НОЧНОЙ ПАСЬЯНС


1
Из десятилетия в десятилетие время перетаскивает жизни миллионов
людей, - живых и умерших, - никогда не видевших и не знавших друг друга,
родившихся в разных странах и говоривших на разных языках. Но есть в
безмерности времени, в его неостановимом движении точки, где жизни или
имена этих людей когда-нибудь соприкоснутся, окликнув ныне здравствующих
даже из загробного мира.

2
- Кому ты поручил расстрелять их?
- Не беспокойся, люди надежные, не промахнутся. Из первой роты.
Они стояли в ночном осеннем лесу около землянки. Тяжелая тьма
соединила небо и землю. Высоко в невидимых кронах деревьев шумел дождь.
Иногда налетал ветер и вырывал из низкой трубы землянки рой искр. Как
красные светлячки, они отлетали на несколько метров и гасли в мокрой и
непроглядной глубине сомкнувшихся кустов и деревьев. Было сыро и зябко.
Курили, напряженно глядя в ту сторону, куда конвоиры повели на расстрел
двоих, тревожно ждали: вот-вот оттуда донесутся автоматные очереди, ждали,
почти не видя в темноте лиц друг друга. И затягиваясь цигаркой, оба
благодарили ночь и темень, когда не видно по выражению глаз, что думает
каждый, потому что повязали себя кровью.
Из-за ветра и шума дождя они так и не услышали стука автоматов. Разом
сделав по последней затяжке, выбросили и спустились в землянку.
Была вторая половина октября 1941 года...

3
"Московская городская коллегия адвокатов. Коллектив адвокатов.
Инюрколлегия. 18 апреля 1980 г.
Дело о наследстве Майкла Бучински начато нами по сообщению Стэнли
Уэба. Пока мы располагаем лишь не значительными данными для розыска, но
учитывая ценность наследства (300.000 американских долларов), просим на
основании этих данных начать розыск. Известно, что Майкл Бучински родился
8 апреля 1918 года в Подгорске".
Консультант местного отделения представительства Инюрколлегии Сергей
Ильич Голенок еще раз перечитал бумагу, пришедшую с утренней почтой,
подчеркнул красным фломастером имя и фамилию наследодателя. Сведений о нем
негусто, но за многие годы службы здесь Голенок привык уже ко всему, знал
схемы, по которым раскручивались такие дела, обрастая к итогу
подробностями, удивительными и банальными. Его опыт выработал
стереотипы-сюжеты, в них укладывались судьбы сотен людей - наследодателей
и претендентов на наследство, которых надо было разыскивать до последнего
корня. Иногда это длилось мучительно долго, иногда проходило легко,
неожиданно быстро, иногда все протекало безболезненно, полюбовно, к общей
радости всех, а иногда тяжко и трагично. Одни люди радовались свалившимся
внезапно деньгам, другие - по большей части пожилые - проявляли покорное
равнодушие, мол, все это уже не имеет особого смысла, поскольку поздно;
третьих огорчало или злило, что наследство, оказывается, придется делить
между многими, возникшими вдруг из неоткуда родственниками наследодателя
по какой-то ответвившейся от него линии, о существовании которой и не
подозревали...
Отделение находилось на последнем, третьем этаже старого австрийского
дома. Постояв у окна, бездумно поглядев на площадь и противоположную
улицу, где уже открылись магазины, и люди затеяли их утренний обход в
надежде что-то купить - конец месяца, канун праздника, неровен час что-то
выбросят, - Сергей Ильич вернулся к письменному столу. В большой комнате
стоял еще один стол, за которым работала коллега, нынче ушедшая в декрет.
Сергей Ильич был педантом - то ли характер совпал с профессией, то ли
профессия и возраст возобладали, но он не терпел ничего лишнего на столе.
Два телефона - внутренний (красный) и городской (желтый), коробка
разноцветных фломастеров, перекидной календарь, где не было неисписанной
странички, а кроме него - настольный длинный календарь-еженедельник с
отрывными белыми листками. Вдоль глухой стены - шкаф с полками, на которых
в алфавитном и хронологическом порядке стояли папки с начатыми или уже
завершенными делами. Отдельно - досье, заведенные много лет назад, но по
сей день числившиеся в производстве, хотя Сергей Ильич считал, что розыски
наследников зашли в безнадежный тупик. Справа и слева от стола стояло два
кресла, сбоку - широкая тумбочка с пишущей машинкой "Оптима". За дверью -
высокое старинное бюро из красного дерева, в выдвижных ящичках там
хранилась картотека, а за спиной Сергея Ильича к стене были прикноплены
хорошо исполненные подробные карты США с четким делением на штаты, Канады,
с заметным разграничением провинций, Швейцарии с пунктирным очертанием
кантонов...
Взяв большой лист бумаги, Сергей Ильич синим фломастером нарисовал
вверху по центру большой прямоугольник, вписал в него "Майкл Бучински,
род. 8 апреля 1918 г. в Подгорске" и мысленно стал дорисовывать красные
треугольники, коричневые круги и прочие возможные геометрические фигуры, к
которым потянутся вправо, влево и вниз линии, соединяющие их, но все
исходящие из первоначального синего прямоугольника. Так в процессе поиска
и возникнет генеалогическое древо, по которому в итоге определятся те, или
та, или тот, кто унаследует 300.000 долларов...
Но все это рисовалось лишь в воображении. А пока он взял новенький
скоросшиватель, вложил письмо-сообщение из Москвы и на обложке написал
"Дело Майкла Бучински, N_Р-935, начато 25 апреля 1980 г."
Сергей Ильич понимал, что с делом этим Москва заторопит, - слишком уж
большие деньги, да и Стэнли Уэб - американский адвокат, ведущий дела
Инюрколлегии в США, - задергает, ведь не за спасибо работает, за гонорар,
которого тут накручивается приличный процент. С Уэбом Сергей Ильич был
знаком давно - адвокат солидный, надежный, не первый год занимающийся
наследственными делами, знающий и свои законы (а они порой в разных штатах
разные), и в наших поднаторевший. Интересы клиентов блюдет исправно.
Сергей Ильич понимал, что предстоит покорпеть, добывая неопровержимые
доказательства, а с ними и права на эти сотни тысяч долларов. Он знал
многих адвокатов - во Франции, Канаде, Бельгии, Германии, Аргентине -
работавших на Инюрколлегию. Но ни одного из них в глаза не видел. Стэнли
Уэб, Морис Буланже, Жан-Клод Пэроль, Матиас Шмидт, Сесар Рубинштейн.
Почему-то каждый из них представлялся ему как четко отпечатанный портрет
на денежной купюре, однако одинаковый на всех - на долларах, марках,
франках: сухощавый лысеющий человек в очках, в аккуратном костюме,
неулыбчиво-деловой, даже строгий, как символ силы и власти, какой наделены
эти бумажки, которые Сергей Ильич никогда не держал в руках, но которым
служил много лет только в одном смысле: способствовал их переселению в
карманы своих клиентов.
Сидя часами за письменным столом с наклоненной головой, он нажил
жестокий остеохондроз - побаливала шея, позвоночник, случались
головокружения, мельтешение в глазах. А шел Сергею Ильичу пятьдесят шестой
год. Приближения пенсии он боялся. Смущала и материальная сторона, и уйма
свободного времени, которое задавит тоскливым бездельем. Когда-то мечтал,
что уйдя на пенсию, первое, за что примется - это составит каталог своей
богатой библиотеки, перечитает то, до чего еще не добрался. Но сейчас о
таком удоволь ствии даже не помышлял, понимая, что это уже невыполнимо -
за минувшие годы книг добавилось много, ни прочитать все, ни составить
каталог уже не успеет. На дочь рассчитывать не приходилось, она была
безалаберна, книга ее интересовала чисто функционально, а не как предмет
для хранения и инвентаризации, могла кому-нибудь дать почитать и забыть
кому. Кроме того работа в поликлинике, четырехлетний ребенок на руках и
муж - гость в доме, инженер-электрик, "десантник", как называл его Сергей
Ильич за то, что тот, бросив работу за сто пятьдесят рублей, подался в
вахтовики, которых самолетом возили в Тюмень и обратно. Но и осуждать зятя
Сергей Ильич не осмеливался: к скудному бюджету молодой семьи сам мало что
мог добавить, разве что внуку жена покупала то костюмчик, то свитерок, то
ботиночки, старалась, чтоб ел он первые овощи и фрукты, тут уж от цен не
шарахалась, вздыхала, но платила...
В коридоре перед большой комнатой, из которой можно было попасть в
кабинет Сергея Ильича, над входной дверью звякнул колокольчик, напомнив,
что сегодня присутственный день. По звуку шагов еще невидимых посетителей,
одолевавших расстояние от коридора до его кабинета, Сергей Ильич за долгие
годы научился почти безошибочно угадывать, какого характера пожаловал
визитер, городской он или сельский житель, пришел просить или требовать,
явился ли по приглашению или по собственному понуждению...
День шел своим чередом.
После четырех наступила пауза, колокольчик над входной дверью
угомонился, умолк и телефон. Сергей Ильич сел за пишущую машинку. Печатал
он четырьмя пальцами, но довольно быстро:
"...Наш Р-935, 25 апреля 1980 г.
г. Подгорск, УВД облисполкома.
Начальнику паспортного отдела облисполкома, заведующему отделом ЗАГС:
В наше производство поступило дело о значительном наследстве,
открывшемся в США после смерти там Майкла Бучин ски (видимо Михаила
Бучинского), родившегося в Подгорске 8 апреля 1918 года. Не исключено, что
местом рождения его является один из районов Подгорской области. Просим
начальника паспортного отдела выслать нам адреса Бучинских, проживающих в
Подгорске, а также сообщить, в каких населенных пунктах области
встречается такая фамилия. Заведующего областным отделом ЗАГС просим
выслать в наш адрес выписку о рож дении Михаила Бучинского, родившегося 8
апреля 1918 года.
Консультант С.Голенок".
Отправляя этот запрос, Сергей Ильич понимал, что ответ придет уже
после праздников, в мае, у каждого ведомства есть и свои срочные дела...
Ближе к шести Сергей Ильич на клочке бумаги составил список, что
нужно купить по дороге домой: хлеб, пачку вермишели, полкило манной крупы
для внука...
Раздался телефонный звонок.
- Слушаю, - снял трубку Сергей Ильич.
- Здравствуй, Сережа. Как живешь? Все добываешь валюту? - звучал в
трубке глуховатый чуть насмешливый голос.
- Добываю, добываю, Богдан Григорьевич, - Сергей Ильич узнал
говорившего. - Как вы? Давно не объявлялись.
- Что я? Пенсионер, свободный художник. Привожу в порядок свои
архивы. Надо готовить завещание. Мне ведь уже семьдесят пять. Учти, все
достанется тебе. Денег не жди. А вот бумаги мои - капитал в вашем деле, -
слова были серьезные, но Сергей Ильич улавливал знакомый смешок после
каждой фразы.
- Рано вы о завещании. Кто знает, кого первым Господь призовет на
собеседование.
- Тоже верно... Я вот чего беспокою: не знаешь, Миня в городе? Два
дня звоню ему, никто не отвечает. Дай мне его домашний, не могу найти у
себя.
- Он мог куда-нибудь на происшествие уехать... Запишите: 42-18-73, -
продиктовал Сергей Ильич.
- Ну ладно, будь здоров... Пивка не хочешь пойти выпить?
- Некогда, Богдан Григорьевич...
Богдан Григорьевич Шиманович звонил не часто, заходил еще реже.
Никогда ни о чем не просил, несколько праздных слов - и на этом кончалось.
Но такая пустопорожность разговоров не раздражала Сергея Ильича. И сейчас,
когда голос в трубке умолк, как бы увидел смуглое сухое лицо Шимановича,
крупный дугообразный нос, незамутненные возрастом умные темно-карие глаза
с постоянным отблеском лукавства, высокий лоб с черными зачесанными назад
волосами, имевшими коричневатый отлив - Богдан Григорьевич подкрашивал
седину, хотя это странно не вязалось ни с его характером, ни с обликом.
Носил он серый, видавший виды костюм, и старую сорочку без галстука,
застегнутую доверху. Но зато туфли или ботинки всегда были до блеска
начищены.

4
Опустив трубку на крючок допотопного настенного телефона, висевшего в
большой прямоугольной прихожей, Богдан Григорьевич вернулся в комнату,
положил пятерку в маленький измятый кожаный кошелек, туго застегивающийся
заходившими друг за друга никелированными шариками, проверил, как обычно,
выключен ли газ. Жил он в одной комнате старого одноэтажного дома. Две
другие комнаты с кухней занимала соседка, вышедшая на пенсию швея, имевшая
постоянных клиентов, которым всегда требовалось то что-то укоротить, то
удлинить или вшить в юбку "молнию". В доме была еще мансарда, на нее вела
поскрипывающая крутая лестница. Неказистое зданьице это на улице Садовой
было последним, за ним начинался запущенный лесопарк, куда любили ходить
парочки и где выгуливали собак близживущие любители животных.
Каждый сантиметр в комнате казался обжитым давно и надежно. Стол,
стулья, кушетка, платяной шкаф, - все куплено по отдельности и в разное
время: что-то в мебельном магазине, что-то в комиссионном, что-то на
руках. Большую часть занимали полки и стеллажи с книгами и папками. Если
мансардой пользовалась соседка, - держала соленья, какую-то рухлядь,
сушила в непогоду белье, то полуподвал по взаимному соглашению принадлежал
Богдану Григорьевичу. Там имелась кафельная печь, старый стол, выкрашенный
белой масляной краской, две табуретки. Здесь Шиманович иногда работал. И
здесь стены были уставлены стеллажами, на которых хранились подшивки
газет, выходивших в Галиции и на Волыни с начала века.
Многие люди считали Богдана Григорьевича чудаком. Он выпадал из их
стереотипов - из нормальных, как считали, представлений о быте, образе
жизни, одежде. Он был не как все, непонятен, а потому у одних вызывал
непонимание, у других снисходительную жалость: как так - пусть на пенсии,
но все же человек с высшим образованием, юрист, знает языки, мог бы
подрабатывать репетиторством, переводами технической литературы, что дало
бы возможность отремонтировать квартиру, прилично обставить ее, одеться
солидней, а не ходить замухрышкой с огромной брезентовой сумкой. Но людям
этим было невдомек, что ведь и они заслуживают снисхождения, и понимая
это, Богдан Григорьевич безвозмездно дарил им его.
Он родился на Волыни, в Горохове, в семье адвоката, но вот уже
шестьдесят лет, как жил в Подгорске, где до войны окончил юридический
факультет, и куда в 1945 году вернулся преподавать латынь и уголовное
право. В 1956 году его изгнали из университета. В приказе значилось:
"...за систематическое появление на лекциях перед студентами в нетрезвом
виде". Что же, водился за Богданом Григорьевичем такой грешок. Но правда и
то, что студенты любили его за доброту, образованность, демократичность,
особенно бывшие фронтовики, с которыми не раз веселой компанией заглядывал
Богдан Григорьевич в пивную около университета. Но истинная причина его
увольнения состояла в другом - в ненависти проректора. Был и повод.
Когда-то они дружили. В 1949-ом зашел однажды Шиманович к проректору
домой, тот в ту пору был еще замдекана, и застал его сидящим на полу среди
кучи книг - он перебирал их, что-то рвал, швырял в печь. Богдан
Григорьевич вытащил из развала том Грушевского. "Ты что, спятил?" - сказал
он хозяину. - "Рискованно сейчас это держать". - "Я возьму себе?" -
попросил Богдан Григорьевич. И унес. Года четыре спустя, июльским вечером
подвыпивший Богдан Григорьевич вспомнил о дне рождения проректора, нашел
какого-то мальчишку, дал ему на мороженое и велел отнести по такому-то
адресу пакет. В доме проректора был разгар пиршества. Мальчишка вручил
пакет хозяйке, она не подозревая подвоха, отдала кому-то из гостей, тот
содрал оберточную бумагу, посмотрел недоуменно на потрепанную книгу,
открыл и увидев на титульном листе надпись, стал читать вслух: "Огонь от
сожженных книг поджег печи Освенцима". Кроме хозяина никто ничего не
понял. Об этой странной шутке тут же забыли, - хозяйка внесла торт.
Именинник не спал всю ночь.
Из университета Богдан Григорьевич перешел в адвокатуру, а затем - в
нотариальную контору, где и просидел до самой пенсии. Но была у него и
другая работа. Она никем не оплачивалась, вмещала в себя страсть и
страдания, наслаждение и разочарование, подвижничество и упорство. Богдан
Григорьевич полвека собирал родословные, всякие ведомости, например, кому,
когда и за что были пожалованы титулы, земли, поместья, кто, когда и за
что был награжден теми или иными орденами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25