул о своей занятости и проговорил виновато:
– Впрочем, я сам.
Когда Ольга расставляла на столе посуду, блюдце выскользнуло из ее рук, звякнуло о край стола и упало на пол.
– Смотри, Маро, – изумленно прошептала Ольга, – не разбилось! Упало и не разбилось.
Николай быстро поднял блюдце, обеспокоенно осмотрел со всех сторон и удовлетворенно заключил:
– Дорогой фарфор. Вещь.
– Все бывает, – сказала Маро, – чаю давайте. Пусть чай будет.
Чай пили молча. Николай жаловался на усталость, на нервы, на то, что счет за квартиру принесли на неделю раньше (куда торопятся?), что скоро придется ехать в командировку в колхоз (это ему-то, заведующему отделом рабочей молодежи!).
– Еще чашку, – раздался унылый голос Маро.
– Расскажи что-нибудь, – сказала Ольга.
– Хозяину надоест кормить гостей, он просит их петь или плясать. А гости любят кушать. Да.
Ольга заставила себя поговорить с ней о занятиях в секции, пожурила за лень. Маро кивала головой, искоса бросая на Николая свирепые взгляды, и молчала. У дверей она шепнула:
– Ты сильная, ты смелая.
Ольга хотела спросить, к чему она так сказала, но подруга захлопнула дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
– Очень интересно рассказывал. Я даже вам позавидовал.
– А чего завидовать? – недоуменно, с недружелюбной ноткой спросил Михаил. – Поженились…
– А бывает, не выдерживает любовь, – осторожно сказал Валентин, – и трех лет не выдерживает.
– Бывает, – согласился Михаил. – Только не у нас. По мне так: легкая любовь, которую, что курицу, в переулке поймать можно, недолго живет. – Михаил размахнулся и бросил окурок в темноту. Рассыпались искры, огонек погас. – Вот как! А вот которая птицей летает, эта наша! Пошли к столу.
Трудно потом было определить, когда в голову пришла мысль, что об этом надо написать. Руки тянулись к блокноту, в сознании мелькали обрывки фраз. Валентин подсаживался к парням и девушкам, расспрашивал их о молодоженах.
К утру гости начали расходиться, кланялись жениху и невесте, благодарили родителей, целовались, доходили до дверей, возвращались и снова кланялись жениху и невесте, снова благодарили родителей, снова целовались, снова доходили до дверей…
Молодежь продолжала танцевать. Ужами вились парни. Пиджаки давно были сброшены, вороты рубашек распахнуты.
Парень с белым бантом ухитрился-таки спеть свою частушку:
Ой, Семеновна,
Пошто ты бойкая?
Наверно, выпила
Пол-литра горького?
Спел и сразу успокоился, уснул сидя, прислонившись к стене. Хозяева настойчиво, но безуспешно пытались уложить гостей на скамейки и составленные рядом табуретки.
Спать легли, когда за окнами посветлело. Валентину долго не спалось. Он лежал на полатях, с которых рукой можно было дотянуться до потолка, и с завистью слушал храп соседей.
Предположим, он будет писать о Михаиле… Начать можно с того, как гудит дом, где идет свадьба… Он закрыл глаза и увидел Ольгу в белом свадебном платье… Не жить ему без нее… И вдруг с необычайной ясностью он понял, что надо писать, обязательно надо писать.
В колхозе Валентин жил больше недели. Целые дни проводил он на животноводческой ферме, где Татьяна работала дояркой, и в МТС, где Михаил работал трактористом, в школе; вечером шел в клуб на репетицию или на занятия зоотехнических курсов. Он записывал в блокнот все интересное, еще не представляя, что из этого пригодится для будущих корреспонденции. Только к самому концу командировки стало ясно, что и о чем будет писать. Больше всего он думал об очерке. Писать его Валентин начал неожиданно. Как-то он вышел на крыльцо покурить, бросил окурок в снег и не уходил. Замерзли уши, щипало нос, но Валентин не двигался с места. Конечно, думал он, надо писать очерк так, как бы он рассказал о виденном Ольге. Именно так.
Он вернулся в комнату и начал торопливо писать. Перо бежало по бумаге, многие слова оставались недописанными, потому что мысли теснились, перебивая одна другую, а сердце сжималось. Он не мог различить, о чьей же свадьбе размышляет – о своей, которой не было, или о той, которую видел. Писал он о Татьяне, а думалось об Ольге, писал о Михаиле, а вспоминал о своих переживаниях.
На другой день Валентин переписал первый набросок очерка, но прочитать побоялся: вдруг ничего не получилось?
Теперь он уже ни минуты не переставал думать о своем произведении. В поезде под медлительный перестук колес, в тишине на остановках, которые следовали одна за другой, он перебирал в уме фразы, слова.
И хотя ночь была бессонной, Валентин, придя в гостиницу, сел переписывать. Получалось что-то интересное, потому что сердце стучало радостно, и писалось легко.
Очерк он сразу сдал Копытову, чтобы скорее узнать результат. Два дня он ждал вызова к редактору, наконец, не выдержал и зашел сам.
– Не прочитал еще, – недовольно пробурчал Копытов. – Некогда. Не один ты пишешь. Почему вы только о своих строчках думаете? Зайди под вечер.
Из сотрудников Валентин был знаком лишь с Роговым и Ларисой Антоновой. Она ему понравилась и не потому, что каждый новичок в редакции ищет единомышленников, а потому что он увидел в ней умного, открытого человека. О редакторе она отзывалась резко, обо всем судила прямо, горячо, и, поговорив с ней, Валентин словно набирался бодрости. Но заходя в ее кабинет неожиданно, он заставал Ларису такой печальной, что нерешительно останавливался в дверях или уходил незамеченным.
Рогова он не мог видеть, к сердцу подступала обида, злость, желание сказать что-то резкое. Поэтому Валентин весь день просидел в библиотеке среди стеллажей с газетными подшивками и обрабатывал записи о поездке в колхоз.
К вечеру он снова зашел к редактору и, едва взглянув на него, понял: разговор не сулит ничего приятного. Копытов молча указал ему на стул, долго разминал папиросу, прикурил, подождал, пока сгорит спичка, бросил ее. Она упала рядом с пепельницей. Копытов взял спичку, положил в груду окурков, опрокинул пепельницу в корзину для мусора и сказал:
– Плохо.
Беспомощная улыбка шевельнула губы Валентина, в серых глазах промелькнул испуг, и он спросил упавшим голосом:
– Почему?
Вспомнил счастливые минуты, когда рождался очерк, припомнил все дорогие сердцу строки, а Копытов взял рукопись, потряс ею, бросил на край стола и заговорил презрительно:
– Про любовь очерк! Может, данному вопросу, номер, посвятить, может, дискуссию открыть? Смешно, понимаешь ли, глупо, даже и говорить не хочется, время тратить. Анекдот! Наш специальный корреспондент со свадьбы сообщает… Ты что, надеялся, что я из ума выжил? Ты очерк писал, а не роман. В газету! У нас темы поважнее есть, к твоему сведению. Несерьезно вы, молодежь, к работе относитесь. Газета – это, понимаешь ли, оружие партии. Не забывай.
Валентин резко встал, схватил рукопись и сквозь зубы проговорил:
– Я не забываю! Не забываю даже тогда, когда о любви пишу.
Копытов добродушно улыбнулся и сказал:
– Что-то я не читал постановлений цека по данному вопросу.
Валентин не знал, что делать, он до самой шеи защелкнул «молнию» на куртке, свернул рукопись трубочкой и с вызовом спросил:
– Значит, не будете печатать?
– Да ты не обижайся, – примирительно произнес Копытов, – не все же печатать, что ваш брат сочинит. Очерк про свадьбу, – он снова стал сумрачным, – про тары-бары разные любой редактор забракует. Помни: газета художественностей не любит, не положено. Не о том думай, чтобы чего-то особенное написать, а о том, чтобы не ошибиться.
Надо было спокойно спросить, в чем же он все-таки не прав, а Валентин проговорил возмущенно:
– Вы всякую охоту отобьете писать. Придавите своим мнением, расплющите.
– Да ты… – редактор на мгновение растерялся, потом прикрикнул, дернув себя за перекрученный галстук: – Ты где находишься, я тебя спрашиваю? Ты меня не пугай! Я свои нервы в окопах закалил!
– Окопы здесь ни при чем!
– Научись сначала писать! – Копытов открыл спичечный коробок, чиркнул обгорелой спичкой, достал вторую – тоже обгорелую, рассердился и бросил коробок. – С мое поживи! Откуда вы столько гонору понабрали? А ведь вопрос о твоем пребывании в редакции еще не решен.
Теперь Валентину было все равно, и он бросил запальчиво:
– А что? Дело ваше.
– Да ты из себя героя не строй! – почти жалобно попросил Копытов. – Неправильно вы, молодежь, к работе относитесь. Ведь ты уже взрослый, можно сказать, а ведешь себя мальчишкой. Нахамил, наскандалил, будто так и надо. Другой редактор давно бы тебя за дверь выставил. А я вожусь с вашим братом, учу. Иди.
Дойдя до дверей, Валентин обернулся, удивленно посмотрел на свернутую трубочкой рукопись и, снова не поверив в то, что она не увидит света, спросил с надеждой:
– А может быть, я прав, Сергей Иванович?
Копытов снял очки и ответил задумчиво:
– Вряд ли… Во всяком случае, не теперь. Сейчас прав я. Это я точно знаю.
К случившемуся Лариса отнеслась равнодушно.
– Иначе и быть не могло, – вяло сказала она.
В комнату вошел Рогов.
– Извините, если помешал, – многозначительно произнес он еще в дверях.
Против своей воли Валентин отметил и невысокий рост Николая, и преждевременную полноту, и начинающую лысеть голову, и страдальческое выражение лица.
– Что тебе? – резко спросила Лариса.
– Олег уехал в командировку, – с неопределенной интонацией ответил Николай, – от него ни строчки. Он срывает полосу о лесозаготовках. Сегодня опять звонили из обкома. За грехи Олега расплачиваюсь я.
– А при чем здесь я?
– При том… – Николай усмехнулся. – В субботу я видел его в городе. Я наивно предположил, что к кому, кому, а к тебе он, наверное, зайдет?
– Не надо, – тихо сказала Лариса. – Я виновата, что не напомнила ему, но пойми: он не мог не приехать…
– Он на воскресенье приезжает домой, а я…
– Я позвоню ему сегодня же…
Милостиво кивнув головой, Николай вышел. Лариса склонилась над рукописью, и Валентину показалось, что он услышал короткое всхлипывание. Лариса не поднимала головы, сидела, не двигаясь, и он ушел.
Он не мог бы определить, что взволновало его больше всего – разговор с Копытовым, встреча с Роговым или слезы Ларисы. Скорее всего – и то, и другое, и третье…
Как только вложишь в рукопись частичку души – так разговор с редактором. После этого всегда рождается желание писать спокойно, равнодушно, по известным шаблонам, которые не признаются читателями, зато не отвергаются редакторами. «Скучно, серо», – скажет редактор, но подпишет в набор.
Ночью рукопись, бывало, изорвешь, утром собираешь и склеиваешь обрывки, мучаешься, переписываешь, а тебе твердят: не мудри, не ищи, пиши так, чтобы рука редактора не дрогнула, подписывая статью в печать. А кому нужны такие статьи? Выйдет газета, все в ней на месте, все выверено, проверено, согласовано, а читатель отворачивается.
А что делать с Ольгой?.. Признаться ей?.. Прогонит. Ждать?.. Сколько можно ждать?.. Постараться забыть?.. Бесполезно.
Давно уже никого не осталось в редакции. Уборщица тетя Настя, аккуратная старушка с мальчишеским голоском, несколько раз заглядывала в кабинет и спрашивала:
– Делать тебе, что ли, дома нечего?
Валентин расправил рукопись, разгладил смятие страницы и начал переписывать очерк.
* * *
Ольга Рогова преподавала гимнастику в техникуме физической культуры и тренировала две группы гимнасток в секции спортивного общества. Она училась в вечернем университете марксизма-ленинизма, была одной из лучших гимнасток республики, и на остальное в жизни оставались считанные часы. Это не смущало ее, она любила жизнь трудную, до предела наполненную заботами.
О мелких семейных неурядицах, число которых увеличивалось с каждым днем, Ольга старалась не думать. Едва открыв дверь в гимнастический зал, она расставалась со всеми неприятными размышлениями.
Она не просто занималась спортом, она служила ему. Она убежденно верила, что спорт развивает не только тело, но и влияет на мировоззрение, потому что учит ценить и понимать красоту, облагораживает человека.
Первая группа секции – восемь девушек ждали ее, болтая о чем-то у шведской стенки. Одна Маро Гаркарян стояла в стороне.
Гимнастикой она занималась охотно, но без увлечения. Это возмущало и обижало Ольгу. Природа наделила ее подругу редкими данными – тело Маро отличалось скульптурной пропорциональностью, пластичными формами, но сколько в ней было вялости и даже лени! Когда она делала прыжок, Ольга морщилась и кричала на весь зал:
– Тяжело, тяжело, нехорошо!
Сверкнув черными глазами, закусив полные темно-малиновые губы. Маро отворачивалась к стене.
– Как ты ходишь? – возмутилась однажды Ольга, наблюдая за небрежной, покачивающейся походкой Маро. – Ты гимнастка, ты должна быть красивой! Вся!
– Не кричи, – угрожающе проговорила Маро, – буду красивой. Вся. Не кричи.
За два года занятий в гимнастической секции Маро стала женственней, легче. Вспыльчивая, резкая, она бурно переживала любое замечание. В глазах появлялись слезы, она пряталась в раздевалке, возвращалась оттуда гордая, оскорбленная. Маро ревновала Ольгу к подругам, к учащимся, даже к тренеру. Ольга отвечала ей такой же привязанностью, но на тренировках спрашивала с нее больше, чем с других.
– Ты совсем не любишь меня? Да? – заглядывая ей в глаза, говорила Маро. – Почему? А?
Выстроив гимнасток, Ольга внимательно оглядела их. Маро повела, словно от холода, плечами.
– Разминку будет вести Гаркарян, – сказала Ольга.
Подруга приняла приказание, как ласку, ответила благодарным взглядом. Девушки сбросили тренировочные костюмы.
Первой к брусьям Ольга вызвала Маро. Брусья гнулись под ее тяжестью, каждое движение требовало больших усилий.
– Отставить! – крикнула Ольга. – Стыдно!
– Почему опять кричишь? – прерывисто дыша, спросила Маро. – Не все такие, как ты. Я не мастер спорта.
– Ты ленивая, ты спишь, а не работаешь. Стыдно. Можешь быть свободна. Посмотри, как другие работают. Пусть тебе будет стыдно.
– Тебе будет стыдно, – гордо ответила Маро, – ты придираешься, – и тихо, чтобы никто из гимнасток не слышал, добавила: – Ты совсем не любишь меня.
Несмотря на жалость к подруге, Ольга до конца тренировки не сказала ей ни слова. В раздевалке, где гимнастки присели отдохнуть, Ольга начала разговор, к которому готовилась давно:
– Вы меня должны понять. Гимнастика развивает не только мускулы, красивым становится не только тело, красивым становится весь человек, его характер становится красивым. Если вы по-настоящему поймете гимнастику, вы поймете красоту, красоту жизни. Девочки мои хорошие, вы должны стать красивыми во всем, каждое ваше движение, каждый ваш поступок должны быть красивыми. Я очень люблю человеческое тело, это удивительное творение природы. Спорт помогает пропагандировать красоту, но красота должна быть умной.
– Как много говоришь! – застенчиво перебила Маро.
– А почему я так говорю?
– Ты хочешь, чтобы мы были мировыми чемпионками.
– Правильно! – горячо поддержала Ольга. – Перед вами, перед всеми, где бы мы ни тренировались, в столице, в районном центре, в колхозе, в заводском клубе, стоит одна цель – мировые рекорды. Вы мало мечтаете. Мало! А надо мечтать, обязательно надо мечтать! Когда мечтаешь, тело легче становится. Силы черпайте не только в мускулах, но и в голове.
Обычно гимнастки провожали своего тренера домой, но на этот раз Маро шепнула что-то каждой на ухо и осталась с Ольгой одна.
– Мне было смешно, не сердись, – сказала Маро, когда вышли на улицу. – Не сердись. Я поверила тебе. Ой, как трудно быть чемпионкой! А?
– Улыбаешься? – с укором спросила Ольга.
– Совсем зря сердишься! – на всю улицу крикнула Маро. – Слушаюсь, как маму. – Она прижалась грудью к Ольге и тихо запела свою любимую песню. Сначала она пела по-армянски, потом по-русски, с трудом сохраняя ритм: – Друга долго искал я, очень долго, не знаешь, как долго. Едва нашел. Он мне нужен, как песня, хорошая песня. Ты ведь знаешь, как плохо без песни. Как без друга. О нем мне поют деревья и реки. Цветы о нем поют. Ты мой друг. Ты моя песня.
А Ольга молчала.
– Ты когда к дому подходишь, ты грустная, – сказала Маро, – почему? А? Плохо живешь?
– Неплохо.
– Очень хорошо жить надо.
Квартира Роговых помещалась на четвертом этаже большого дома, выстроенного после войны. Окна двух комнат выходили во двор, а из кухонного окна было видно город и сад. Может быть, поэтому Ольга любила бывать на кухне и даже читала здесь.
– Принимай гостей, дорогой, – сказала она мужу, открывшему двери, – ставь чайник, варенье на стол.
Каждый раз, возвращаясь домой, она говорила ему что-нибудь веселое и каждый раз ждала в ответ улыбку.
– К сожалению, Оленька, я занят, взял домой срочную работу, – озабоченно произнес Николай, смерив Маро полупрезрительным взглядом. – Но вы мне не помешаете.
Улыбка на лице Ольги сменилась гримасой разочарования и обиды. Николай, видимо, почувствовал, что не к месту упомянул о своей занятости и проговорил виновато:
– Впрочем, я сам.
Когда Ольга расставляла на столе посуду, блюдце выскользнуло из ее рук, звякнуло о край стола и упало на пол.
– Смотри, Маро, – изумленно прошептала Ольга, – не разбилось! Упало и не разбилось.
Николай быстро поднял блюдце, обеспокоенно осмотрел со всех сторон и удовлетворенно заключил:
– Дорогой фарфор. Вещь.
– Все бывает, – сказала Маро, – чаю давайте. Пусть чай будет.
Чай пили молча. Николай жаловался на усталость, на нервы, на то, что счет за квартиру принесли на неделю раньше (куда торопятся?), что скоро придется ехать в командировку в колхоз (это ему-то, заведующему отделом рабочей молодежи!).
– Еще чашку, – раздался унылый голос Маро.
– Расскажи что-нибудь, – сказала Ольга.
– Хозяину надоест кормить гостей, он просит их петь или плясать. А гости любят кушать. Да.
Ольга заставила себя поговорить с ней о занятиях в секции, пожурила за лень. Маро кивала головой, искоса бросая на Николая свирепые взгляды, и молчала. У дверей она шепнула:
– Ты сильная, ты смелая.
Ольга хотела спросить, к чему она так сказала, но подруга захлопнула дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25