Но не это, видимо, взбудоражило его. Лариса ушла на кухню, и он сообщил:
– У Роговых полный развал. Никола засел в чайной. Ищет утешения. Неплохой материал для статьи на моральную тему? А?
– Что теперь они делать будут? – притворно озабоченным тоном спросил Валентин.
– Разводиться, – объяснил Олег. – Не повезло парню. И чего ей надо? Видимо, решила, что он ей не пара. Нашелся поклонник позначительней. Говорят, ты за ней пробовал ухаживать?
– Перестань, – резко остановил Валентин. – Грустная тема для остроумия.
– Почему? – Олег внимательно вглядывался в него, следя за тем, как он реагирует на каждое слово. – Я не вижу особой трагедии в разрушении семейного очага, если нет детей. Кстати, я сейчас над интересной вещичкой работаю, над моральной. «Сорняк» называется. Надо будет дать ее с клишированным заголовком, чтобы буквы вот такие были, чтобы вырвать их хотелось. Надеюсь, что фельетон прозвучит. Тема-то очень нужная.
– О чем? – спросил Валентин, чтобы иметь возможность не разговаривать, а слушать.
– Об одном дураке. Женился еще первокурсником. Парень он бедный был, жить на одну стипендию, сам понимаешь, трудновато, ну, он и выбрал соответствующую невесту. Детей наплодил, стал научным работником, кругом соблазнительные дамочки, молоденькие, свеженькие, а дома усталая, измученная жена да хор мальчиков и девочек. Он и бросил их. Алименты платить не хочет.
– Почему же дурак, а не подлец?
– Видишь ли, подлец – понятие растяжимое. В данном случае, для того, чтобы не быть подлецом, надо всего-навсего платить алименты. Что ему, денег жалко? Платил бы и жил спокойно. И подлецом бы не считался. – Олег откусил конец мундштука папиросы и сплюнул. – В общем, надоело мне здесь! Кисну я здесь. Уезжать надо.
– Кто тебя держит?
– Моя идеальная жена, – Олег улыбнулся, и все-таки это прозвучало насмешливо. – Для нее нет лучше газеты на земле, чем наша уважаемая. Вы с ней – святые наивности, – снисходительно продолжал Олег. – Близорукость у вас стала чем-то вроде защитного свойства. Всех нас Копытов стрижет под одну гребенку. Полубокс! – Он хмыкнул. – В жизни мы разные люди, а в номере газеты, подписанном нашим шефом, все на один манер. Все одинаковы. Ты, например, не сочти за комплимент, умеешь думать, с тобой интересно поболтать, узнать твое мнение. А вот статьи твои читать не хочется. Такое впечатление, что перед тем, как сесть писать, ты отключаешь три четверти мозга.
– К сожалению, в этом виноват главным образом я.
– Нет, не ты! – Олег обнял Валентина за плечи и зашептал ему в лицо. – Не ты и не я виноваты в том, что газета серая! Мы можем писать в десять раз лучше! Но мы знаем, что нас будут черкать! Нас будут уродовать!
Олег вздохнул, с сожалением посмотрел на молчащего собеседника, заходил по комнате.
– А кто тебе мешает бороться? – тихо спросил Валентин.
– Я искренне завидую вам, молодой человек. Вы далеко пойдете… Значит, ты не имеешь никакого отношения к роговской истории? – спросил он через некоторое время. – Да, ведь как иногда женщина способна унизить мужчину. Если бы, предположим, Николаю вздумалось бросить ее, дело бы обстояло иначе. Мужчина уходит открыто, решительно, а тут…
– Откуда ты знаешь, как уходят мужчины? – Валентин сдерживался, но вопрос прозвучал раздраженно.
– Догадываюсь, – насмешливо отозвался Олег. – Да и быль молодцу не в укор. Ты, я вижу, упорно стремишься к конфликту. Нетипично, нежизненно. Советский молодой человек не может вступить в конфликт с другим советским молодым человеком. Теории социалистического реализма не знаешь.
Вошла Лариса, и Олег замолчал. Она почувствовала, что здесь произошел резкий разговор, и лицо ее сразу стало печальным. Валентину было жаль Ларисы, и все-таки он сказал:
– Иногда мне кажется, Олег, что ты не мысли высказываешь, а просто жонглируешь, словами. Твои разглагольствования – не смелость, а злопыхательство. – И останавливая вскочившего с места Олега, он твердо продолжал, повысив голос: – Пиши, а не брюзжи, черт тебя побери! Писать надо, а не болтать!
– Мы не на собрании, – поморщившись, пробормотал Олег.
– А это я больше всего ненавижу! Это у нас часто встречается: на собрании говорить одно, а дома – другое.
– Меня в этом обвинить нельзя, – сквозь зубы ответил Олег.
Валентин стал собираться домой; Лариса не удерживала его. «Прости», – прочитала она в его взгляде и кивнула.
Осторожность, тупость и бюрократизм Копытова не возмущали Валентина так сильно, как внешняя смелость Олега и сознание его собственного превосходства над другими. Оба они – Олег и Копытов – сбивали его с толку, мешали нащупать верный путь. Но пока Валентин был бессилен против них, у него не было еще доказательств, своей правоты, своей убежденности, была лишь твердая вера в нее.
Проведение читательской конференции на паровозоремонтном заводе Валентин мог считать доказательством своей правоты, важной личной победой, но это не доставило ему никакой радости, тем более удовлетворения. Это было что-то вроде разведки боем, он проверил свои силы, убедился, что может драться и побеждать.

* * *

У дверей стоял чемодан. Входя в комнату, Лариса больно ударилась о него коленкой.
Ольга сидела на диване и даже не взглянула на Ларису.
– Идем? – тихонько спросила она.
– Куда? – почти беззвучно отозвалась Ольга. – Я никуда не пойду. – Она опустила ноги на пол, откинулась на спинку дивана, запрокинула голову, будто ей трудно было дышать. – Мне стыдно… – Она резко поднялась, нахмурилась, и от этого выражение лица стало решительным, почти суровым; она произнесла жестко: – Все равно не могу я здесь. Не могу его видеть. Я все сделала, чтобы не уйти, и… уйду.
– А что ты сделала?
Николай вышел из соседней комнаты, остановился, держа руки в карманах, покачиваясь на носках.
– А что ты сделала? – повторил он. – Это ты во всем виновата! А вы зачем пришли? – он повернулся к Ларисе. – Интересно посмотреть на скандал вблизи?
Ольга встала перед Ларисой, будто хотела прикрыть ее, но Николай повысил голос:
– Я не пропаду! Не одна на свете!
– Идем, – тихо позвала Ольга, – идем…
– Пожалуйста! – Николай подскочил к дверям, распахнул их. – Скатертью дорожка! Не бойтесь, не пропаду…
У Ларисы было до того мерзко на душе, что она не стала удерживать Ольгу, когда та попрощалась на первом перекрестке.
Лариса шла, останавливаясь через каждые два десятка шагов. Сердцу было тяжело… Растет маленький, растет не по дням, а по часам. Оттого и тяжело маме. Скорей бы у тебя был день рождения!.. Ты не бойся, малышка, у меня сильные руки. Они не устанут ласкать тебя, если тебе будет грустно, лечить, если придет болезнь. Они не испугаются огня, если ты попадешь в него, они протянутся до неба, если захочешь быть ближе к солнцу.
Олега дома не было – она это предчувствовала. Было только одно желание – заснуть, спокойно и тихо, заснуть сном человека, который сделал за день все, что от него требовалось.
Куда ушел Олег?
Лариса перемыла всю посуду, перегладила кучу белья, выхлопала на улице коврик, сходила за водой с одним ведром.
«Пустяки, – внушала себе Лариса, – ничего особенного не случилось. Пустяки. Бывает это с мужьями, заболтаются с кем-нибудь, забудут, что ждут их».
Но сердце тревожно подсказывало: нет, не пустяки, случилось что-то страшное. Что? Хоть бы записку оставил… Лариса торопливо оделась, добежала до будки с телефоном-автоматом, стала один за другим набирать номера редакционных аппаратов. Густые длинные равнодушные гудки. Очнулась она дома, стояла посередине кухни, кусала рукавички. Швырнула их в угол и сразу подумала: а при чем здесь рукавички? Подняла их, сунула в карман, разделась.
Плохо человеку, когда он один. Лариса посмотрела на портрет любимого поэта. Поэт хмурился. Он-то должен понять ее. Он-то знал эту, застилающую глаза страсть, которая может бросить в могилу, может дать крылья, поднять в облака или ударить о землю. Плохо человеку, когда он один.
Слишком многое прощала, слишком часто унижалась, слишком любила. Может, бросить все это, отказаться? Год-два перемучиться, а потом привыкнет, успокоится и будет жить, пусть несчастная, но гордая?
Третий час… Хорошо еще, что мама в отъезде… Как это страшно: любить, а потом суд! А проходит ли любовь? Конечно, нет. Настоящая не проходит.
Вчера они снова поссорились с Олегом. После разговора у нее болела голова. А Олег так и не понял.
Изредка он писал театральные рецензии, которые считал скорее не работой, а приятным времяпровождением. Договорившись с Копытовым, он пошел на очередную премьеру в драматический театр. Лариса осталась дома: пьеса ее не привлекла, показалась неискренней.
Из театра Олег пришел рано – не досмотрел последнего акта. Жалея о потерянном времени, он зло высмеял спектакль и сел писать рецензию.
Утром, вытирая пыль со стола, Лариса увидела рукопись и прочла заголовок: «Песнь о созидании. Новый спектакль драматического театра». Не двинувшись с места, она прочитала рецензию и жалобно спросила:
– Это что такое?
– Рецензия, – зло ответил Олег и взял рукопись.
– Это халтура!
– Мне надоели твои идейные выкрики… – грубо начал Олег, но Лариса вырвала у него рукопись и, скомкав, бросила в таз с водой.
– Где твои красивые слова о долге и чести журналиста? О смелости? – дрожащим голосом спросила Лариса. – Неужели это ты написал?
– Перестань, – Олег был напуган и говорил, опустив глаза, – не выдавай наивность за добродетель. Можно подумать, что наша уважаемая газета согласится когда-нибудь разругать пьесу, одобренную центральной печатью. Не я первый, не я последний немножко грешу против совести. И когда тебе надоест строить из себя пропагандиста, который судит о жизни по лекциям, размноженным на стеклографе? Неужели тебе надо объяснять, что мнение областного журналиста должно совпадать…
– Я не знаю, не знаю, как быть в таких случаях, когда мнение должно совпадать, но я знаю, что нельзя идти против совести, – устало ответила Лариса. – Я ожидала от тебя чего угодно, только не этого… Мне надо подумать, стоит ли нянчиться с тобой.
Олег усмехнулся недоверчиво.
– Да, – внешне спокойно подтвердила Лариса, – всему есть предел. Смотри, Олик. Если я тебе, действительно, надоела, иди. Не мучь меня. Мне ведь нельзя волноваться.
Сейчас, ночью, когда она выплакала все слезы, Ларисе стало ясно: случилось то, чего она страшилась больше всего. И не надо обманывать себя.
Она сжала руками спинку стула, чтобы не броситься навстречу Олегу, когда услышала щелканье ключа в замке. Она заставила себя не обернуться, когда раздался поддельно удивленный голос:
– Ты еще не спишь?
– Вещи пока разбирать не будем, – сухо сказала Лариса, и каждое слово с болью прошло через горло. – Мне противно…
– Не говори глупостей! – неуверенно произнес Олег. – Не делай из мухи слона. Ну, я виноват, но с кем не бывает? Встретил школьных товарищей, выпили по кружке пива. Всегда с этого начинается.
– Где ты был?
– У приятелей.
Ей очень хотелось поверить в это, и если бы Олег больше ничего не сказал, она бы поверила. Она устала и не могла спорить со своим сердцем. Но Олег произнес:
– Я обещаю, я клянусь, что этого не повторится. Ты всегда была доброй и великодушной и…
– Что же ты не договариваешь? – спросила Лариса окончательно убедившись в своем подозрении. – Я ведь не боюсь правды. Я даже могу сказать, могу сознаться… – губы ее страдальчески искривились, глаза сузились, удерживая слезы. – Я даже могу сознаться, – с отчаянием повторила она, – что люблю тебя… Могу простить. Мне это совсем не трудно.
– Прости.
В ногах была такая слабость, что Лариса присела. Мысли перепутались, и ей было трудно думать. Она говорила, слушала себя, свои слова и с трудом понимала то, о чем говорила.
– Я не верю, что ты изменил мне, никак не верю… хотя это и так. Ты мне слишком дорог, чтобы я простила тебя. Если я прощу, ты когда-нибудь опять… Может, с другой ты будешь… не таким. Я тебе не нравлюсь? Да?.. Почему?.. Я одного только хочу, чтобы ты, хотя бы под конец жизни, сказал мне спасибо.
– Спасибо.
– Иди.
Закрыв дверь, она подумала: «Я не стану рвать на себе волосы». И все-таки велико было желание одной болью заглушить другую, удариться головой о стену, чтобы расстаться с этими мыслями, от которых холодеет грудь.
«Мой характер, – считала Лариса, – состоит из семидесяти пяти процентов воли и двадцати пяти процентов прочих качеств». В эту ночь она решила, что на всякий случай было бы неплохо иметь запас воли свыше нормы. На всякий случай.

* * *

На первый взгляд все произошло случайно. Действительно, встретил школьных приятелей, начали с кружки пива… Рядом оказалась Аллочка, прижалась к Олегу грудью, защебетала. Было довольно-таки противно.
Потом поехали на квартиру к одному из наиболее шумных юношей. По дороге Аллочка объяснилась Олегу в любви.
Словом, проснулся он часов в пять утра, сбросил с себя руку Аллочки и хлопнул дверью.
Он не смог оправдаться перед Ларисой, язык не повернулся. Выкрутиться было пара пустяков: сочинить что-нибудь правдоподобное, забыть и эту чертову Аллочку, и этих дураков в модных пиджаках.
И вдруг он почувствовал себя беспомощным. До сих пор Олег считал, что Лариса слепо обожает его, что он сам себе и ей хозяин. А увидел ее непокорной и сильной, вспомнил, что некоторое время назад размышлял о том, что будет, если Лариса разлюбит его. В это просто не верилось. «Ну, а если?» – спрашивал он себя, и сколько ни пытался уйти от ответа, думалось: он потеряет что-то очень для него важное, может быть, самое необходимое.
Трудно было открывать дверь в комнату, когда он вернулся домой. Он знал, что Лариса не спит, что сразу обо всем догадается. Если бы он застал ее рассерженной, заплаканной, растерянной, он упал бы ей в ноги и вымолил бы прощение.
Но он и сейчас не мог бы точно определить, что поразило его в Ларисе. Она стояла у окна, задумчивая, строгая, и он понял: прощения не будет. И сразу захотелось доказать, что надо простить, что он сам знает, что поступил мерзко.
Семь часов – значит отец уже проснулся, сидит за своим письменным столом. Мать готовит завтрак: отец рано начинает рабочий день.
Дверь открыл Филипп Владимирович, долго смотрел на сына, наклонив большелобую голову.
– Дежурил в типографии, – объяснил Олег, – не хотелось будить жену. Она охотница поспать.
И оттого, что отец молчал, Олегу стало не по себе, он торопливо разделся, прошел в комнату. Лидия Константиновна изменилась в лице, но успокоилась после первых же слов сына.
– Все это по меньшей мере странно, – задумчиво и холодно произнес Филипп Владимирович, когда сели за стол. – Ночное дежурство, спиртной запах…
– Я жалею, что пришел к вам! – сказал Олег. – Не верите, не надо. Нечего устраивать допрос.
– Так вот… – Филипп Владимирович швырнул салфетку на стол. – Допроса не будет. Но учти, Олег: если там что-нибудь произошло, я тебя в дом не пущу. Ни за что. Я всю жизнь прожил честно, чего бы мне это ни стоило.
– Ты выслушай сначала его! – возмущенно перебила Лидия Константиновна, погладив сына по голове. – Ты видишь, как он расстроен!
– Я давно заметил, – сурово продолжал Филипп Владимирович, – давно заметил, что ты…
– Выпей кофе, – умоляюще предложила Лидия Константиновна.
– В горле застрянет! – раздраженно ответил муж. – Кофе… Еще не хватало, чтобы мой сын…
– Я не понимаю, Филипп! – Лидия Константиновна всхлипнула. – Что тебе нужно? Чего ты от него хочешь?
– Ничего! – отрезал Филипп Владимирович. – Самую малую малость – не лгать! Ни отцу, ни жене!
Олег всегда побаивался отца. Занятый работой в клинике, подготовкой докторской диссертации, чтением лекций в институте, Филипп Владимирович редко вмешивался в жизнь сына, целиком доверив ее жене. И вот сейчас, будто спохватившись, он решил воздействовать на сына. Олег знал, что с отцом шутки плохи, но рядом была мать, и он не обратил на слова Филиппа Владимировича особенного внимания.
Перед уходом отец сказал:
– Ты понял меня? Повторять, надеюсь, не придется?
В редакции Олег с радостью узнал, что Лариса на работу не пришла и сообщил Полуярову, что она заболела: грипп, по всей вероятности.
И покраснел.
– Бывает, – неопределенным тоном отозвался Полуяров, – вылечим. Только бы осложнения не было.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

С утра у Валентина было плохое настроение. Началось с того, что он прочитал гранки своего очерка о свадьбе и почти в каждой строке обнаружил прикосновение руки Копытова. Потом подошла Маро, долго стояла у стола и проговорила словно между прочим:
– Ольга ушла. Одна живет. Она правильно сделала. Я бы убежала. Да.
А Николай ходил радостный, чего-то напевал за своим столом, пренебрежительно, с превосходством поглядывал в сторону Валентина.
Поздно вечером, когда Валентин уже собрался уходить из типографии, позвонил Полуяров и унылым голосом предложил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25