Борис начинает свой очередной рассказ.
— А вот под Ташкентом трое банк хлопнули: миллион новыми...
О, боже мой! Неужели и говорить больше не о чем!
— Миш, у тебя почитать нечего? — спрашивает кто-то из нас.
— Когда читать»то? Некогда,— отечает тот в полудреме и добавляет секунду спустя:—Ох, перепил я вчера. Встал, голова будто дикобразами набита...
И он долго рассказывает, с кем и как пил. Все слушают его с интересом. Парень в трусах плавками вдруг говорит:
— А я вчера правильную книжку кончил. Этот — как его? — Майн Рид, ну, фантастический писатель знаменитый...
На душе у нас становится совсем уныло. А что, интересно, за человек Артем? Вот он, заставив плотников строгать лавочки, опять кричит:
— Давайте, давайте таскать!
Тут, как назло, опять подъезжает машина, из которой вылезает главный инженер стройки, и глаза у Артема становятся совсем уж жалкими, растерянными, он молит:
— Ну, ребята, попадет же мне!.. Свести бы сейчас их вместе — главного инженера, прораба, бригадира —и поговорить всерьез: дайте, мол, работу, вы же сами вынуждаете нас бездельничать! Вспылил бы хоть кто-нибудь, взбунтовался!.. Нет, вся бригада подымается и покорно начинает перетаскивать с места на место какие-то кирпичи, доски. Только кто-то ворчит беззлобно:
— Интересно, что ты в нарядах рисовать будешь. В этом месяце ерунду закрыли, а если и в будущем хоть по пять рублей не выйдет, разбежимся все к чертовой маме!..
Артем поясняет:
— Не ваша печаль наряды: я уж за этот театр вписал — пятьсот кубометров грунта мы перетащили. Надо же хоть сколько-то оправдать!
Пятьсот!.. Дай бог, если мы перенесли хоть сотню!..
Артем жалуется нам:
— Думаете, я не понимаю, что нельзя так работать? Ведь дисциплина разлагается, интереса ни у кого нет... Да может, и я в чем виноват: бригадирю-то я впервые. Я раньше и с бетоном-то дела не имел: бульдозерист я. А-а! Был бы бетон — другое дело! А то все время: то землекопы держат, то плотники... Месяц назад к нам приехал Хамид, секретарь комсомола стройки, говорит: «Ребята, к Маю надо развернуть соревнование за звание бригады комтруда. Давайте и
вы тоже». Ну, мы посоветовались, решили: может, хоть, фронт работы нам дадут, и написали обязательство.
Вконец ошеломленный, Юра Большой перебивает его:
— Так мы что, и сейчас боремся?!
— А черт его знает! Хамид бумажку ту увез и с тех пор не появлялся. Небось пришил ее к делу, к отчету, и все тут.
Артем говорит это уже смущаясь, на широком лице его — виноватость, словно рассказывает он о подлоге, который он бы и не хотел совершать, да вот заставили... Становится жалко его.
— А ты где раньше-то работал?
— В Братске.
— В Братске? — Юра Маленький оживляется: он тоже жил там два с лишним года. — А где там? С какого времени?
— Да считай, с самого начала, с пятьдесят пятого года. Всего хлебнул. Как Правый берег стали осваивать, так я там и сел на бульдозер.
— Правый берег!.. Так ты и котлован небось начинал? И в ледоход на перемычках работал?
— Ну а как же?
...Эх, горячие там были деньки! После того как зимой перекрыли Ангару со льда, отхватили у нее половину русла, перемычки отсыпали, в ледоход, Ангара, униженная, оскорбленная, словно сбесилась. Поперла тугими волнами все выше, выше, грозя перехлестнуть через земляные дамбы, поднятые, казалось бы, до нужных отметок, грозя залить котлован, свести на нет долгий труд многотысячного коллектива строителей.
Героями дня были тогда бульдозеристы, среди которых, оказывается, работал и наш Артем! С тяжелыми машинами они несколько суток ползали по перемычке, сквозь тело которой уже сочилась струйками, ручьями вода, готовая вот-вот смыть в своем потоке и насыпь, и бульдозеры, и людей. А они, эти упрямые люди, не спавшие по две-три ночи, голодные, злые, ровняли все новые сотни кубов земли, которые подвозили им самосвалы. И они победили!..
Вот он сидит перед нами, один из героев Братска. Для тех, кто ходит в горах, есть закон: не терять высоты. Идти можно только все выше, выше: не просто вперед, а вперед и выше. Иначе, если путь незнаком, заблудишься, закружишься среди похожих друг на друга покатей, обрывов, скал. Нужно всегда видеть пройденное, чувствовать высоту.
ДОЛИНА СЧАСТЬЯ
...Душно ночью в кибитке. Кажется, воздух не проникает в ее убогонькое оконце, под плоскую, низкую глиняную крышу. Пахнет навозом, который подмешивают в глину, и еще будто веками: ведь точно так же, в такой же кибитке и жили люди долгую вереницу лет назад, и ничего особенного, должно быть, с тех пор не изменилось. Душно.
Юра Маленький вышел на улицу. Луна. Громадины горы. Величавые и такие спокойные, какими могут быть только существа, уверенные в своей правоте и сило. В лунном неярком свете они по-особенному прекрасны: не видно осыпей, огладились морщины трещин, развалов; древние горы девственно молоды, и словно бы видишь воочию упругость их мышц, литую мощь тела. Трещат цикады, горят фонари в поселке, освещают пыльную дорогу, которая, петляя, уходит вдаль, обрывается в полумраке, а дальше — склон, белесый под луной, и по нему бежит вверх едва приметная, упрямая тропка. И она тоже обрывается там, где темнота неба сливается с чернью ущелья. И кажется, тропка эта — в неразгаданное. А оно всегда манит.
Где-то там живет дядя Андрей. Рассказы о нем — от самых разных людей — мы уже слышали много раз, и общее представление сложилось такое: какой-то чудак старик, немало покуролесивший на своем веку, видевший все и вся, в конце концов решил: люди утомительны и скучны, они окружили жизнь свою мелочами, дрязгами; единственно, что нетленно под луной,— природа, она прекрасна и не надоест никогда. Решил так и ушел от людей вдвоем со своей старухой в горы. Выбрал местечко получше — там у него пасека, куры, огородишко. Копается в земле, в ульях, пьет медовуху, охотится на кабанов, куропаток. Охотник он заядлый. Изредка на ишачках спускается с гор в поселок, покупает муку, сахар, табак,— больше ничего ему от людей не надо. А им он продает мед. Вот и все. Тоже — счастье:
А может быть, в этом и есть единственно верное счастье?.. Юра вернулся в кибитку, растолкал друга:
— Юрка! Юра, проснись! Да будет тебе спать! Красота-то какая на улице — луна, горы!.. Пойдем в горы, а? Завтра Май, три дня нам слоняться здесь без дела. Ну что тут! Пойдем в горы! К дяде Андрею пойдем, а?..
Юра Большой открыл глаза и, нисколько не удивившись ни другу, ни себе, ответил:
— Пойдем. И мы пошли.
Тропа в горах устроена так, что после каждого подъема она идет ровно или даже слегка спускается. Но, видимо, прокладывал ее человек очень сильный. Во всяком случае нам все подъемы казались слишком круты и длинны, а спуски до обидного куцы; вернее, последних мы просто не замечали, а думали, что поднимаемся отвесно в небо. И если сперва, глядя на горы, освещенные луной, бездонные пропасти, камни, навороченные в диком хаосе, на звезды, громадные и недвижные, мы еще говорили о вечности, о мирах на других планетах (тянет человека на кисленькое), то часом позже мы уже ни о чем не рассуждали, а просто тащились вверх, еле волоча ноги, и изредка переругивались: Юре Большому все время казалось, что идем мы совсем не в ту сторону (в доказательство он твердил одно: «Уж слишком трудно и далеко!..»), а Юра Маленький упрекал его в том, что он-де всегда лёгок на подъем, слишком легок, но слабоволен и никогда не доводит начатое дело до конца и... В общем, не стоит рассказывать о всех изничтожающих эпитетах, которыми мы наградили друг друга, о том, как еше через час перед глазами у нас запрыгали синие круги, а под коленками что-то мелко
и противно задрожало, о том, как ночевали где-то на высокогорье у пастухов-таджиков, кочующих со стадом телок-двухлеток, о том, как мы на жестах объяснялись с ними (с пастухами, а не телками), и о том, как они угощали нас лепешками, чаем, творогом, а мы от устадости даже есть не хотели, и как упали мы на их ватные одеяла и в последний миг перед сном чувствовали пастушьи, по-матерински ласковые руки, укрывающие нас чем-то мягким и теплым,— не стоит! Описание всего этого можно найти во многих детективных романах.
Оказалось, что не дошли мы до дяди Андрея всего каких-нибудь километра полтора. Пастухи знали его и указали нам верный путь. Мы очень жалели, что не знаем таджикский язык и не можем даже высказать толком им свою благодарность.
И опять мы пошли вверх по саю, вверх, все время вверх. Сай шумел где-то глубоко внизу, в ущелье,-и изредка мы видели, как он мечется там от одной каменной стены к другой, прыгая через камни, беснуясь, словно хочет и не может вырваться на волю. Тропка была каменистой — известняки, песчаники, торчали вокруг нее редкие кустики, деревца. Но вот мы преодолели очередной подъем — и ахнули! Все вокруг сказочно изменилось. Перед нами лежала широкая луговина. То там, то здесь стояли обсыпанные цветом, как снегом, груши, боярышник, а чуть дальше, ' в ложбине,— тенистая, неправдоподобно громадных
платанов роща. Склон горы перед нами весь был какого-то густого фиолетового цвета; мы сперва не поняли даже, в чем дело,—там сбегали вниз заросли горной сирени —«шуламши». Вдруг прямо перед на-
ми с груши взлетела фантастическая птица-красавица, с такой же белой, как цветы, грудкой и голубыми крыльями; взлетела и скрылась стремительно в траве. А трава! Боже, какая тут была трава! — густая, сочная, с серебристым отливом; видно, никогда не трогала ее коса, и в траве этой неспешно вилась стежка, ну совсем рязанская, наша, родная стежка. А справа и слева, вдалеке, падали с круч два могучих, блестящих на солнце водопада.
Сердце захолонуло от всех этих красок! Лишь минут через пять мы смогли пойти дальше по стежке, и за следующим ее поворотом открылось нам жилище дяди Андрея — невысокая украинская мазанка с пристроечкой из теса, шахматные клетки синих ульев в зеленой траве, черный квадратик огорода; два серых ишачка пасутся на длинных веревках, и закричал нам навстречу горластый петух. Давно мы не слышали, как петух кричит,—таджики почему-то редко держат кур. Мы опять остановились и долго смотрели на всю эту благодать, восклицая:
— Ух ты!
И само собою родилось у нас название для этого места — «Долина счастья». Потом мы узнали, что истинное имя его ничуть не хуже нашего — «Кауха-нык», что в приблизительном переводе с таджикского означает: «Птичий дом».
Мы спускались к домику дяди Андрея и думали, что вот сейчас встретит нас этакий умиленный собственной мудростью, сердобольный, вполне толстовский старичок.
Но встретил нас не он, а его жена, тетя Аня, полнеющая, но еще моложавая, очень опрятная жентипа с чрезвычайно русским, добрым лицом. Успокоив собак и узнав, кто мы, что мы, она посочувствовала:
— Ох и устали же вы, наверно! — И пригласила:— Проходите в дом, сейчас я вам завтрак приготовлю, отдыхайте. Только,— она смутилась слегка,— вы уж извините, старик мой немножко не в себе: Пер-вомай, и к нам вчера Виктор приходил — вроде как бы приемный сын Андрюшин — и вот только в четыре утра ушел. Ну и выпили они малость. А вы Виктора не встретили по дороге? Он ведь тоже в Нуреке живет...
Нет, с Виктором мы, должно быть, разминулись, когда были у пастухов.
— Андрей! Просыпайся! Гости к нам! — крикнула тетя Аня.
Мы вошли в дом. С кровати навстречу нам поднялся седовато-пегий, взлохмаченный, когда-то, видно, очень крепкий, а сейчас ссутулившийся, с отеклым морщинистым лицом, старик; с минуту он глядел на нас, совбражая, в чем дело, а потом захлопотал у стола, включил радиоприемник на комоде и все время говорил громко, почти не слушая нас:
— Гостям мы здесь всегда рады! Садитесь поудобней, отдыхайте... Да бросьте вы мне спасибо говорить! Что вы как не родные!.. Мать! Мать! Налей ребятам по стаканчику. Да и мне, пожалуй, тоже, что-то внут-рях тянет, спасу нет... Так вы и москвичи еще? И из Москвы недавно, правда? Ох, хороший город Москва! Я хоть ни разу там не был, а все знаю, как вы живете, все! Вы небось думаете, забрался старик в горы и сидит здесь, ноздрей посапывает? Ан не-ет, я хоть
старик, да еще крепкий! Я и на Кубу воевать поеду, коли надо будет, и в космос хочу слетать с Гагариным,—меня на все хватит. А Гагарина-то вы видели? Расскажите, ребятушки!..
Мы рассказали ему, как встречали Гагарина в Москве.
— И стоит, и стоит ему демонстрацию устроить, есть за что! А я все слышал про него. Вой видите,— он показал на приемник,— со мной весь мир рядом живет!
Нет, он был совсем не похож на отшельника.
— Почему, говоришь, в горы ушел? А все из-за пчел. Колхоз-то наш в Яванской долине, а там ведь сбор всего месяца три, а потом выгорает все, перевозить надо пчел выше в горы, где цветы медоносят. Ну, я раз об этом раису, председателю то есть, сказал, два сказал, а он не понимает. Не понимает! Тогда я ему и спел,— дядя Андрей запел во весь голос:
Широка-а страна моя родная!..—и ушел в горы. Алитет уходит в горы! А здесь чуть не круглый год цвет стоит,— вы же видите, какая благодать кругом?— один сходит, другой появляется. Нанял машину — раис ни гроша на перевозку не дал!— до Нурека, а там в кишлаке опять восемь мешков пшеницы собственной отдал: погрузили все ульи, и колхозные, и мои, на ишаков — и сюда. Так вот второй год и живем со старухой. А много ли нам надо?... Пчелы же в пять раз больше доходу давать стали! Да если бы не наш раис, я здесь такое хозяйство поставил бы! Но не понимает он выгоды, не по-нима-ет...
Я ему говорю: «Дай, мне тесу ящики сбить, я тебе тридцать семей новых посажу, ведь они ж роятся у меня!» Не дает. Придется самому со строителями договариваться. «Ну хочешь, говорю, я в колхоз и свои ульи отдам, и тогда, все вместе, сто тыщ доходу будет в год. Только ты мне обеспечь тогда питание со старухой, ну и каких-нибудь пару калош в год». Вот таких.—Дядя Андрей показал из-под стола ногу в остроносой калоше, которую надевают прямо на носок: очень они удобны здесь в горах.— Ну что нам вдвоем со старухой? Что нам надобно? Детей у нас нет. Виктор, так он парень самостоятельный, наоборот, нам помогает, когда какая нужда. Дожить нам каких-нибудь десять лет, сколько мы там проедим-то! Так нет, отказался раис. «Мне, говорит, с хлопком забот хватает, отстань ты со своими пчелами!» Ну не дурак ли? Ну какие ему заботы будут? Десяток тесин? Десять кило муки в месяц? Вот я ему и спел:
Широка-а страна моя родная-я!..
Вошла тетя Аня, в руках большущая сковорода с яичницей.
— Да тише ты, отец!.. Ведь и не пьяный же, вытворяешь только.
— Праздник же, мать, праздник! Вон слышишь, как веселятся? — Он кивнул на приемник, по которому шумно транслировали первомайскую демонстрацию в Москве.—Что же и нам-то не пошуметь? А ты налей, налей ребятам еще по стаканчику.
— Ребятам налью, а тебе — все, ни капли больше, а то будешь на сердце жаловаться...
Она поставила яишню на стол, подошла к бидону с медовухой, стоявшему в углу, и налила два стакана. Старик с грустью взглянул на бидон, вздохнул, но спорить не стал. По всему видно было, что никто у них не верховодил в доме, а были просто ровные, добрые отношения, какие бывают только у бездетных пар.
Мы ели, тянули потихоньку приятно прохладную, слабенькую, душистую медовуху и слушали рассказ о нехитрой жизни дяди Андрея. Отца его, фельдшера, в семнадцатом году расстреляли в госпитале вместе с ранеными красноармейцами. Андрею было тогда шестнадцать. Он сел на коня И подался к красным, мстить. С тех пор и не слезал с седла лет восемь: гонялся за басмачами, был в Первой Конной, потом опять басмачи, а потом несколько лет мотался по госпиталям, клиникам — лечил расходившиеся нервы. «Стал на человека похож», пошел учиться в сельскохозяйственную школу, в Ташкенте— своем родном городе. А дальше — создавал колхозы («Тут всякое было! В Средней Азии баи да басмачи еще дольше держались, чем русские кулаки да бандиты») и работал несколько лет районным агрономом. Наладилась было жизнь, как вдруг в тридцать шестом, даже не предъявив никакого обвинения дяде Андрею, Посадили его в одиночку, так, за компанию. Через два с лишним.хода выпустили — в чем только кости держались! — и извинились. И опять — клиники, опять нервы. А потом — снова война, снова ранение и контузия, после которой он перестал слышать на одно ухо. И снова — госпитали, госпитали... В послевоенные годы дядя Андрей с тетей Аней работали
свинарями в колхозе. Вышли на первое место по Таджикистану. Портреты в газетах, статьи, заведующий фермой даже на выставку в Москву ездил. («А вышли потому, что не давали этому завфермой да раи-су корма красть: сколько положено поросятам по рациону, столько и давали. До скандалов дело доходило, до прокурора, за руки их ловили!..») А кончилось все тем, что начислили дяде Андрею и тете Ане всего половину причитающихся трудодней. Вот и ушел он в другой колхоз, пчеловодом.
И теперь новая забота — пчелы...
— Эх, сколько мы вынесли, советскую власть вам, сынки, завоевали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11