.. И все эти в основном-то правильные слова звучали в ее речи каким-то кощунством над самым святым и дорогим, что обязательно носит каждый наш человек уж очень глубоко в себе, у сердца.
И мы не могли, не имели права судить людей, что, не слушая слов тех, теснились в очереди, шумели.Нет, не может быть безразлично им то, о чем сказано во втором пункте повестки дня. Но только не сейчас и не так надо говорить об этом им, строителям Братска, Куйбышева, Каховки, Волгограда. Не так. А как?.. Вот, пожалуй, об этом и надо было думать, и не одной женщине в легоньком белом платьице, а всем тем, кто по долгу своей работы обязан, должен находить пути к людским сердцам...
А пока собрание продолжало «выполнять повестку дня». К столу президиума вышел бригадир плотников, тех самых, что строили летний театр. Смущаясь, он сбивчиво прочитал обязательства и сказал, что бригада будет бороться за звание коммунистической.
Ему пожали руку, похлопали, и на этом собрание закончилось. Оставалось только провести тайное голосование. Мы уже опустили бюллетени в урну и собрались занять место в длинной очереди в кассу, когда к нам подбежал запыхавшийся, потный Артем.
— Юрки, слышали? Плотника за звание бороться будут, а про нас забыли. Забыли, что мы первые!— В голосе Артема прозвучало что-то очень похожее на отчаяние.—Им теперь — фронт работ, а нам — шиш!.. Вон я у них обязательства взял,. Володя все чистенько переписал — здорово, красиво, без помарок. Только против всей их арифметики мы у себя на пять больше поставили. Подписывайте, Юрки, пока она не ушла,— Артем кивнул в сторону женщины. — Подписывайте!..
И мы подписали обязательства.
Так наша бригада вторично стала бороться за звание коммунистической...
МЫ ВЫХОДИМ ИЗ ПОДПОЛЬЯ
(Часть первая)
Трудно, немыслимо трудно жить под чужим именем! И пусть имена наши оставались прежними, но то положение, которое мы занимали, в корне меняло всю нашу жизнь. Ведь работа, та работа, ради которой ты и родился на свет,— твое второе имя. И именно по ней судят тебя люди. Поэтому сразу же по приезде на строительство мы целиком отдавались
нашей новой работе, стараясь подчинить себя ей, одной-единственной. И это нам удавалось. Зато когда кончалась смена и руки наши, мысли и все натруженное тело становились свободными, вот тут нам приходилось, пожалуй, потруднее, чем «на бетоне».
Мы и раньше нередко сталкивались с проявлениями несправедливости, оскорблениями человека, с бездушием, пытались протестовать, И это почти всегда имело свой результат. Во всяком случае нас выслушивали, нам обещали «устранить», «выгнать», «исправить». Совсем другое зачастую происходило теперь. Теперь наше возмущение многим на стройке не имело никаких результатов, натыкаясь часто на спокойную, даже циничную фразу:
— А вы кто такие? Какое вам до этого дело! Есть у вас лопаты, бери больше, кидай дальше! Без вас разберемся...
Да как же это? Рабочий человек, на своей стройке и вдруг: «не твое дело!»
Почему до сих пор находятся люди, которые не хотят верить рабочему, которые видят в нем только исполнителя своей воли, хотя порою и кричат громче всех о его уме и силе? Или для них он — только символ, этакий улыбающийся детина, ряженный в голубые одежды, покладистый и безмолвный?..
Как-то субботним вечером подле единственного среди слепых кибиток и переносных юрт коттеджа мы столкнулись с группой ребят, окруживших рослого флегматичного человека, одетого в легкую шелковую рубашку и белые чесучовые брюки. Человек стоял, прислонясь пышными, как у полной женщины, пле-
чами к высокому забору, и, глядя поверх голов ребят, что-то доказывающих ему, лениво, с равными интервалами повторял всего одно слово: «Нет!» Ребята божились, ручались, предлагали в залог свои паспорта, давали честное комсомольское слово. А тот, продолжая невозмутимо смотреть в подернутое вечерней дымкой синегорье, твердил свое «нет».
— Ведь мы же сами дружинники, отвечаем!..
— А если что? А? А если пьяный? А если драка? А если еще что? А? Кто отвечать будет? Чья голова в кустах? — вдруг быстро-быстро засыпал он ребят вопросами...
Мы выяснили: речь шла о том, чтобы разрешить им, как обычно в субботу, потанцевать в столовой, а человек, стоявший перед нами,— начальник нурекской милиции. Вступили в спор.
— Понимаете ли, есть опасение, что кто-то будет вести себя аморально...
Начальник милиции легко отделился от забора, приняв более соответствующую для разговора позу. Глаза его остановились на наших бородах... Ох уж эти бороды! Сегодня они особенно эффектно выделяются на наших лицах: Назар, оказавшийся искусным брадобреем, сделал нам настоящие «азиатки».
— Вот поэтому,— начальник милиции явно не представлял, с кем имеет дело, — я считаю, пока люди не научатся себя, вести, танцы разрешать следует лишь в крайнем случае...
И тогда мы начинаем долго и горячо говорить что-то про Беликова и унтера Пришибеева, про Щедринское «тащить и не пущать», про то, что это самый легкий путь для руководителя: не разрешать... На-
чальник милиции, не дослушав нас, ушел за калитку и уже оттуда бросил снисходительно:
— Ну ладно. Но только до девяти часов.
— До девяти?.. Эх, разве ему понять! — вздыхает кто-то из ребят.— Ишь как отгородился от нас — забор, кобель на цепи да еще и в окнах решетки... Словно мы пираты какие... Цитадель!
Громадный дом с дворовыми постройками и будочкой душа и правда напоминает цитадель. Как-то уж очень нескромно выглядит он в поселке... Танцы начальник милиции все-таки не разрешил. Позднее мы узнали, что он тут же съездил к художникам, Альберту и Жене, с которыми как-то видел пас, и спросил с тревогой:
— Что это за бородачи на стройке объявились?
— Генацвале, что они тебя волнуют?! — воскликнул Альберт.— Зашел — гостем будешь, пиво пей! А бородачи зачем тебя волнуют? Работяги они, бетонщики.
— Только-то?.. По-нят-но! — протянул он и отменил свое распоряжение.
Те же ребята сели в машину (кто-то из шоферов согласился подкинуть их до Нурека) и поехали на квартиру к Чайковскому. Юрий Николаевич выслушал их и... погрузив в машину свой проигрыватель и пластинки, вернулся с ребятами в Лангар.
— С условием, что сами будете присутствовать,— сказал начальник милиции.
— Буду,— ответил Юрий Николаевич.
И он допоздна сидел в шумной компании рабочих, худой, усталый, преждевременно поседевший человек, но с озорными и какими-то очень уж веселыми в тот вечер глазами.
— Юрий Николаевич, скажите честно, прав был начальник милиции? — спросил кто-то из «делегатов», теперь наблюдавших за порядком.
— Как вам сказать? Тут вопрос...
И в это время его перебил незнакомый нам высокий светловолосый парень:
— Конечно, прав! — Его тонкие губы дрогнули в усмешке.— На каждой стройке вначале всегда так: попадает всякая шобла, шушера, сливки снимать! Того и гляди на нож попадешь...
— Неправда! — Юрий Николаевич произнес это слово с несвойственной ему резкостью.— Неправда! Наверно, я по стройкам ездил не меньше, чем вы, и я вам точно скажу: сейчас совсем другое дело. Люди стали намного лучше, красивее, честнее! Не за сливками они едут. Возьмите хоть такой факт: чуть ли не половина рабочих у нас сейчас семейные, и они ножами пыряться не будут. Такие, как правило, оседают до конца строительства... А молодежь? Совсем ведь другая молодежь стала! Да вот вы-то сами откуда?
— Электрик, из Риги,— парень смутился.
— За сливками приехали?
— Что вы! Я после училища, направили сюда.
— Вот видите: и уехали из Риги в Нурек, а ведь в Риге электрику работа всегда есть. Должно быть, неплохой человек вы. А зачем же на других собак вешаете?
Все кругом рассмеялись. Парень отошел в сторону. Наш Андрюха-сварщик (он тоже здесь) ворчит ему вслед:
— Видать, зеленый еще, вот и рассуждает... Эх, попал бы он к нам, на Волгоградскую! Какие у нас бригады были! И вот разлетелись все, кто куда! Почему так, Юрий Николаевич? Почему нам нельзя всем вместе с одной стройки на другую переезжать? Планово! Ведь мы бы и работали тогда совсем иначе и порядки бы сразу завели куда как лучше!
Юрий Николаевич вздохнул.
— Это вопрос сложный, Андрей. О нем все гидростроители уж который год толкуют, да никак с места не сдвинут... Как-нибудь я непременно выберу время и всем вам попробую рассказать об организации наших строек, хорошо? А сейчас танцевать надо.
Он и правда прошел несколько кругов в вальсе с какой-то девушкой.Но больше танцевать ему не дали: узнав, что он здесь, в столовой, к нему идут и идут все новые люди, подолгу не засиживаются рядом (не в правилах рабочего человека слишком уж докучать начальству), спросят самое важное для себя и отходят, уступая место другим. Вопросы задают самые разные: когда в Лангаре свою почту откроют, почему мал еще фронт работ, когда придут сюда новые автомашины, бульдозеры, почему коменданта в поселке никогда на месте не застанешь, когда детский сад в строй пустят, где достать постельное белье, скоро ли дадут квартиру, утвержден или нет еще проект гидростанции?.. И глядя па эту постоянно меняющуюся группу людей вокруг Чайковского, мы невольно вспоминаем недавнее
профсоюзное собрание, вспоминаем, как спорили рабочие: кто у нас на стройке парторгом, вспоминаем рассказ Артема о том, как секретарь комитета комсомола Хамид Хамидов предложил нашей бригаде бороться за звание коммунистической... Кстати, он тоже здесь, Хамид Хамидов, стоит в одиночестве, в уголке, мимо него проходят танцующие пары, а он скучающе смотрит на них. Почему сейчас люди идут не к нему, а к Чайковскому? Даже молодые. Ведь ему-то по долгу работы своей и отвечать на большинство их вопросов. Почему...
Много их накопилось, этих «почему»! Чтобы выяснить их для себя, в один из последних дней перед отъездом со стройки мы и решили сходить к парторгу Акрамову, сходить уже не бетонщиками, а журналистами.
Но чтобы передать этот разговор, нам придется несколько нарушить хронологию повествования.
— Разрешите?
Мы входим в прохладную комнату. Окно с решеткой заглушено тяжелыми портьерами. У окна стол, массивный, на нем множество канцелярских принадлежностей. Другой, длинный, перпендикулярно приставленный к первому, покрыт красным сукном. На тумбочке мощный радиоприемник. Комнату наполняют чуть приглушенные регулятором высокие звуки восточной музыки.
За столом в кресле — Акрамов. Он сидит недвижно, такой же массивный, как и его стол, слушает какого-то человека, внешне напоминающего не то снабженца, не то мастера. На нас Акрамов даже не взглянул, на вопрос не ответил. Мы остановились в дверях.
— Но когда же это все решится? — спросил незнакомый нам человек.
— А ты обожди, никогда не надо спешить.— Акрамов помолчал.—Представляешь, какой может подняться сейчас скандал!.. Да-а... Подожди. И как только можно будет, я тебе сам скажу. Договорились? — И, уже не глядя на собеседника, спросил у нас: — Вам что?
Мы подождали, пока незнакомец выйдет.
— Мы двое журналистов из Москвы, некоторое время работали здесь у вас бетонщиками,— начал Юра Маленький.
Акрамов вдруг перебил его:
— Не знаю! — Мясистое красное лицо его было бесстрастно, глаза смотрели в стол.
— Так вот я и рассказываю: работали на ДЭС...
— Не знаю! — Он говорил с акцентом, резко.
— Так мы и пришли познакомиться!
— Не знаю.
Недоумевающе переглянувшись, мы протянули ему свои служебные удостоверения.
— Дурак, восточный этикет соблюдать надо,— шепнул товарищу Юра Большой.
Акрамов долго, немыслимо долго разглядывал наши бумаги, сперва с одной стороны, потом с другой, даже подставил командировки под случайный луч солнца, пробившийся сквозь портьеры, пытаясь про-верить подлинность печатей.
А почему печать о выбытии стоит, а подписи И цаты рядом с ней никакой нет? — хмурясь, спросил он,
Все это начинало походить на фарс. Такой порядок в редакции: просто ставят печать, а дату выбытия видно по билету на проезд. Да и в приказе она всегда указана... Понимаете, мы потому решили сразу не представляться вам, что...
— А кто подписал командировки? — Акрамов до сих пор ни разу не поднял на нас взгляд. Мы назвали фамилию главного редактора. Парторг еще раз изучил подписи и вдруг вскинул голову, в глазах его мелькнула искорка хитрецы.— Так вы что же, получали одновременно и командировочные, и зарплату у нас?
— Так ведь командировочные у нас выписаны всего на неделю. Мы и в дороге были и будем, в Душанбе задерживались... А потом вы же, когда в командировку едете, тоже получаете и зарплату, и командировочные, так и мы могли бы получать, хотя и не делали этого. Ведь мы в штате в редакции не состоим.
Акрамов молчал. Со стороны все это выглядело, должно быть, крайне смешно, но для нас — нелепо. Ведь в конце-то концов мы — рабочие ГЭС и пришли к своему парторгу. Мы едва сдерживались, чтоб не повысить тон.
— Понимаете, нам надо писать не обычную статью в газету. Мы еще и сами точно не знаем, что получится в результате поездки. Но нам важно было, чтоб в какой-либо бригаде нас считали за своих, чтобы рабочих ничего не смущало в разговорах с нами. Ведь писать мы хотим прежде всего о них...
Акрамов бесстрастно молчал.
— Поймите, мы не просто журналисты: один из нас пишет повести и рассказы, другой— стихи...
Он вдруг вспылил:
— Миршакар тоже поэт! Хороший поэт Таджикистана! Но когда он приезжал к нам, не прятался от народа: пришел сразу в партком, и мы ему сразу все показали!.. Не одни вы к нам приезжали! Из «Красной звезды», из других органов представители, и все было хорошо: покажем, расскажем, людей представим, они сфотографируют и уедут. А вам к чему прятаться!
Нам становилось до безнадежности скучно. Но не уходить же!
— Товарищ Акрамов, мы к вам пришли не для того, чтобы обсуждать разные стили и методы работы журналистов,— просто после долгого пребывания на стройке нас заинтересовала деятельность вашего парткомами мы хотели бы задать несколько вопросов.
На секунду воцарилось молчание. Парторг внимательно оглядел нас, оглядел так, что нам впервые за все эти недели стало стыдно своих рабочих, кое-где заляпанных бетоном одежд: мы спешили застать Акрамова в кабинете и даже не успели переодеться после смены. Молчание становилось тягостным. У нас даже мелькнула мысль: вот выгонит — и все тут, от него и этого можно ждать. Слишком уж фантастическим казался нам разговор... И все-таки Акрамов ответил :
— Пожалуйста.
— Мы хотели бы узнать, какую воспитательную работу с коллективом проводил партком за последние месяцы.
— Пожалуйста.— На мгновение нам показалось, что в голосе парторга мелькнули подобострастные нотки; видимо, смутил его наш ответный, строгий тон.—
Приезжал лектор из ЦК, читал лекцию о международном положении. Потом из милиции. Народ был, интересуется. Собрание провели — о торговле. Вот сейчас начали создавать профсоюзную организацию по неохваченным участкам...
— Скажите, а непосредственно в бригадах, в про-рабствах какая-либо работа парткомом или отдельными коммунистами проводилась?
— Видите ли, трудности у нас еще есть, и мы их, конечно, поборем, потому что мы должны работать для народа...
Все это чересчур уж напоминало неумело, плохо написанный диалог штампованного романа о плохих партийных работниках... В душе у нас боролись два чувства: чувство крайнего возмущения и безысходной скуки. Чтобы не дать победить последнему, Юра Маленький решил задать более конкретный вопрос:
— Скажите, на каком счету у вас прораб Небо-женко? Он ведь коммунист?
— Да, коммунист. Недавно мы ему, правда, вынесли выговор на парткоме: в пьяном виде на Май подрался с начальником милиции. Строго взыскали! Но вообще-то как работник он неплохой, энергичный товарищ.
— Понятно... Скажите, ваша стройка числится в ряду всесоюзных комсомольских ударных строек? — Мы-то хорошо знали, что это так.
Акрамов наморщил лоб в раздумье.
— Всесоюзных ударных? Да, кажется, что-то такое похожее я в газете читал. Как будто в передовице «Правды», вы не помните?
Нет, такой передовицы мы не помнили.
— Ну и как ваше мнение, хорошо ли, плохо работает комсомольская организация стройки?
И в голосе, и в жестах парторга все чаще проскальзывали живые движения: он явно проникался к нам уважением. О себе мы этого сказать отнюдь не могли.
— Если говорить честно,— Акрамов улыбнулся даже «понимающе»: мол, вы же сами знаете, чего же тут скрывать? — неудовлетворительно. Дважды даже собрания срывались из-за неявки. Сейчас главное — выявить тех комсомольцев, которые еще не встали на учет. Но понимаете — трудно. Трудно Хамиду одному! Ведь он — единственный штатный работник, и надо бы ему хоть еще одну учетчицу в комитет, вот тогда бы дело пошло! А то ведь даже какой-нибудь отчет в ЦК написать и то ему некогда, понимаете?
Мы поняли окончательно: перед нами сидел деляга. Реальная жизнь со всеми ее бедами и радостями идет мимо него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11