Просить надобно долго.
Домашние художники периодически соблазняются Аполлоном и музами и, соблазняясь, развивают творческую энергию до 50-ти и более лошадиных сил. Пишут картины всеми сортами красок, играют «Барыню» в минорных тонах, изучают «чечетку», «чарльстон» и вообще погружаются в омут искусства с головою. Вы – не забыты: портрет Сары – выставлен в комнате Соловья и сама Сара «дозрела» до портрета. Портрет Тани висит у М[арии] И[гнатьевны]. Вы этого не желали, прятали Ваши работы? Но «нет ничего тайного» и т. д.
Сейчас здесь – дожди идут по шестнадцать раз в сутки. С громом и молниями. Было – по газетам – извержение Везувия. Мы, легковеры, ездили в автомобиле ночью искать его, доехали вплоть до нельзя и возвратились назад. Рассказывали, что видели потоки лавы и другие эффекты. Кто хочет верить – верит.
О Кузмине – грустно было читать. Неужели – нет никого, кто немножко помог бы ему жить? Нельзя ли это как-либо устроить, – посоветуйте!
Знакомы Вы с Ольгой Форш? Я влюбился в нее. «Ах, какая» – серьезно.
На старости лет меня одолевает лирическое настроение и юношеское восхищение перед неизъяснимой и великолепнейшей нелепостью жизни. Даже начал писать повесть: «В потусторонних местностях»; место действия – рай, герои – все знакомые, Ф. М. Достоевский, великомученицы Варвара, Екатерина, Агата, Цецилия, Пиррон, Октавиан Август, Александр Павлович Благословенный, Лассаль, Николай Чудотворец, В. В. Розанов и прочие, человек 150. Но повесть не кончил, ибо – все ссорятся и никакой лирики нет.
Поздравляю Вас с Новым годом, конечно. Жму руку. Всего доброго. Мой привет А. Р. и Липе.
Будьте здоровы.
28 декабря 1926 г.
Sorrento
А. Пешков».
«Дорогая Купчиха,
это – верно: я действительно молодой, красивый, талантливый, высокого роста, я обладаю замечательными серыми брюками, все это – верно и все очень хорошо. Но, к сожалению, брюки я просидел до непоправимых дыр и, должно быть, от этого у меня астма. Тем не менее я не теряю бодрости – духовной – и пишу роман, который будет толще Борисоглебского романа, именуемого «Топь». Ибо я завистлив, честолюбив и Госиздат не платит мне деньги, а внучка орет на меня как из пушки и я должен читать множество новых книг, в которых все старое, кроме фамилии авторов.
А что Вам живется плохо, так это вовсе не оригинально и хвастаться этим не следует. Вы объявите себя смелой личностью и возьмите у меня денег на поездку сюда, вот это будет – поступок! А то что же: ах, я устала и желаю утопиться в углекислой ванне! Даже в Арзамасе плохо живут некоторые люди, а также в Гдове, Рязани, Ставрополе, Ялте и еще в нескольких городах. Это, знаете, довольно известная национальная привычка, и в наше время, когда все национальное суть чистый предрассудок, мы должны, обязаны жить хорошо. Что мы, китайцы, что ли?
Да, так вот, отвечайте согласием, и Питер Крючков переведет Вам указанную сумму. И Вы будете встречены здесь, как посланница из мира счастливых, и будут предложены Вам на предмет питания: апельсины, макароны, для пития же вода «Ночера». И увидите Вы здесь Соловья, который пишет славные картины, и Максима, который вот уже вторую неделю пишет письмо матери своей. Засим остаюсь, всенижайше кланяясь Вам, Ваш почитатель и старый – очень! – друг.
От астмы надобно жечь какой-то порошок, который наполняет комнату густым и гнусным дымом – подышишь минуту этим дымом – и глаза становятся рыжими, как у ихтиозавра.
Будьте здоровы, милая Купчиха! Пишите.
Привет А. Романычу, Липе. Честное слово, я в нее влюблен, в Липу. Влип. Эдакая славная душа! Всех благ.
10. V.27.
А. Пешков».
«Многоуважаемая и любимая – хотя и не богатая – Купчиха! Болеть тремя болезнями одновременно – о чем это свидетельствует? О том, что причина оных – четвертая: „мазохизм“ – наслаждение страданием личным и „садизм“ – наслаждение страданиями людей. Вот Вам! Засим извещаю, что я иначе думать уже не могу, ибо окружен учеными, философами и стал человеком потрясающе умным. Весьма вероятно, что, приехав сюда, Вы найдете меня таким же универсальным, как напр. Луначарский, Анатолий. Да. А все остальное у нас вполне благополучно. Тимоша родит – в сент.: еще одного человека. Рожденная ею Марфа – натура деспотическая и, войдя в возраст, будет чем-нибудь подобным Муссолини. Соловьи, Максимы – в порядке. М[ария] И[гнатьевна] – в Эстонии. Был у меня Леонов – замечательно талантлив и Катаев – меньше.
Сейчас живет проф. Зубакин – поэт, импровизатор, археолог и, кажется, бывший архиерей или что-нибудь в этом роде. Интересен.
Действует товарищ Везувий. Начал он свои штучки как раз тогда, когда Максим, я и еще одно лицо возвращались из Неаполя в 2 ч. ночи автомобилем. Бесполезная трата Везувьевой энергии была в высшей степени прелестна и чарующе грандиозна. Убедился, что бесполезное вообще и всегда, и все – прекрасно, ярким доказательством всего служит наш мир и вся вселенная. Окончательно убедился в этом, но для укрепления убеждения намерен прочитать учебник космологии, как это делает мудрый писатель Пильняк, который, сочиняя рассказ, обязательно прочитывает перед этим какой-нибудь учебник.
Да, шалости Везувия очень занятны и еще не прекратились. Даже спать не хочется, сидишь ночью на балконе и созерцаешь. И горестно сожалеешь, что рядом с тобою нет подходящей по возрасту дамы – мне 59. Можно бы сказать даме: «Сударыня, вероятно, через полчаса мы погибнем, а потому – я вас безумно люблю». Наверное, – поверила бы, ведь все равно погибать. А когда мы ехали из Неаполя, то у третьего лица случился припадок холерины, ибо оно покушало устриц. Но об этом я не стану рассказывать, хотя авто часто останавливалось.
Слышал, что меня сердито ругают за роман, за то, что он печатается в 27-и изданиях и что понять ничего нельзя. А я – нарочно сделал это: пускай не понимают, м. б. вообразят, что это замечательный роман.
Вы – долго будете хворать? Когда это Вам надоест – приезжайте сюда есть арбузы и слушать цикад. Соловей пишет неподражаемые картины, примерно, как Левитан, Боттичелли и Рибейра. Факт.
Книжку о Вас получил. Не плоха, но можно бы лучше.
Засим до свидания. И пожалуйста, будьте здоровы!
Sorrento
А. Пешков
2. VIII.27.
Липе – поклон, привет! Если бы мне было 33 года, я бы предложил ей руку и сердце совершенно серьезно».
«Вот вам, милая Купчиха, документы и приезжайте скорее. Если для ускорения потребуется свидетельство о непорочном житии Вашем – тоже могу прислать. За это Вы напишете меня молодым брюнетом, курчавым и с голубыми усами.
Жарко здесь, ой, жарко! С мая не было ни одного дождя. Пьющие – ликуют: вино будет хорошо.
У нас живут: две венгерки (не костюмы, а девицы, из которых одна – дама), профессор Зубакин, он же епископ, и Анастасия Цветаева, сестра Марины.
На днях приезжают: Борис Шаляпин с женой и Ник. Бенуа, с женой же. Затем: Ольга Форш.
В сентябре Тимоша родит еще одну штучку. Марфе 16-го исполнилось два года. Отличная девица.
В общем – все замечательно.
Крепко жму руку, поклоны А. Р. и Липе.
До свидания!
19. VIII.27.
А. Пешков.
30-го сюда выезжает из Москвы Ек[атерина] Павл[овна].
Вы с нею не поспеете?»
Вечер Маяковского
В1926 году Маяковский, приехав в Ленинград, звонит по телефону и просит поехать с ним вечером в рабочий клуб на Васильевском острове – близ Гавани. Он будет там читать стихи. «Это ответственное для меня выступление, и мне нужна ваша помощь». Я соглашаюсь, хотя удивлена – какую помощь? Мы не виделись с Парижа. Вечером он заехал. По дороге говорит, что ему важно знать, на что и как будут реагировать рабочие. Он просит меня все запоминать и ему рассказать – «кроме того, и сами послушаете – это мне тоже интересно».
Смутно помню – вошли в подъезд старого кирпичного здания. Нас встретили несколько рабочих. Повели по мрачным проходным помещениям. Накурено. Свет в половину накала – потолки тонут в мраке. Когда проходили в зал (большой и неуютный, как сарай), на Маяковского оглядывались и говорили: «Пришел!», «Айда!», «Пошли!» Мне предложили место в первом ряду, но я села подальше, чтобы менее заметно наблюдать вокруг.
Бледный, сосредоточенный, даже смущенный (глаза спрятались), Маяковский на ходу бросил: «Значит, условились?» – «Счастливо!» – сказала я. Он быстро прошел по среднему проходу. Взбежал по приставленной лесенке и оказался на пустынной сцене. Посредине маленький стол, на нем – графин с водой, стакан. Сцена освещена тускло. В зале свет не гасят. Ряды заполнились рабочими и работницами – кто в куртке, кто в ватнике. Похоже на митинг, а не на вечер поэзии.
Маяковский начал читать. Постепенно всех «забирало», и настала полная тишина. Вокруг меня, особенно женщины, подталкивая соседей, шепотом спрашивали: «Это про что? Чего-чего?» Но когда дошло до стихов про Америку и Мексику, многие даже аплодировали, и у всех был довольный вид – освободились от «груза непонимания» и очень обрадовались. Вскоре уже кричали:
– Еще, еще!
Объявили перерыв. Маяковский бросился торопливо прямо ко мне. Вытащил меня за руки из моего ряда, как из воды, и быстро, лавируя по проходу, тащил меня за собой в вестибюль, где все курили. Мы встали в углу. Маяковский, нервно прикуривая папиросу, спрашивал:
– Что говорили? Как я читал? Понимали? – Он так был взволнован, точно разговор шел о важном экзамене – сдал или провалился.
Я доложила все, что прослушала, увидела и даже записала. Он крепко и ласково пожал мне руку. К нему подошли устроители вечера – благодарили и восторгались. После перерыва народа прибавилось, все уже наперегонки занимали места. При появлении Маяковского бурно захлопали и сразу замерли. Маяковского как подменили – даже голос стал более звучным и мощным. Читал очень хорошо. Был внутренне весел и бодр, стал красивым. Очень понравились куски из поэмы «Владимир Ильич Ленин», «Наш марш», «Хорошее отношение к лошадям» и многое из «Моего открытия Америки». К нему привыкли и даже просили повторить некоторые стихи из первого отделения.
– Ишь! Как ловко одно к другому прикладывает да тебе в голову вкладывает – замечаешь? – говорил сидящий передо мной старик молодому рабочему.
– Здорово он их! Хлестко! А как про сахар-то? «Белый, белый…» Правильно, все правильно!
– Маяковский, спасибо! Уважил рабочий класс!
В тот приезд Маяковский подарил мне книжечку «Солнце в гостях у Маяковского», изданную в Нью-Йорке в 1925 году с иллюстрациями Давида Бурлюка. На книжечке он написал: «Вуалеточке В. Маяковский». Она находится теперь в Музее Маяковского.
Какая-то чертова чехарда: работ интересных не было – и спектакли, и иллюстрации, и эстрадные костюмы – без увлечения, на профессиональном уровне. И все же прослоилось розовой полоской: в начале лета пошли на Неву на «Поплавок» есть раков – встретили Леонида Трауберга с прелестной тонюсенькой девушкой. Знакомит: «Моя жена – Вера Николаевна Ланде, давайте объединимся за столиком». То-се, поженились, ищут комнату с обстановкой… У нас квартира на Марсовом поле – есть не очень нужная нам хорошая комната, я предлагаю сразу же, после раков, идти смотреть. Комната вполне подходит, и в ближайшее время они переезжают к нам. Я им устроила уют. И вот всю жизнь мы дружим и стараемся выручать друг друга.
Шили они у нас года два с половиной, пока не родилась у них дочка Наташа. Леонид Захарович – «факс», Вера Николаевна эстрадная танцовщица. И знакомые у нас общие, да и работа не чуждая.
Дальше: шли годы моего расцвета, моих успехов в театрах, в графике, в жизни… Работы все больше, одновременно – расширение интересов благодаря встречам и дружбе с людьми искусства и науки. Меня все обольщало. Возможно, что путаюсь в годах и многое забыла, вероятно… Были вихри чувствований – влюбленность, любовь, ревность и все, что положено женщине в «расцвете лет» (понятие в разные эпохи – разное!); иногда это мешало работе, но такое осознавалось только позднее, к сожалению.
Как снег в оттепель на снежный ком, на меня наворачиваются новые знакомства, но «домами» и дружба – редко. Нет времени для многих и многого. Захвачена работой. Происшествия прошлого года потеряли остроту, но многое так и осталось непонятным. Наступивший 1927 год насыщен интересными работами в разных направлениях: театры, цирк, эстрада, издательства, да и повеселиться бывало необходимым для морального здоровья.
Впервые оформила оперный спектакль – в студии Консерватории – «Риголетто» Верди. Режиссер С. Э. Радлов. Декорации объемно-живописные, скупые, очень найденная композиция выгодна для мизансцен, дух Италии и дух оперы – переданы. Работалось весело, певцы – студенты Консерватории.
Вторая удача – «Отелло» в Театре драмы (б. Александрийский). Спектакль поставлен к юбилею Юрия Михайловича Юрьева, получившего тогда звание народного артиста. Он играл роль Отелло. Его дублером был Илларион Николаевич Певцов, замечательный актер. Яго – Л. С. Вивьен, Дездемона – Вольф-Израэль, Эмилия – Ра-шевская, Бьянка – Карякина. Описывать мое оформление сложно да и длинно. Отмечу только, что основой были постоянные станки на сцене и в оркестровой яме, в дополнение к которым в разных картинах спускались живописные полотнища, поясняющие места действия и цветом и формой, воздействующие эмоционально на зрителя. Моей находкой в этом смысле было введение звучания декорации: занавески из медных пластин, сцепленных кольцами и вертикально висящих, как восточные занавески из бамбука или бус. Их раздвигал, в них путался и неистовствовал Отелло, доведенный до исступления – звучание меди было волнующим, неприятным и раздражающим.
Я считаю, что эта моя работа лучшее, что я сделала в театре, и в ней очень сказалось наше взаимопонимание с Радловым. В общем, все были довольны спектаклем, а рабочие сцены меня благодарили за то, что так много картин, а им в работе легко, – говорили: «Знай опускай и подымай по команде, а публика хлопает!»
Узнала, что в Доме печати будет показан днем интересный спектакль – «Ревизор» Гоголя, режиссер Терентьев, художник Филонов. Конечно, пошла. Поразил Филонов: декорациями служили живописные большие панно, развешанные по всему залу, изображающие куски интерьеров: колонны, мебель гоголевских времен. Костюмы – из брезента или холста. Фраки, брюки, широкие юбки и корсажи, а подробности на костюмах нарисованы в цвете: лацканы, воротники, карманы, часы, цепочки, сапоги, а у женщин банты, косынки, кружева, цветы. Выглядело это мало сказать – «ново», но и очень интересно, так как все единым приемом.
Многие работали, жили и мыслили эксцентрично в то время. Вот в памяти такой случай. День, я одна дома – звонок. Открываю. Вижу троих высоких мощных молодых людей, спрашивают Трауберга.
– Нет дома, – говорю.
– Тем лучше… – Перемигнувшись и отстраняя меня, входят. – Где комната?
Показываю дверь напротив входной с лестницы.
– Проходите, – говорю, стараясь любезно.
Все трое шмыг в комнату и сразу изнутри закрываются на ключ. Думаю: «А вдруг бандиты?» Тихо шепчутся. Ну, думаю, была не была – надо работать. Ухожу через две комнаты к начатому эскизу. Вдруг громовой голос в коридоре:
– Дайте молоток, да поздоровее – стены тут кирпичные…
Кладу молоток у закрытой опять двери, и вот что-то рушат – падают крупные вещи, молоток в действии – что-то колошматят. Подслушиваю… почти не говорят, наконец:
– Ну, теперь, кажется, все? Здорово! Пока отдохнем.
Я отступила восвояси, но уже о работе не думаю – скорее бы пришли Трауберги или Андрей Романович… Юмор выручает и помогает быть относительно спокойной. Наконец пришли Трауберги – и сразу к себе в комнату… Странные восклицания, и вдруг могучий гогот! Тройкой грабителей оказались Эйзенштейн, Тиссе и Григорий Александров, приехавшие в Ленинград снимать картину «Октябрь». Очевидно, им нужна была разрядка от серьезных дел. В комнате буквально все вверх тормашками – шкафы, тахта, кресла, стол… Комната опутана веревками и лентами, из ящиков все вынуто и развешано: белье, платья и пр. Долго наводили порядок. Передо мной извинялись. Я была горда, что любезно приняла таких знаменитых товарищей «бандитов».
Николай Эрнестович и его жена сняли часть дачи в Мартышкине и предложили мне жить и питаться у них. Андрей Романович на службе и бывал наездами. Однажды к Радловым приехала Ксюша Аствацатурова-Раздольская. Ее внешность могла бы вдохновить Врубеля (смесь Демона с Тамарой), а у нас сразу – взаимное влечение, и многое хорошее и тяжелое мы переживали вместе, помогая друг другу. И ее мать, и дочь (Раздольская), и второй муж композитор Юрий Кочуров – редкостного обаяния люди. У них я познакомилась со студентами братьями Ираклием и Элевтером Андрониковыми и позднее – с дирижером Натаном Рахлиным. Кочуровы (Ксюша ученица Николаева и друг Глазунова) и Рахлин развили во мне любовь и понимание музыки и ценно пополнили мою коллекцию «чудаков-эксцентриков».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Домашние художники периодически соблазняются Аполлоном и музами и, соблазняясь, развивают творческую энергию до 50-ти и более лошадиных сил. Пишут картины всеми сортами красок, играют «Барыню» в минорных тонах, изучают «чечетку», «чарльстон» и вообще погружаются в омут искусства с головою. Вы – не забыты: портрет Сары – выставлен в комнате Соловья и сама Сара «дозрела» до портрета. Портрет Тани висит у М[арии] И[гнатьевны]. Вы этого не желали, прятали Ваши работы? Но «нет ничего тайного» и т. д.
Сейчас здесь – дожди идут по шестнадцать раз в сутки. С громом и молниями. Было – по газетам – извержение Везувия. Мы, легковеры, ездили в автомобиле ночью искать его, доехали вплоть до нельзя и возвратились назад. Рассказывали, что видели потоки лавы и другие эффекты. Кто хочет верить – верит.
О Кузмине – грустно было читать. Неужели – нет никого, кто немножко помог бы ему жить? Нельзя ли это как-либо устроить, – посоветуйте!
Знакомы Вы с Ольгой Форш? Я влюбился в нее. «Ах, какая» – серьезно.
На старости лет меня одолевает лирическое настроение и юношеское восхищение перед неизъяснимой и великолепнейшей нелепостью жизни. Даже начал писать повесть: «В потусторонних местностях»; место действия – рай, герои – все знакомые, Ф. М. Достоевский, великомученицы Варвара, Екатерина, Агата, Цецилия, Пиррон, Октавиан Август, Александр Павлович Благословенный, Лассаль, Николай Чудотворец, В. В. Розанов и прочие, человек 150. Но повесть не кончил, ибо – все ссорятся и никакой лирики нет.
Поздравляю Вас с Новым годом, конечно. Жму руку. Всего доброго. Мой привет А. Р. и Липе.
Будьте здоровы.
28 декабря 1926 г.
Sorrento
А. Пешков».
«Дорогая Купчиха,
это – верно: я действительно молодой, красивый, талантливый, высокого роста, я обладаю замечательными серыми брюками, все это – верно и все очень хорошо. Но, к сожалению, брюки я просидел до непоправимых дыр и, должно быть, от этого у меня астма. Тем не менее я не теряю бодрости – духовной – и пишу роман, который будет толще Борисоглебского романа, именуемого «Топь». Ибо я завистлив, честолюбив и Госиздат не платит мне деньги, а внучка орет на меня как из пушки и я должен читать множество новых книг, в которых все старое, кроме фамилии авторов.
А что Вам живется плохо, так это вовсе не оригинально и хвастаться этим не следует. Вы объявите себя смелой личностью и возьмите у меня денег на поездку сюда, вот это будет – поступок! А то что же: ах, я устала и желаю утопиться в углекислой ванне! Даже в Арзамасе плохо живут некоторые люди, а также в Гдове, Рязани, Ставрополе, Ялте и еще в нескольких городах. Это, знаете, довольно известная национальная привычка, и в наше время, когда все национальное суть чистый предрассудок, мы должны, обязаны жить хорошо. Что мы, китайцы, что ли?
Да, так вот, отвечайте согласием, и Питер Крючков переведет Вам указанную сумму. И Вы будете встречены здесь, как посланница из мира счастливых, и будут предложены Вам на предмет питания: апельсины, макароны, для пития же вода «Ночера». И увидите Вы здесь Соловья, который пишет славные картины, и Максима, который вот уже вторую неделю пишет письмо матери своей. Засим остаюсь, всенижайше кланяясь Вам, Ваш почитатель и старый – очень! – друг.
От астмы надобно жечь какой-то порошок, который наполняет комнату густым и гнусным дымом – подышишь минуту этим дымом – и глаза становятся рыжими, как у ихтиозавра.
Будьте здоровы, милая Купчиха! Пишите.
Привет А. Романычу, Липе. Честное слово, я в нее влюблен, в Липу. Влип. Эдакая славная душа! Всех благ.
10. V.27.
А. Пешков».
«Многоуважаемая и любимая – хотя и не богатая – Купчиха! Болеть тремя болезнями одновременно – о чем это свидетельствует? О том, что причина оных – четвертая: „мазохизм“ – наслаждение страданием личным и „садизм“ – наслаждение страданиями людей. Вот Вам! Засим извещаю, что я иначе думать уже не могу, ибо окружен учеными, философами и стал человеком потрясающе умным. Весьма вероятно, что, приехав сюда, Вы найдете меня таким же универсальным, как напр. Луначарский, Анатолий. Да. А все остальное у нас вполне благополучно. Тимоша родит – в сент.: еще одного человека. Рожденная ею Марфа – натура деспотическая и, войдя в возраст, будет чем-нибудь подобным Муссолини. Соловьи, Максимы – в порядке. М[ария] И[гнатьевна] – в Эстонии. Был у меня Леонов – замечательно талантлив и Катаев – меньше.
Сейчас живет проф. Зубакин – поэт, импровизатор, археолог и, кажется, бывший архиерей или что-нибудь в этом роде. Интересен.
Действует товарищ Везувий. Начал он свои штучки как раз тогда, когда Максим, я и еще одно лицо возвращались из Неаполя в 2 ч. ночи автомобилем. Бесполезная трата Везувьевой энергии была в высшей степени прелестна и чарующе грандиозна. Убедился, что бесполезное вообще и всегда, и все – прекрасно, ярким доказательством всего служит наш мир и вся вселенная. Окончательно убедился в этом, но для укрепления убеждения намерен прочитать учебник космологии, как это делает мудрый писатель Пильняк, который, сочиняя рассказ, обязательно прочитывает перед этим какой-нибудь учебник.
Да, шалости Везувия очень занятны и еще не прекратились. Даже спать не хочется, сидишь ночью на балконе и созерцаешь. И горестно сожалеешь, что рядом с тобою нет подходящей по возрасту дамы – мне 59. Можно бы сказать даме: «Сударыня, вероятно, через полчаса мы погибнем, а потому – я вас безумно люблю». Наверное, – поверила бы, ведь все равно погибать. А когда мы ехали из Неаполя, то у третьего лица случился припадок холерины, ибо оно покушало устриц. Но об этом я не стану рассказывать, хотя авто часто останавливалось.
Слышал, что меня сердито ругают за роман, за то, что он печатается в 27-и изданиях и что понять ничего нельзя. А я – нарочно сделал это: пускай не понимают, м. б. вообразят, что это замечательный роман.
Вы – долго будете хворать? Когда это Вам надоест – приезжайте сюда есть арбузы и слушать цикад. Соловей пишет неподражаемые картины, примерно, как Левитан, Боттичелли и Рибейра. Факт.
Книжку о Вас получил. Не плоха, но можно бы лучше.
Засим до свидания. И пожалуйста, будьте здоровы!
Sorrento
А. Пешков
2. VIII.27.
Липе – поклон, привет! Если бы мне было 33 года, я бы предложил ей руку и сердце совершенно серьезно».
«Вот вам, милая Купчиха, документы и приезжайте скорее. Если для ускорения потребуется свидетельство о непорочном житии Вашем – тоже могу прислать. За это Вы напишете меня молодым брюнетом, курчавым и с голубыми усами.
Жарко здесь, ой, жарко! С мая не было ни одного дождя. Пьющие – ликуют: вино будет хорошо.
У нас живут: две венгерки (не костюмы, а девицы, из которых одна – дама), профессор Зубакин, он же епископ, и Анастасия Цветаева, сестра Марины.
На днях приезжают: Борис Шаляпин с женой и Ник. Бенуа, с женой же. Затем: Ольга Форш.
В сентябре Тимоша родит еще одну штучку. Марфе 16-го исполнилось два года. Отличная девица.
В общем – все замечательно.
Крепко жму руку, поклоны А. Р. и Липе.
До свидания!
19. VIII.27.
А. Пешков.
30-го сюда выезжает из Москвы Ек[атерина] Павл[овна].
Вы с нею не поспеете?»
Вечер Маяковского
В1926 году Маяковский, приехав в Ленинград, звонит по телефону и просит поехать с ним вечером в рабочий клуб на Васильевском острове – близ Гавани. Он будет там читать стихи. «Это ответственное для меня выступление, и мне нужна ваша помощь». Я соглашаюсь, хотя удивлена – какую помощь? Мы не виделись с Парижа. Вечером он заехал. По дороге говорит, что ему важно знать, на что и как будут реагировать рабочие. Он просит меня все запоминать и ему рассказать – «кроме того, и сами послушаете – это мне тоже интересно».
Смутно помню – вошли в подъезд старого кирпичного здания. Нас встретили несколько рабочих. Повели по мрачным проходным помещениям. Накурено. Свет в половину накала – потолки тонут в мраке. Когда проходили в зал (большой и неуютный, как сарай), на Маяковского оглядывались и говорили: «Пришел!», «Айда!», «Пошли!» Мне предложили место в первом ряду, но я села подальше, чтобы менее заметно наблюдать вокруг.
Бледный, сосредоточенный, даже смущенный (глаза спрятались), Маяковский на ходу бросил: «Значит, условились?» – «Счастливо!» – сказала я. Он быстро прошел по среднему проходу. Взбежал по приставленной лесенке и оказался на пустынной сцене. Посредине маленький стол, на нем – графин с водой, стакан. Сцена освещена тускло. В зале свет не гасят. Ряды заполнились рабочими и работницами – кто в куртке, кто в ватнике. Похоже на митинг, а не на вечер поэзии.
Маяковский начал читать. Постепенно всех «забирало», и настала полная тишина. Вокруг меня, особенно женщины, подталкивая соседей, шепотом спрашивали: «Это про что? Чего-чего?» Но когда дошло до стихов про Америку и Мексику, многие даже аплодировали, и у всех был довольный вид – освободились от «груза непонимания» и очень обрадовались. Вскоре уже кричали:
– Еще, еще!
Объявили перерыв. Маяковский бросился торопливо прямо ко мне. Вытащил меня за руки из моего ряда, как из воды, и быстро, лавируя по проходу, тащил меня за собой в вестибюль, где все курили. Мы встали в углу. Маяковский, нервно прикуривая папиросу, спрашивал:
– Что говорили? Как я читал? Понимали? – Он так был взволнован, точно разговор шел о важном экзамене – сдал или провалился.
Я доложила все, что прослушала, увидела и даже записала. Он крепко и ласково пожал мне руку. К нему подошли устроители вечера – благодарили и восторгались. После перерыва народа прибавилось, все уже наперегонки занимали места. При появлении Маяковского бурно захлопали и сразу замерли. Маяковского как подменили – даже голос стал более звучным и мощным. Читал очень хорошо. Был внутренне весел и бодр, стал красивым. Очень понравились куски из поэмы «Владимир Ильич Ленин», «Наш марш», «Хорошее отношение к лошадям» и многое из «Моего открытия Америки». К нему привыкли и даже просили повторить некоторые стихи из первого отделения.
– Ишь! Как ловко одно к другому прикладывает да тебе в голову вкладывает – замечаешь? – говорил сидящий передо мной старик молодому рабочему.
– Здорово он их! Хлестко! А как про сахар-то? «Белый, белый…» Правильно, все правильно!
– Маяковский, спасибо! Уважил рабочий класс!
В тот приезд Маяковский подарил мне книжечку «Солнце в гостях у Маяковского», изданную в Нью-Йорке в 1925 году с иллюстрациями Давида Бурлюка. На книжечке он написал: «Вуалеточке В. Маяковский». Она находится теперь в Музее Маяковского.
Какая-то чертова чехарда: работ интересных не было – и спектакли, и иллюстрации, и эстрадные костюмы – без увлечения, на профессиональном уровне. И все же прослоилось розовой полоской: в начале лета пошли на Неву на «Поплавок» есть раков – встретили Леонида Трауберга с прелестной тонюсенькой девушкой. Знакомит: «Моя жена – Вера Николаевна Ланде, давайте объединимся за столиком». То-се, поженились, ищут комнату с обстановкой… У нас квартира на Марсовом поле – есть не очень нужная нам хорошая комната, я предлагаю сразу же, после раков, идти смотреть. Комната вполне подходит, и в ближайшее время они переезжают к нам. Я им устроила уют. И вот всю жизнь мы дружим и стараемся выручать друг друга.
Шили они у нас года два с половиной, пока не родилась у них дочка Наташа. Леонид Захарович – «факс», Вера Николаевна эстрадная танцовщица. И знакомые у нас общие, да и работа не чуждая.
Дальше: шли годы моего расцвета, моих успехов в театрах, в графике, в жизни… Работы все больше, одновременно – расширение интересов благодаря встречам и дружбе с людьми искусства и науки. Меня все обольщало. Возможно, что путаюсь в годах и многое забыла, вероятно… Были вихри чувствований – влюбленность, любовь, ревность и все, что положено женщине в «расцвете лет» (понятие в разные эпохи – разное!); иногда это мешало работе, но такое осознавалось только позднее, к сожалению.
Как снег в оттепель на снежный ком, на меня наворачиваются новые знакомства, но «домами» и дружба – редко. Нет времени для многих и многого. Захвачена работой. Происшествия прошлого года потеряли остроту, но многое так и осталось непонятным. Наступивший 1927 год насыщен интересными работами в разных направлениях: театры, цирк, эстрада, издательства, да и повеселиться бывало необходимым для морального здоровья.
Впервые оформила оперный спектакль – в студии Консерватории – «Риголетто» Верди. Режиссер С. Э. Радлов. Декорации объемно-живописные, скупые, очень найденная композиция выгодна для мизансцен, дух Италии и дух оперы – переданы. Работалось весело, певцы – студенты Консерватории.
Вторая удача – «Отелло» в Театре драмы (б. Александрийский). Спектакль поставлен к юбилею Юрия Михайловича Юрьева, получившего тогда звание народного артиста. Он играл роль Отелло. Его дублером был Илларион Николаевич Певцов, замечательный актер. Яго – Л. С. Вивьен, Дездемона – Вольф-Израэль, Эмилия – Ра-шевская, Бьянка – Карякина. Описывать мое оформление сложно да и длинно. Отмечу только, что основой были постоянные станки на сцене и в оркестровой яме, в дополнение к которым в разных картинах спускались живописные полотнища, поясняющие места действия и цветом и формой, воздействующие эмоционально на зрителя. Моей находкой в этом смысле было введение звучания декорации: занавески из медных пластин, сцепленных кольцами и вертикально висящих, как восточные занавески из бамбука или бус. Их раздвигал, в них путался и неистовствовал Отелло, доведенный до исступления – звучание меди было волнующим, неприятным и раздражающим.
Я считаю, что эта моя работа лучшее, что я сделала в театре, и в ней очень сказалось наше взаимопонимание с Радловым. В общем, все были довольны спектаклем, а рабочие сцены меня благодарили за то, что так много картин, а им в работе легко, – говорили: «Знай опускай и подымай по команде, а публика хлопает!»
Узнала, что в Доме печати будет показан днем интересный спектакль – «Ревизор» Гоголя, режиссер Терентьев, художник Филонов. Конечно, пошла. Поразил Филонов: декорациями служили живописные большие панно, развешанные по всему залу, изображающие куски интерьеров: колонны, мебель гоголевских времен. Костюмы – из брезента или холста. Фраки, брюки, широкие юбки и корсажи, а подробности на костюмах нарисованы в цвете: лацканы, воротники, карманы, часы, цепочки, сапоги, а у женщин банты, косынки, кружева, цветы. Выглядело это мало сказать – «ново», но и очень интересно, так как все единым приемом.
Многие работали, жили и мыслили эксцентрично в то время. Вот в памяти такой случай. День, я одна дома – звонок. Открываю. Вижу троих высоких мощных молодых людей, спрашивают Трауберга.
– Нет дома, – говорю.
– Тем лучше… – Перемигнувшись и отстраняя меня, входят. – Где комната?
Показываю дверь напротив входной с лестницы.
– Проходите, – говорю, стараясь любезно.
Все трое шмыг в комнату и сразу изнутри закрываются на ключ. Думаю: «А вдруг бандиты?» Тихо шепчутся. Ну, думаю, была не была – надо работать. Ухожу через две комнаты к начатому эскизу. Вдруг громовой голос в коридоре:
– Дайте молоток, да поздоровее – стены тут кирпичные…
Кладу молоток у закрытой опять двери, и вот что-то рушат – падают крупные вещи, молоток в действии – что-то колошматят. Подслушиваю… почти не говорят, наконец:
– Ну, теперь, кажется, все? Здорово! Пока отдохнем.
Я отступила восвояси, но уже о работе не думаю – скорее бы пришли Трауберги или Андрей Романович… Юмор выручает и помогает быть относительно спокойной. Наконец пришли Трауберги – и сразу к себе в комнату… Странные восклицания, и вдруг могучий гогот! Тройкой грабителей оказались Эйзенштейн, Тиссе и Григорий Александров, приехавшие в Ленинград снимать картину «Октябрь». Очевидно, им нужна была разрядка от серьезных дел. В комнате буквально все вверх тормашками – шкафы, тахта, кресла, стол… Комната опутана веревками и лентами, из ящиков все вынуто и развешано: белье, платья и пр. Долго наводили порядок. Передо мной извинялись. Я была горда, что любезно приняла таких знаменитых товарищей «бандитов».
Николай Эрнестович и его жена сняли часть дачи в Мартышкине и предложили мне жить и питаться у них. Андрей Романович на службе и бывал наездами. Однажды к Радловым приехала Ксюша Аствацатурова-Раздольская. Ее внешность могла бы вдохновить Врубеля (смесь Демона с Тамарой), а у нас сразу – взаимное влечение, и многое хорошее и тяжелое мы переживали вместе, помогая друг другу. И ее мать, и дочь (Раздольская), и второй муж композитор Юрий Кочуров – редкостного обаяния люди. У них я познакомилась со студентами братьями Ираклием и Элевтером Андрониковыми и позднее – с дирижером Натаном Рахлиным. Кочуровы (Ксюша ученица Николаева и друг Глазунова) и Рахлин развили во мне любовь и понимание музыки и ценно пополнили мою коллекцию «чудаков-эксцентриков».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41