Перехватило дыхание.
Волосы младенца.
Откуда-то издалека донесся голос Эдгара:
– Ее?
Я закрыл глаза и попытался представить себе Тару в кроватке. К моему ужасу, черты дочери уже поистерлись в памяти. Неужели это возможно? Я даже затрудняюсь сказать, что увидел: реальный образ, выплывший из глубины сознания, или то, что я придумал взамен его. Проклятие! Веки набухли слезами. Я не в силах был мысленно нарисовать головку дочери, которую так любил поглаживать.
– Марк?
– Может быть, – сказал я, открывая глаза. – С уверенностью сказать не могу.
– И последнее. – Эдгар передал мне очередной пластиковый контейнер.
Я аккуратно положил его на стол рядом с волосами. В контейнере лежал лист бумаги со следующим текстом, напечатанным, похоже, на лазерном принтере:
«Если сообщите властям, мы исчезнем и вам никогда не узнать, что с ней. Мы будем следить за вами. Нам все будет известно. У нас есть свой человек. Ваши звонки отслеживаются, так что не надо говорить на эту тему по телефону. Мы знаем, что ты, дедушка, богатенький. Нам нужны два миллиона долларов. И выкуп передашь ты, папочка. Так что готовь деньги, дедушка. Посылаем мобильник. Он защищен от прослушки. Но если будете пользоваться им для разговоров с другими, нам это станет известно. Мы исчезнем, и вы никогда не увидите ребенка. Дедушка, готовь деньги. Передай их папочке. А ты, папочка, держи деньги и мобильник при себе. Отправляйся домой и жди. Мы позвоним и скажем, что делать. Будешь своевольничать – потеряешь дочь. Это твой единственный шанс».
Необычный слог, мягко говоря. Я прочитал записку трижды и посмотрел на Эдгара с Карсоном. Мной овладела странная умиротворенность. Да, случилась страшная вещь, но эта записка... Она успокаивает. Наконец хоть что-то произошло. Теперь можно действовать. Можно вернуть Тару. Появилась надежда.
Эдгар встал, проследовал в угол, открыл шкаф и вытащил спортивную сумку с эмблемой «Найк».
– Здесь вся сумма, – сообщил он и положил сумку мне на колени.
Я опустил взгляд:
– Два миллиона?
– Банкноты разложены не по номерам, но сами номера я на всякий случай переписал.
– Может, стоит связаться с ФБР? – Я перевел взгляд с сумки на Карсона.
– Не думаю. – Эдгар уселся на крышку стола и скрестил руки на груди. От него пахло лосьоном, но этот запах смешивался с чем-то куда более простым, прогорклым, земным. Под глазами у Эдгара темнели круги. – Решать тебе, Марк. Ты отец. Мы с уважением примем любое твое решение. Но ты знаешь, мне приходилось иметь кое-какие дела с верхами. Возможно, я сужу предвзято, возможно, мои взгляды окрашены личным отношением, но, по моему опыту общения, люди из ФБР некомпетентны и своекорыстны. Если бы речь шла о моей дочери, я положился бы скорее на собственное суждение, нежели на них.
Я колебался. Эдгар взял бразды правления в свои руки. Он хлопнул в ладоши и кивнул в сторону двери.
– В записке говорится, чтобы ты ехал домой и ждал. По-моему, лучше последовать указанию.

Глава 3

За рулем сидел прежний водитель. Прижимая сумку с деньгами к груди, я скользнул на заднее сиденье. Чувства мои раздваивались между малодушным страхом и, как ни странно, чем-то похожим на душевный подъем. У меня появился шанс вернуть дочь. Со всем этим можно покончить.
Но для начала надо решить главное: обращаться в полицию или нет?
Я попробовал успокоиться, взглянуть на ситуацию хладнокровно, со стороны, взвесить все «за» и «против». Естественно, это не удалось. Я врач. Мне случалось делать выбор, от которого зависит жизнь. Для верного решения необходимо избавиться от любого балласта, вычесть из уравнения чрезмерные переживания. Но на карте – жизнь дочери. Моей родной дочери. Или, как я уже сказал в самом начале, – мой мир.
Дом, который мы с Моникой купили, расположен рядом с домом, где я вырос и где до сих пор живут мои родители. Отношусь я к этому противоречиво. Вообще-то мне не нравится жить так близко к родителям, но еще больше не по душе бросать их и терзаться по этому поводу. И вот компромисс – жить рядом и много ездить.
Ленни с женой обитают в четырех кварталах отсюда, около Каслтон-Молл, в доме, где Черил выросла. Ее родители шесть лет назад переехали во Флориду, в Роузленд, там у них квартира в кондоминиуме, так что можно часто навещать внуков, избегая испепеляющей летней жары Солнечного штата.
Мне лично жить в Каслтоне не особенно нравится. За последние тридцать лет городок почти не изменился. В молодости мы насмехались над родителями, их материалистическими склонностями и пустыми, с нашей точки зрения, ценностями. Теперь мы сами сделались родителями. Мы просто заняли их место, а маму с папой нацелили туда, где их вскоре согласятся принять. Наше место займут наши дети. А так – все по-прежнему. Закусочная Мори – на Каслтон-авеню. В пожарной команде работают в основном добровольцы. Мальчишки играют в футбол на Нортленд-Филд. Линии высоковольтной передачи проходят в опасной близости от моей начальной школы. В роще позади дома Бреннеров на Рокмонт-террас околачиваются и покуривают травку подростки. Каждый год среднюю школу кончают от пяти до восьми отличников; во времена моей молодости это были преимущественно евреи, а сейчас – выходцы из азиатских стран.
Мы повернули направо и двинулись по Монрол-авеню вдоль домов с двухэтажными квартирами. В одной из них я вырос. Выкрашенная в белый цвет, с темными шторами кухня, гостиная и столовая расположены в левой верхней части, кабинет и гараж – справа внизу. Родительский дом, хотя и несколько обветшавший, мало чем отличался от местных берлог. Единственное, что выделяло его, – скат-пандус для инвалидной коляски. Его сделали, когда мне было двенадцать лет, после того как с отцом случился третий удар. Мы с друзьями любили гонять по пандусу на роликовых коньках. У края мы устроили трамплин из фанеры и кучи золы.
На подъездной дорожке стояла машина медсестры. Она приезжает в дневное время. Круглосуточного дежурства у нас нет. Отец прикован к каталке вот уже больше двадцати лет. Говорить не может. Губа у него слева уродливо загнута вниз. Половина туловища парализована, да и вторая не многим лучше.
Водитель свернул на Дерби-террас, и я увидел, что за минувшие несколько недель мой дом – наш с Моникой дом – ничуть не переменился. Не знаю, впрочем, чего я ожидал. Быть может, полицейского ограждения. Или большого пятна крови. Так или иначе, ничего, мало-мальски намекающего на то, что здесь произошло две недели назад, не было.
Прежние хозяева дома лишились права выкупа по закладной. В течение тридцати шести лет здесь жили некие Левински, но никто с ними тесно не общался. Миссис Левински была на вид славной женщиной, хотя от тика у нее дергалась щека. Мистер Левински, напротив, казался чудовищем, он постоянно орал на жену. Мы все его боялись. Однажды мы видели, как он с лопатой в руках гонится за миссис Левински, на которой была одна ночная рубашка. Дети, залезавшие куда попало, обходили их участок стороной. Вскоре после того, как я окончил колледж, прошел слух, будто Левински изнасиловал свою дочь Дину, робкую, с грустными глазами и шелковистыми волосами девушку. С Диной я проучился вместе лет десять, начиная с первого класса. Однако сейчас, оглядываясь назад, не припомню, чтобы голос ее когда-нибудь поднимался над шепотом, да и шептала-то она, лишь когда была вынуждена отвечать учителям, которые, кстати, всегда хорошо к ней относились. Я так и не сблизился с Диной. Не знаю уж, чем бы это кончилось, тем не менее жаль, даже не попробовал.
Приблизительно в то время, когда в округе зашушукались о том, что Левински изнасиловал дочь, семья вдруг в одночасье собралась и уехала. Куда – неизвестно. Дом перешел к банку, который и сдавал его внаем. Мы с Моникой подали заявку на приобретение за несколько недель до рождения Тары.
В первые дни после переезда я просыпался ночами и вслушивался... не знаю, во что именно, наверное, в какие-то звуки, хранящие память о прошлом этого дома, о беде, которая здесь жила. Я пытался сообразить, какая из комнат была Дининой спальней, и как она пережила случившееся, и каково ей сейчас, но ответа не находил. Могу только повторить: дом – это кирпич и цементный раствор. И больше ничего.
Рядом с подъездом были припаркованы какие-то две машины. На пороге стояла мать. Стоило мне выйти, как она бросилась ко мне, словно телеоператор к солдату, вернувшемуся из плена. Она крепко обняла меня, и я уловил густой аромат духов. В руках я по-прежнему держал сумку с деньгами, и ответить на объятие с равным пылом было затруднительно.
Из-за спины матери появились детектив Боб Риган и рослый чернокожий мужчина с блестящим, выбритым наголо черепом и в модных солнечных очках.
– Это к тебе, – прошептала мать.
Я кивнул и двинулся в их сторону. Риган прикрыл глаза ладонью, но скорее для вида: солнце светило не так уж ярко. Чернокожий даже не пошевелился.
– Где вы были? – спросил Риган и, не дождавшись ответа, добавил: – Из больницы вы уехали больше часа назад.
Я подумал о мобильнике, лежавшем у меня в кармане. О сумке с деньгами. Ладно, для начала ограничимся полуправдой:
– На могиле у жены.
– Нам надо поговорить, Марк.
– Заходите.
Все вошли в дом. В прихожей я остановился. Вот здесь, меньше чем в десяти футах отсюда, было найдено тело Моники. Не сходя с места, я окинул взглядом стену в поисках какого-нибудь знака насилия. И он обнаружился. Прямо над литографией с картины Беренса, неподалеку от лестницы, виднелось замазанное отверстие от пули – единственной, пролетевшей мимо меня и Моники.
Я долго не отводил от пятна взгляда. Кто-то откашлялся. Оказалось – я сам. Мать постучала меня по спине и проследовала на кухню. Я жестом предложил Ригану и его спутнику пройти в гостиную.
Они придвинули стулья. Я сел на диван. По-настоящему мы с Моникой не успели обставиться. На этих стульях я сиживал в студенческом общежитии, и выглядели они на все прошедшие с тех пор годы. Диван – из апартаментов Моники, мебель из породы «не прикасаться», такая в Версале стоит, тяжеловесная и чинная; даже во времена своей юности особо крепкой обивкой диван не отличался.
– Это специальный агент Ллойд Тикнер. – Риган указал на чернокожего. – ФБР.
Тикнер кивнул. Я ответил так же.
– Рад, что вы чувствуете себя лучше, – попытался улыбнуться Риган.
– С чего это вы взяли?
Он удивленно посмотрел на меня.
– Нисколько я себя лучше не чувствую и не почувствую, пока не вернется дочь.
– А, ну да, конечно. Вы об этом. У нас, если не возражаете, к вам несколько вопросов.
Я дал понять, что не возражаю.
Риган откашлялся, выигрывая время.
– Вам следует понять, почему мы задаем эти вопросы. Они мне не нравятся. Не сомневаюсь, что не понравятся и вам, но ничего не поделаешь. Улавливаете?
Вообще-то не вполне, но сейчас не время для подробных объяснений.
– Валяйте.
– Расскажите нам про свою семейную жизнь.
В мозжечке у меня что-то щелкнуло: внимание!
– А какое это имеет отношение к делу?
Риган пожал плечами. Тикнер не пошевелился.
– Мы просто пробуем связать концы с концами.
– Но ни один из них не имеет отношения к моей женитьбе.
– Не сомневаюсь, что так оно и есть, Марк. Но видите ли, пока что, куда мы ни ткнемся, повсюду холодно. А время уходит, и это плохо. Мы просто должны испробовать все пути.
– Единственный путь, который меня интересует, – тот, что ведет к Таре.
– Это понятно. Для нас это тоже главное. Выяснить, что случилось с вашей дочерью. И с вами. Не следует забывать, что кто-то хотел вас убить, ведь так?
– По-видимому.
– Но видите ли, другие вопросы мы тоже не можем просто отбросить.
– Какие вопросы?
– Например, ваш брак.
– А почему вас интересует мой брак?
– Ведь когда вы женились, Моника была беременна, так?
– Какое это имеет... – Я оборвал себя на полуслове. Вообще-то очень хотелось выстрелить из обоих стволов, но тут в сознании у меня громко прозвучал голос Ленни. Не разговаривать с полицейскими в его отсутствие. Надо позвонить ему. Я хорошо понимал это. Но что-то в их тоне и поведении меня останавливало... Если я замолчу и скажу, что мне нужно связаться с адвокатом, это будет выглядеть так, словно я чувствую себя виновным. А мне скрывать нечего. Так зачем же возбуждать подозрения? Разумеется, мне известно было и то, что именно так полицейские и работают, по таким правилам и играют, но ведь кто из нас доктор? Я. Более того – хирург. Мы часто заблуждаемся, полагая себя умнее всех остальных.
Я решил говорить начистоту:
– Да, она была беременна. Ну и что?
– А вы делаете пластические операции, верно?
– Верно. – Смена предмета разговора несколько смутила меня.
– Вместе с коллегой-хирургом вы избавляете людей из разных стран от врожденных уродств, серьезных травм лица, ожогов и так далее.
– Близко к тому.
– Стало быть, много путешествуете?
– Довольно много.
– Можно сказать, что за последние два года перед женитьбой вы провели за границей больше времени, чем дома?
– Возможно. – Я поудобнее устроился на жесткой диванной подушке. – Хотелось бы, однако, понять, какое все это имеет отношение к делу?
– Мы просто пытаемся составить максимально полную картину, – обезоруживающе улыбнулся Риган.
– Картину чего?
– Вашего коллегу зовут... – он полистал блокнот, – мисс Зия Леру.
– Доктор Леру, – поправил я.
– Ну да, конечно, доктор Леру, благодарю вас. А где она сейчас?
– В Камбодже.
– Оперирует детей-калек?
– Да.
Риган склонил голову набок, как бы в смущении.
– Вроде вы сами собирались ехать.
– Было дело, только давно.
– Насколько давно?
– Простите?
– Когда вы отказались от этой поездки?
– Не помню. Может, девять месяцев назад, может, восемь.
– И вместо вас поехала доктор Леру?
– Именно. Из этого следует, что...
Риган не попался на крючок:
– Вы ведь любите свою работу, Марк?
– Да.
– И путешествовать любите? Занимаясь своим похвальным делом.
– Факт.
Риган почесал в затылке, явно прикидываясь сбитым с толка:
– В таком случае почему вы уступили свое место доктору Леру?
Теперь мне стало ясно, куда он клонит.
– Потому что у меня появились другие обязательства.
– Вы говорите о жене и дочери, правильно?
Я выпрямился и посмотрел ему прямо в глаза:
– Суть? В чем суть вопросов?
Риган откинулся на спинку стула. Тикнер последовал его примеру.
– Мы просто пытаемся составить полную картину, вот и все.
– Это я уже слышал.
– Секунду, секунду. – Риган принялся листать блокнот. – Джинсы и красная блузка.
– Что?
– Я о вашей жене. – Он ткнул пальцем в какую-то запись. – Вы сказали, в то утро на ней были джинсы и красная блузка.
Моника замелькала передо мной в разных видах. Я попытался сосредоточиться.
– Ну и что?
– Когда мы нашли ее мертвой, – сказал Риган, – на ней ничего не было.
У меня задрожало сердце. Дрожь передалась в руки, закололо пальцы.
– Разве я раньше не говорил вам?
– Ее... – Голос у меня пресекся.
– Нет, нет, – поспешно сказал Риган, – никаких следов на теле, кроме пулевых отверстий, мы не обнаружили. – Он склонил голову набок, как бы взывая к моей помощи. – Мы нашли ее тело в этой самой комнате. Она что, часто разгуливала по дому нагишом?
– Я ведь уже говорил вам... – Пауза. Я с трудом переваривал новые сведения. – На ней были джинсы и красная блузка.
– Выходит, она уже оделась?
Я вспомнил шум душа. Я вспомнил, как она вышла из ванной, откинула волосы, села на кровать и натянула джинсы.
– Да.
– Точно?
– Точно.
– Знаете мы прочесали весь дом. И так и не нашли красной блузки. Джинсы – дело иное. Их у нее несколько пар. Но никакой красной блузки. Вам это не кажется странным?
– Минуту. А рядом с ней одежда не лежала?
– Нет.
«Чушь какая-то», – мелькнуло у меня в голове.
– Надо посмотреть в шкафу, – сказал я.
– Да мы уж смотрели. Но разумеется, действуйте. В случае удачи, может, объясните нам, каким образом вещи, которые на ней были, вновь очутились в гардеробе? Вам это тоже, наверное, любопытно?
Я не двинулся с места.
– У вас есть оружие, доктор Сайдман?
Очередной поворот темы. Я старался поспевать за Риганом, но голова у меня кружилась.
– Да.
– Какое?
– "Смит-и-вессон", тридцать восьмой калибр. Это еще отцовский.
– И где он сейчас?
– В спальне, в шкафу. На верхней полке, в специальном ящичке.
Риган пошарил у себя за спиной и извлек железный ящик.
– Этот?
– Он самый.
– Откройте.
Он бросил мне ящичек. Я подхватил на лету. Металл, выкрашенный в неопределенный цвет, оказался прохладным на ощупь. Но дело не в этом. Ящик был поразительно легким. Я набрал код замка и откинул крышку. Полистал бумаги (паспорт на машину, купчая на дом, опись имущества), но лишь затем, чтобы взять себя в руки. Револьвера не было.
– И в вас, и в вашу жену стреляли из тридцать восьмого, – сказал Риган. – Похоже, ваш куда-то пропал.
Я не сводил глаз с ящичка, словно ожидая, что оружие вот-вот материализуется из ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35