Лев Иванович Давыдычев
Трудная любовь
Лев Иванович Давыдычев
Трудная любовь
Повесть
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Утро в редакции начиналось с телефонных звонков. Уставшие в дальних командировках корреспонденты торопились продиктовать стенографистке срочные материалы. Читатели настойчиво требовали «поднять важный вопрос» или «проработать» кого-нибудь. Многочисленные физкультурники старались обогнать друг друга с отчетом о вчерашних соревнованиях. Жаловались и возмущались обиженные, которых газета критиковала в последних номерах. Стоило только снять трубку, чтобы услышать голос, с благородным негодованием сообщавший о найденной «крупной опечатке».
Редакционные телефоны терпеливо, изо дня в день, передавали этот нескончаемый поток взволнованных слов.
Первым обычно звонил телефон заведующего спортивным отделом; ему принимались вторить другие и, казалось, каждый на свой манер. Телефон отдела пропаганды и агитации звонил солидно, с достоинством, долго; телефон отдела писем – обиженно, настойчиво; телефон редактора – осторожно, с уважением.
По коридору неторопливо прошел Николай Рогов, заведующий отделом рабочей молодежи. Войдя в кабинет, он недовольно покосился на трезвонивший телефон, разделся, пухлой рукой пригладил коротко остриженные волосы и снял трубку. Из нее доносился приглушенный коммутаторной установкой злой голос:
– Редакция? «Смена»? Максимов с паровозоремонтного позвонил. Тут про меня ваш Вишняков статейку написал. Не дело получилось. Я думал, он со мной просто так, из интереса беседует, а он вон сколько настрочил! И поднаврал, как у вас водится. Никакого дружка у меня в Каховке нет! И не было!
Николай слушал, рисуя на листке бумаги женский профиль, и думал: «Чего тебе надо? Я бы на твоем месте гоголем ходил, а ты жалуешься».
– Товарищ Максимов, вы, дорогой мой, не волнуйтесь, не горячитесь, – спокойно проговорил Николай и резким движением запнул галоши под стол. – Сами знаете, случаются иногда недоразумения. Я бы на вашем месте… Ну, если так, то приходите в редакцию, разберемся… Нет, никаких свидетелей не требуется. Побеседуем, выясним.
Он бросил трубку на рычаг и с яростным лицом зашагал по комнате, зло размышляя над случившимся. Вот так всегда и бывает в жизни – своих неприятностей хоть отбавляй, а тут еще добавят. Что делать? Правда, он очерка в набор не подписывал, и, если бы Максимов не позвонил, Николай был бы спокоен, а теперь… Говорить или нет редактору? Не скажешь, а вдруг станет известно, что Николай в курсе дела? Скажешь, обидишь приятеля, а вдруг Максимов утихомирится? Николай растерянно смотрел в окно и стучал по столу короткими толстыми пальцами.
– Здравствуйте, Николай Александрович, – не сказала, а словно пропела, неслышно войдя в кабинет, Маро Гаркарян, технический секретарь редакции. Высокая, черноволосая, в ярком голубом платье, она точно вот-вот сошла с цветной обложки спортивного журнала.
– Привет, привет, – ответил Николай, быстро взглянув на девушку, и отвернулся: она не любила, чтобы ее разглядывали.
Когда Николай впервые увидел Маро и уставился на нее восхищенным взглядом, она насмешливо спросила, брезгливо поводя плечами:
– Совсем все посмотрел? Все на месте? А?
Об этом эпизоде он не забывал и в присутствии Маро старался выглядеть строгим, разговаривал с ней подчеркнуто вежливо.
– Простите, вы не знаете, Вишняков не приходил?
Маро кончила разносить по столам газеты и уже у дверей ответила презрительно:
– У него начальства нет. Как выспится, так и придет.
Румяное, с лоснящимися щеками лицо Николая сделалось грустным, потом сморщилось, словно у него заныли все зубы сразу. Николай обреченно вздохнул и развернул свежий номер газеты. Скользнув глазами по заголовкам, он снова поморщился и начал читать очерк Олега Вишнякова «Таков советский человек».
Сделан был очерк отлично. Слесарь паровозоремонтного завода Максим Максимов, задержавшись после смены у Доски почета, мысленно писал письмо товарищу в Каховку о своих друзьях, портреты которых видел перед собой.
Но никакого товарища в Каховке у Максимова не оказалось.
Услышав стук пишущей машинки, Николай оторвался от размышлений и стал перелистывать блокнот.
– Хороший очерк Олег написал?
Николай поднял голову и увидел перед своим столом Ларису Антонову. Рядом с ней стоял ответственный секретарь редакции Павел Павлович Полуяров.
– Умеет работать, – с детской завистью продолжала Лариса, щуря темно-синие глаза.
– Умеет, – иронически произнес Полуяров. – Самый обыкновенный очерк, средненький.
– Вы просто придираетесь, – возмущенно сказала Лариса. – Чем плох очерк?
– Я ко всем придираюсь – должность у меня такая, – едко согласился Полуяров. – А очерк плох тем, что плохо написан… Коля, строк тридцать под передовую. Желательно – интересных.
Полуяров скрылся в дверях.
«Нет, он ничего не знает о Максимове», – подумал Николай и проговорил рассудительно:
– Олег несколько небрежен к фактам. Я неоднократно предупреждал его…
Лариса вышла, глухо простучав каблуками по ковровой дорожке. «Гордячка! – обиделся Николай. – Трясется над своим Олегом, как наседка над цыпленком!.. Посмотрим, как ты сейчас будешь его защищать». Он встал и тяжело заходил по комнате. Преждевременная полнота старила его, и трудно было поверите, что ему нет и тридцати лет.
Что вы ни говорите, а жить тяжело… Крутишься, крутишься, а неприятности падают на твою голову одна за другой.
В комнату стремительно вошел, или вернее вбежал, Олег Вишняков, белокурый молодой человек.
– Приветствую вас, уважаемый зав! – весело продекламировал он. – Как очерк? Недурно, по-моему, получилось. Давно ждал случая использовать этот прием. Главное, правка была небольшая, самая либеральная. Каждый раз убеждаюсь, что от вмешательства чужого пера твое творение не улучшается. Представляю удовольствие Максимова. Не меньше десятка номеров, наверное, скупил.
– Почему опоздал? – Николай попытался изобразить на своем лице грозное недовольство, но Олег подмигнул и отозвался с веселой беззаботностью:
– Проспал. Вчера мамаша халат купила, ну, я его, соответственно, обмыл.
– Все-таки к работе надо относиться…
– Без лекций, дорогуша. Основные принципы коммунистического воспитания я знаю со школьной скамьи. Ты что, с левой ноги встал?
Николай побаивался острого языка Олега и предпочитал не связываться, тем более, что чувствовал себя перед ним беспомощным.
– Звонил Максимов, – многозначительно заметил Николай.
– Ну и что? Сказал, что никакого друга у него в Каховке нет?
– Точно.
– А! – Олег махнул рукой. – Ерунда! В глубине души он доволен. Думаешь, не приятно прочесть в газете о своей собственной персоне? Мне, пожалуй, пора в командировку. Засиделся я в городе. Куда бы податься? К шахтерам или к лесорубам?
– Ты сначала из этой истории выкрутись.
Олег с жалостью посмотрел на приятеля и ответил:
– Пустяки. Одну детальку выдумал. Зато очерк получился интересным. – Олег сел на подоконник и, болтая ногами, продолжал: – Все заняты, все пишут, а газета серенькая. Плохи наши дела. Набрали нас без разбора с разных участков так называемого идеологического фронта, а теперь извольте удивляться, почему «Смена» никуда не годится. Оторвись на минутку от трудов праведных, взгляни на номер и попробуй удержись от зевоты. Сухие, как листы в гербарии, отчеты. Близнецы-информации. Нудная передовая. Что читать?
– Очерк О. Вишнякова.
– Вполне согласен с тобой, не сочти за хвастовство. Во всяком случае, не так бледно и невыразительно, как остальное.
Вошел Полуяров, остановился в дверях. А Олег горячо рассуждал о том, что на одних фактах в очерке далеко не уедешь, что, сооруженный из фактов и фактиков, он будет мертворожденным, что очерк – результат творческого отношения к материалу и не грех, если в очерке герой сделает то, что он в жизни не делал.
– Короче говоря, – медленно произнес Полуяров, – скажите мне имя вашей бабушки, и я напишу о вас очерк? – В его серых глазах промелькнули искорки раздражения. – Выдумать легко. Ни ума, ни таланта особого для этого не требуется. А вот писать настоящую обыденную правду – трудно. Ты слишком самонадеян.
– Я просто имею свое собственное мнение, – Олег спрыгнул с подоконника. – Впрочем, в данный момент я мечтаю о парикмахерской, куда и удаляюсь с вашего разрешения.
Когда он ушел, Полуяров сказал:
– Самое опасное в том, что он не понимает, что стал писать хуже.
«Сказать или не сказать? – мучительно раздумывал Николай. – Вроде бы пустяковый случай».
– Я подозреваю, – задумчиво протянул он, – что на заводе будут недовольны очерком.
Оставшись один, Николай долго крутил в руках пресс-папье, думал, и перед глазами вставало лицо Олега – круглый, всегда гладко выбритый подбородок, в зубах папироса с изжеванным мундштуком. Взгляд внимательных голубых глаз то насмешлив, то пренебрежителен. Волнистые русые волосы зачесаны гладко. Одевается Олег без шика, но и без излишней строгости. Лариса Антонова от него без ума. Вообще ему везет, легко живет, весело. Вот убежал в парикмахерскую, а он, Николай, сидит и переживает.
Он завидует приятелю с первого дня знакомства, когда сотрудники областной комсомольской газеты «Смена» встретились на совещании в обкоме комсомола. Все чувствовали себя немного неуверенно, и лишь Олег держался так, будто газетная работа успела ему надоесть. Второй раз молодые журналисты встретились уже в кабинете редактора, обсудили планы ближайших номеров и разъехались по районам области корреспондентами несуществующей газеты. Редакция была, газеты еще не было.
Лучшим материалом в первом номере «Смены» единодушно признали очерк Олега. Николай вздыхал: есть же на свете везучие люди!
– Николай Александрович, к Сергею Ивановичу! – крикнула из дверей Маро.
Что там еще?
Николай испуганно встал и быстро пошел к кабинету редактора.
У Сергея Ивановича Копытова, длинного, узкоплечего мужчины, было небритое, обветренное лицо и полуседые, с короткой мальчишеской челкой на лбу волосы. Очки не шли ему, казалось, он надел их по ошибке и сейчас снимет. Думалось, что у него просто не хватает времени причесаться, правильно завязать галстук, привести в порядок давно неглаженый костюм. Работал Копытов добросовестно, уходил из редакции последним и уносил с собой полную папку рукописей.
– Новый сотрудник, знакомься, – отрывисто сказал он Николаю, едва тот открыл двери.
Из кресла поднялся молодой человек в темно-синей куртке, в ее широко распахнутом вороте – голубой галстук. Подчеркнутая, немужская аккуратность обращала на себя внимание с первого взгляда. Юноша был худощав, но широкоплеч. Серые глаза смотрели с любопытством, добродушно, и это придавало лицу привлекательность, какая нередко бывает у некрасивых.
Руку он пожал крепко, резко, сказал негромко:
– Валентин Лесной.
– Псевдоним? – недружелюбно спросил Николай, невольно пошевелив пальцами правой руки, будто убеждаясь, что они не онемели. – Красиво придумано.
– Нет, по паспорту, псевдонимов не признаю, – так же негромко ответил Лесной, а глаза, узкие, сощуренные, казалось, предупредили: «Меня сразу не укусишь».
Внимательно посмотрев в них, Николай вспомнил, что встречал этого человека несколько дней назад здесь, в редакции, и не обратил внимания, как на автора – робкого любителя литературного творчества.
– Вишнякова от тебя в секретариат заберу, – озабоченно проговорил Копытов. – Ты попробуй Лесного. Проверим, на что он горазд.
У выхода Лесной остановился, пропустив Николая вперед.
– Вот, Маро, наш новый сотрудник, в мой отдел, – удовлетворенно сказал Николай. – Нравится?
Новичок разглядывал Маро во все глаза, и Николай не сомневался, что за этим последует. Но она смущенно улыбнулась, поправила воротничок платья и пробормотала:
– Не скажу.
В разговоре выяснилось, что Лесной приехал из соседнего областного центра, пока живет в гостинице, холост, выпить отказался.
«Юнец! – пренебрежительно отметил Николай. – И зачем только такую зелень в газету берут? Впрочем, посмотрим».
Весь день он потратил на правку одного письма. Можно было поступить проще: вызвать автора и предложить ему доработать свое произведение, но редактор приказал дать письмо в следующий номер. Никогда из этой чертовой газетной текучки не вырвешься.
За соседним столом ворчал новый сотрудник. Он занимался нелегким делом – заполнял анкету в двух экземплярах, писал автобиографию.
Вечером Маро пригласила на совещание таким радостным голосом, будто звала гостей к столу.
Сначала совещание шло мирно. Рецензент не то ругал, не то хвалил номер. Очерк «Таков советский человек» ему понравился. Копытов удовлетворенно кивал головой. Николай втихомолку вздыхал, смотрел то на разрумянившуюся Ларису, то на сосредоточенного Лесного, то на невозмутимого Полуярова.
Когда рецензент кончил говорить, Лариса по школьной привычке резко подняла полусогнутую руку, встала, одернула платье и начала говорить, запинаясь от волнения:
– Порядки в нашей редакции…
– Мы номер обсуждаем, – перебил Копытов.
– Я буду говорить не о номере, – Лариса повысила голос. Она нервно теребила носовой платок коричневатыми от фотографического проявителя пальцами. – Я буду говорить о том, о чем все шепчутся после летучки, а на летучке молчат. Сергей Иванович, вы слишком яростно правите наши рукописи. Ведь от автора буквально ничего не остается. В письмо пятиклассника вы вписали фразу: «Хорошо осознав важность внеклассного чтения…» и так далее.
– По существу, Антонова, выступай. Мелочи мы в рабочем порядке обсудим.
– Правка – не мелочь. Надо либо браковать, либо править бережно.
– Учтем, учтем, – пробормотал Копытов.
В глубине души Николаю нравилась прямота Ларисы, но в то же время он не мог понять, откуда у нее берется смелость так резко высказывать свои мысли. Он был убежден, что подобная смелость вряд ли целесообразна. Ведь то же самое можно сказать в более мягкой форме. И пользу принесешь, и людей не оскорбишь.
Слово попросил Полуяров. Хотя на летучке разрешалось говорить сидя, он всегда вставал. У него была привычка смотреть в глаза тому, кого он хвалил или критиковал. Новичкам он казался равнодушным, холодным.
Чуть склонив большую, редковолосую голову набок, он говорил, никогда не повышая голоса.
– Вишняков написал гладкое литературное сочинение, – смотря на Олега, начал он. – Кроме литературных приемов, в очерке ничего нет.
«Значит, Максимов ему не звонил, – облегченно подумал Николай, – обошлось, пронесло». Он непроизвольно взглянул на Ларису и брезгливо пожевал губами: ему не нравилось, что она ни от кого не скрывала своих чувств к Олегу и даже сейчас не сводила с него темно-синих задумчивых глаз. Недавно она увлеклась фотографией и никого, кроме своего Олега, не снимает.
– Войти можно?
В дверях стоял высокий парень в засаленной телогрейке, с кепкой в руке. Николай мысленно чертыхнулся.
– Кого надо? – спросил Копытов. – У нас совещание.
– Знаю, – глуховатым баском ответил парень, – мне секретарша сказала. Но я прорвался. Максимов я. Тот самый.
Копытов оживился, предложил присесть, поинтересовался, как встретили очерк на заводе. Максимов, видимо, не расслышал, осторожно сел на крайний стул, положил рядом кепку, посидел, встал, поздоровался и снова сел.
В редакции действовало неписанное правило: тот, кому летучка портила кровь, мог закурить. Николай и Олег задымили одновременно.
– Слушаем вас, – предложил Копытов.
– Ладно, – сказал Максимов, – слушайте. Пусть товарищ, как его, Вишняков послушает. Брехню он написал. Самую настоящую брехню. Вы меня, товарищи корреспонденты, извините, но я так рассуждаю. Если я хорош, пиши обо мне какой я есть на самом деле. Если во мне изъяны нашел, совсем ничего не пиши. А присочинять никто не имеет права. Нет у меня дружка в Каховке. Нет. Ну смех ведь получился! Все ведь думают, что это я наврал. Просьба: дайте поправку, так, мол, и так – неладно вышло.
– Можно? – небрежено спросил Олег. – Припомните-ка, товарищ Максимов, припомните-ка наш разговор.
– Чего припоминать? – Максимов удивленно посмотрел на него. – Я не пьяный был. И не говорил я вам про мечту, про эту…
– Минуточку, – остановил Копытов и прочитал, нагнувшись над газетой: – «И есть еще у Максима Максимова, простого советского человека, мечта, – чтобы слава о его трудовых делах вылетела за пределы завода и…»
– Нет у меня такой мечты! – возмущенно перебил Максимов. – Нет у меня славы и не надо мне ее! Не ради нее…
– У вас все? – пренебрежительно спросил Олег. – Мне остается только поражаться. То, что вы говорили мне тогда, на заводе, и то, что говорили сейчас, – не одно и то же. Вы что-то путаете.
– Да брось ты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25