Ярослав не любил эту
пору из-за шума. Комната его была в бельэтаже, по тротуару мимо окна
сновали люди, форточку держать закрытой невозможно - духота, а держать все
время открытой - тоже немыслимо: машины, тормозившие у трамвайной
остановки, изрыгали сизые выхлопные газы; пыль, выбитая колесами из
брусчатки и рельсовой колеи, сметенная с тротуарных плит шагами сотен
людей, - все это, словно невидимым насосом втягивало через форточку.
Дышать становилось нечем, в висках стучало, Романец уходил домой с
ощущением, будто полдня он провел вниз головой...
Вошла начальница.
- Как у вас дела, Ярослав Федорович?
- Вот, - кивнул он на гору папок и, поднимаясь, поморщился, разгибая
колени.
- Я имею в виду другое - ваш реферат. В августе следующего года в
Мюнхене симпозиум по архивному делу. Реферат послать надо не позже мая.
- Вы верите в эту затею?
- Да.
- А я - нет.
- Ну почему же?..
- Я уже ездил в Прагу, - усмехнулся он. - А тут - Мюнхен!.. И -
какой-то Ярослав Романец! Да кто меня пустит?
- Я буду предлагать вашу кандидатуру.
- Спасибо, Надежда Францевна. Поживем - увидим.
- А как с этим? - она повела тяжеловатым подбородком в сторону папок,
закатное солнце освещало ее лицо, и он увидел на ее подбородке светлые
волосинки.
- Стараюсь... За такую работу надо платить "за вредность". У шахтеров
силикоз. А вы думаете, наши легкие от этой вековой пылищи в лучшем
состоянии? "Пыль веков!" Романтика! Господи, какой бред!..
- Скоро начнем строиться. Новое современное здание. Кондиционеры,
температурный режим, электронная вентиляция.
- И вы во все это верите? Вы же прожили жизнь, Надежда Францевна!
- Но нельзя же в вашем возрасте уже ни во что не верить!
- Я верю в то, что вижу. Слова же невидимы.
- Я буду у себя еще полчаса, - заключила она разговор и вышла.
"Да-а! Мюнхен! Как раз то, что нужно! Мой реферат должен быть
экстра-класса... Чтоб обратили внимание... _В_н_и_м_а_н_и_е_! Я обязан
выложиться ради этого... - думал Романец. - Ах, если бы удалось!.."

14
Уложив дочь, Катя убирала разбросанные игрушки в специальный
пластмассовый ящик на колесиках, который трехлетняя Настя целый день
возила по комнате.
Олег сидел на кухне за столом, ждал пока дочь заснет, чтоб можно было
включить хотя бы негромко телевизор. Газеты прочитаны, чай допит. О чем-то
думая, он медленно сгребал ребром ладони крошки хлеба и выбрасывал их в
раковину, находившуюся на расстоянии вытянутой руки, вставать не нужно
было, тем более, что не хотелось. Рядом с пепельницей лежали клочки мелко
изорванных двух лотерейных билетов.
Вошла жена, устало опустилась на табуретку рядом, кивнула на бумажки:
- Вижу, выиграл, - грустно усмехнулась.
- Фунт дыма.
Она обвела взглядом закопченную кромку потолка над плитой.
- Кухню белить надо.
- А может все-таки поменяем? Чего зря тогда затеваться с побелкой?..
Они жили в четырнадцатиметровой комнате. С появлением на свет ребенка
пробовали менять квартиру на двухкомнатную. Попадались подходящие
варианты, но с большой доплатой, да и где ее взять, доплату эту, когда
едва сводили концы с концами. По вечерам жили в сущности на пятиметровой
кухне, ни почитать лежа, ни посмотреть телевизор - в комнате спала дочь.
Так и коротали время до полуночи на табуретках.
- У меня от них уже мозоли на заднице, - печально шутил Олег. - Вот
выиграть бы в лотерею "жигуля", взял бы деньгами, хватило бы на обмен
квартиры. Я бы купил еще себе "Никон". Видел в комиссионке. С набором линз
и объективов. Какой аппарат!.. Молодцы японцы!..
- А что бы ты мне купил?
- А что ты хочешь?
- Мебель хорошую. Настеньке в комнату - детский набор из светлого
дерева, а в нашу - югославскую или финскую стенку, журнальный столик,
диван и два кресла. Знаешь, из серого велюра. Или из сиреневого. Очень
красиво... Обе комнаты обставили б...
Он давно мечтал о хорошей японской фотокамере. Не раз держал в руках,
заходя в комиссионный, разглядывал, щелкал. Как профессионал, толк в этом
знал. Но повертев, повздыхав, уходил расстроенный: цена была для него
немыслимой...
- Почему ты не ужинаешь? - спросила Катя. Она видела, что муж как бы
отсутствовал, отгородился от нее, от всего своими затаенными мыслями...
- Не хочется... Чаю попил...
- Олег, я знаю, что с тобой творится! Уж я-то вижу!
Очень прошу тебя, оставь это, выбрось из головы! Забудь!..
- Нет, я решил и сделаю!
- Подумай о дочери.
- Я о ней и думаю. О ее будущем... В конце концов тут и мой, личный
интерес. И хватит!
Она знала, - его не переломать, упрям.
- Сними сорочку, воротник уже грязный.
- Ничего, еще один день поношу, - но все же сорочку снял.
Она посмотрела на его сильные покатые плечи, мышцы уже чуть заплыли
сальцем, огрузнел, а ему всего тридцать один год...

15
Старое дело, которое пришлось вытащить не без вздоха из архива,
состояло из двух томов.
Михаил Михайлович Щерба знал его почти наизусть, уже дважды занимался
в разное время по просьбе парткомиссии обкома и административного отдела.
И вот сейчас - в третий раз по очередной жалобе.
Полистав первый том, он остановился на допросе некоего Вороновича и
стал читать.
"СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ваша фамилия Воронович Игорь Матвеевич. Родились 24
сентября 1918 г. в Черкассах. Служили кадровую. Рядовым. Все правильно?
ВОРОНОВИЧ. Да. Все так.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Как попали в отряд "Месть"?
ВОРОНОВИЧ. Вышел вместе с батальоном из окружения.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Сколько человек участвовало в расстреле?
ВОРОНОВИЧ. Двое. Я и еще один.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Когда это произошло?
ВOРОНОВИЧ. В октябре 1941 года.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Какого числа?
ВОРОНОВИЧ. Двадцать четвертого или двадцать пятого. Уже не помню
точно. Но не позже. Двадцать шестого я был ранен.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Кто отдал приказ о расстреле? Поподробней, пожалуйста.
ВОРОНОВИЧ. Под вечер командир роты вызвал меня и еще одного бойца -
Василия Орлика. Сказал, чтобы мы взяли с собой оружие и отправились к
комиссару. Ну мы и пошли с Орликом к комиссарской землянке. Часовой
доложил, что мы прибыли. Была ночь, сильный ветер, ливень, весь лес от
него гудел. И все черно вокруг. Вышел комиссар. Спросил, откуда мы родом.
Потом сказал: нам предстоит расстрелять двух саботажников. Это, мол,
приказ командира. Их держали в отдельной землянке под замком. Там же стоял
часовой... Ну, мы их и повели... К яру...
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы знали, кто они?
ВОРОНОВИЧ. Нет. Видели только, что в гражданской одежде. Тьма была
такая, что лиц не разглядеть.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Где же вы их расстреляли?
ВОРОНОВИЧ. Я ж говорю - в яру Вильчанского леса. Пока дошли туда, а
потом возвращались, - вымокли до исподнего.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Там и зарыли?
ВОРОНОВИЧ. Там... Кое-как...
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Сейчас нашли бы это место?
BОРОНОВИЧ. Трудно сказать... Дело-то ночью происходило. Места
незнакомые. Когда мы с Орликом шли назад, через лес, чуть не
заблудились...
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Что вы можете сообщить по поводу того, вершился ли
какой-нибудь публичный или другой суд над ними, может разбирательство
официальное?
ВОРОНОВИЧ. Об этом ничего не знаю, не слышал.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ну, а в отряде слухов потом никаких не возникало?
ВОРОНОВИЧ. Я уже говорил, что через день меня ранило, из отряда
выбыл. Два месяца отлеживался у одной старухи на хуторе. Может сперва и
гуляли какие слухи, разговоры. Да долго, видать, не гуляли. Время было
какое осенью сорок первого? Сами знаете. Тысячи безвестно гибли. А тут -
двое. Забылось быстро...
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Как видите, не забылось... Когда вы последний раз
виделись с Орликом?
ВОРОНОВИЧ. Давно. Очень давно. Годов двадцать пять тому... Даже не
знаю, жив ли еще. Он где-то в Курской области тогда находился..."
Дальше в деле шло отдельное поручение в адрес прокуратуры Курска с
просьбой допросить Орлика.
Михаил Михайлович прочитал и этот небольшой документ.
"...СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы, Орлик Дмитрий Игнатьевич, родились 21 ноября
1917 года в Хомутовке Курской области...
ОРЛИК. Да.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Как попали в отряд "Месть"?
ОРЛИК. Вышел с батальоном из окружения.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы знакомы с Вороновичем Игорем Матвеевичем?
ОРЛИК. А как же! Вместе топали от Перемышля. Да и потом все разом
хлебали.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Что вы можете сообщить о случае расстрела двоих
гражданских лиц двадцать четвертого или двадцать пятого октября 1941 года?
ОРЛИК. Ночью дело было. Дождь, холодрыга. Только я сменился, стоял
часовым, вымок, как щенок бездомный, а тут прибегает Воронович: "Вставай,
ротный зовет". А я едва угрелся, переобулся. Неохота была из-под шинели
вылезать. Да что поделаешь. Злой и поперся. Ротный отправил к комиссару.
Тот и приказал нам отвести этих куда подальше и шлепнуть. Из-за них,
гадов, опять мокнуть, тащиться через лес! Ох и лютый я был на них.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. А вы знали, кто они?
ОРЛИК. И понятия не имел. Говорю же, злой на них был. Да и дело-то
мое сторона: начальство приказало, а я рядовой. Потом кто-то сказал, то ли
полицаи местные, то ли дезертиры. Через эту падаль ни обсохнуть, ни
поспать не удалось.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Где вы их расстреляли?
ОРЛИК. А в яру...
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Как давно вы видели Вороновича?
ОРЛИК. А считай года с пятьдесят пятого не виделись.
СЛЕДОВАТЕЛЬ. Переписываетесь?
ОРЛИК. Где уж!.. Какие у него интересы ко мне или у меня к нему? У
каждого своя жизнь за такой срок образовалась. Про что писать-то? Уж и не
поймем друг дружку..."
Ничего нового из этих бумаг Щерба и на сей раз для себя не извлек. К
моменту возникновения всей истории в живых оказались только командир
отряда, Воронович и Орлик. Командир отряда. Главный фигурант. О него-то
все и споткнулось. Он-то и нагородил все возражения и противоречия.
Странные ссылки на свидетелей, которых нет в живых. А что выдоишь из
Орлика и Вороновича? Простые исполнители. Никаких расхождений в их словах.
Никаких уверток. Зацепиться не за что. Голый сюжет: им приказали - они
расстреляли. И показания эти, конечно, в пользу потерпевших. Объективно.
Но делать нечего, надо копаться. Михаил Михайлович заложил тонкую стальную
линейку меж страниц, закрыл том и поднялся. Наступило обеденное время.

16
Утром Теодозия Петровна наметила поход по хозяйственным делам: в
магазин за мастикой для полов, в молочный и хлебный, в сберкассу оплатить
коммунальные услуги. Это она делала аккуратно, каждого третьего числа
нового месяца, на следующий день после получения пенсии. Еще надо было
зайти в переплетную мастерскую, - из старенькой, доставшейся еще от матери
Библии, выпало несколько страниц, и Теодозия Петровна не могла допустить,
чтоб гибла на ее глазах и от ее рук главная книга жизни.
Одевшись по погоде (сезонное ношение одежды было ей не указом), она
собрала сумки, напихала в них целлофановые кулечки и направилась к двери
Богдана Григорьевича. В коридоре у его порога стояла пара черных выходных
туфель, начищенных до блеска. Обувь он всегда держал за дверью. Теодозия
Петровна знала, сколько у Богдана Григорьевича костюмов (а их было всего
два), сколько пар обуви (коричневые осенне-зимние утепленные ботинки,
коричнево-желтые повседневные туфли и эти - торжественные, черные), знала
по расцветкам его пять сорочек.
Наличие туфель, выставленных за дверь, подсказывало, что Богдан
Григорьевич дома.
Она тихонько постучала и, дождавшись ответа, вошла. Он стоял на
стремянке у книжных полок и рылся в какой-то папке. Теодозия Петровна
быстрым подозрительным взглядом окинула комнату, будто проверяя, все ли
тут как всегда и обычным ли делом занят хозяин.
- Так я иду, - сказала она.
- Бутылочку молока, два рогалика. Расчетная книжка, извещения за
телефонные переговоры и деньги вон там, - указал сверху Богдан
Григорьевич, словно отозвался на давно установившийся пароль "Так я иду".
Деньги, расчетная книжка, извещения лежали на столе, рядом с
бумагами, папками.
Взяв то, что ей полагалось, Теодозия Петровна вышла.
Богдан Григорьевич услышал, как хлопнула дверь за Теодозией
Петровной, и улыбнулся своим мыслям. Он хорошо изучил этот тип людей. При
всей набожности, скромности, хозяйственности и очень избирательной доброте
Теодозия Петровна была злопамятна, ограждала себя естественным для ее
мышления удобным, понятным обывателю фарисейством и приспосабливала свою
природную завистливость к обстоятельствам таким образом, чтоб окружающие
не замечали. Ее легковнушаемость могла бы считаться безобидной, когда бы
Бог дан Григорьевич не помнил, что подобная легковнушаемость, - как
бикфордов шнур поджигает толпу, и та совершает безумства, кажущиеся ей
праведными, а через столетия оказывающиеся безнравственными. И то, что
Теодозия Петровна ревниво заботилась о Богдане Григорьевиче, не позволяло
ему заблуждаться в ее истинных мотивах. Еще лет десять назад она
надеялась, что одинокий, тихий, скромный сосед (Бог с ним, что попивает,
отучит) женится на ней - такой же тихой, одинокой и скромной женщине,
богомольной, хозяйственной, с хорошей репутацией у окрестных людей. Этого
не случилось, но заветная мысль-надежда стала как бы постоянным ее
будничным состоянием, вросла в сознание, как реальность, и обхаживая
Богдана Григорьевича, Теодозия Петровна словно исполняла свой долг верной
жены, верной перед Богом и законным мужем. "Инерция иллюзии, присущая
опять же человеку из толпы", - как квалифицировал это Богдан Григорьевич.
"Человек толпы" - термин, символ, которым Богдан Григорьевич пользовался
очень давно, вложив в него всю свою социально-этическую неприязнь к Хаму,
Мздоимцу, Погромщику, Вору, Фарисею, Лизоблюду, Убийце... "Теодозия -
убийца", - улыбнулся он, вспомнив ее умиротворенное лицо, когда она пекла
пасхальные куличи или раскладывала один из своих любимых пасьянсов.
Впрочем, всяко бывало, все зависит от мотивов и обстоятельств, а мотивация
поступков изначально сложнее, нежели выглядит потом, когда вылезет из недр
мозга на поверхность жизни... Да, тот тип людей, к которым он испытывал
неприязнь, был ему понятен: их связывает Единомыслие, как антиподов -
необходимость в Инакомыслии - единственно надежной энергии, двигателе
цивилизации. Теодозия не подозревает, что благодаря инакомыслию Христос и
стал Христосом. И парадоксально, что "человек толпы" приник к его
стопам...
Отыскав нужные бумаги, Богдан Григорьевич осторожно стал спускаться
со стремянки, сел к столу читать, задумчиво покачивая двумя пальцами
пресс-папье. Это было старинное тяжелое бронзовое литье. Ручкой служил
клыкастый бронзовый же дикий кабан. Штуковину эту Богдан Григорьевич купил
лет двадцать тому в антикварном, сравнительно недорого, да еще в комплекте
с пачкой промокательной розоватой бумаги, удивившись тогда, как она,
довоенная, могла сохраниться у владельца. Такой теперь не сыщешь. Он не
знал, выпускают ли вообще сейчас, в век шариковых ручек, промокательную
бумагу. Сам же пользовался только пером - хорошей американской авторучкой,
которую ему подарил Голенок и Миня Щерба в день рождения, присовокупив два
флакона паркеровских чернил.
Зазвонил телефон.
- Слушаю, - Богдан Григорьевич снял трубку. - Ты, Миня?.. В сорок
первом?.. По-моему, что-то есть... Дислокацию и передвижение? Понял...
Хорошо, посмотрю... Завтра дам ответ...
Затем Богдан Григорьевич снял свою вылинявшую фланелевую пижаму в
продольных широких полосах, словно тюремное одеяние, переоделся и, сунув в
холщовую сумку папку с бумагами, вышел из дому.

17
Сделав все покупки, Теодозия Петровна навестила приятельницу, с
которой одновременно ушла на пенсию. Та обещала ей достать несколько
мотков итальянской шерсти. Пили чай, беседовали тихо и степенно, и время
текло незаметно, тем более, что вспомнить хотелось многих, многое оценить
и прийти к согласию. Поцеловав на прощание подругу в щечку, договорившись
встретиться в церкви Петра и Павла, Теодозия Петровна втиснулась с сумками
в трамвай (был час пик) и уставшая добралась до дому. Своими ключами
отперла входную дверь, проходя по коридору, бросила взгляд на дверь
Богдана Григорьевича и не увидев у его порога туфель, поняла, что хозяин
отсутствует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25