Вам теперь только жить да жить! Теперь-то уж дело на лад пошло!.. А нам теперь и отдыхать можно. Вот только охота с Гагариным в космос слетать...
Милый ты труженик, дядя Андрей, неугомонный старик!.. Мы уверены: если бы пустили его в космос,— полетел бы! Да он и сам об этом говорит:
— А что ж я, хуже молодых, что ли? Вибрация! Да меня жизнь так вибрировала, что мне теперь никакая ракета не страшна! Жилистые мы, старики-то. Вот на охоту пойдем, еще посмотрим, кто быстрей за кабанами по кустам побежит!
После завтрака тетя Аня постелила нам в тени под тутовиной, на траве, матрасы, медвежьи шкуры — охотничьи трофеи старика, и мы легли отдохнуть. Уж, казалось бы, чего бы нам не заснуть посла такой-то ночи, вздремнули часа полтора всего и отшагали километров двадцать по горам, — но не спалось. Вспомнились вдруг еще две встречи тут, в Таджикистане.
Первая из них случилась в управлении «Таджик-нурекгидростроя», которое кроме Нурекской ГЭС руководит еще несколькими строительствами. Начальником управления — Семен Константинович Калиж-нюк, пенсионного возраста человек, не очень уж здоровый.
Как о нем рассказать покороче, чтобы не слишком отвлекаться от главной темы очерка?..
Мы прилетели в Душанбе в субботу и договорились о встрече с Калижнюком на воскресенье: в понедельник нам обязательно хотелось уехать в Нурек. Почему «обязательно», мы и сами не знаем; видно, из простой привычки журналистов всегда спешить. Сейчас мы жалеем об этом: неловко было разбивать отдых старика.
Он жил на так называемой даче, а по существу — в гостинице Совета Министров, в маленькой комнате... На столе — чертеж, томик Шолом-Алейхема, гранаты и лекарства в тюбиках и пузырьке... Через час примерно, когда мы разговаривали уже более или менее свободно, Семен Константинович вдруг спросил:
— Хотите, расскажу историю совсем в духе Шолом-Алейхема?.. С отцом мы не виделись тридцать четыре года: как сел я в девятнадцатом на коня, так в пятьдесят третьем только и смог вернуться домой, на Западную Украину. Отец — простой колхозник. И вот — едем. На мне генеральская форма (был я тогда начальником строительства нашумевшего Туркменского канала, сопровождает меня начальник областного управления МВД и эскорт мотоциклистов,— там вплоть до того времени бендеровцы пошаливали. Се-
ло наше немцы сожгли, а люди живут в хуторках... Подъезжаем к одному из них, с пригорка видно: домишко, овин неподалеку, над ним синеватый дымок курится, и мечется от овина к дому какой-то старик, на нас оглянется— и еще быстрей бежит. Оказалось, это и есть мой старик. Я его сперва не узнал: уж больно; маленький стал, потом пригляделся — отец! А он так вообще минут двадцать поверить не мог... «Что ж ты, спрашиваю, батя, по двору-то бегал?»— «Так ведь как же, сынок? Смотрю, генералы, мотоциклетки едут, а у меня в овине самогон варится. Ну, думаю, за мной! Вот и бегал в дом сноху уговаривать: мол, всю вину на себя беру, ты и слыхом не слыхивала ни про какой самогон. Напужал ты меня, чертяка, до смерти!..»
Калижнюк смеется, мы тоже... Да, вот такая судьба: с девятнадцатого года в Первой Конной — Деникин, Врангель, польский рейд, басмачи в Средней Азии... Хогел летчиком стать, но здоровье не позволило,— так и пришлось стать строителем. Руководил чуть ли не всеми крупными гидростройками в Средней Азии. Кстати, он — прототип одного из героев романа «Человек меняет кожу». Бруно Ясенский, его друг, и писал-то этот роман, когда жил у него на квартире, на строительстве Вахшской плотины... Только кончил эту стройку, посадили в тюрьму, дали семь статей, и за каждую полагается смертная казнь. Выбрался каким-то чудом! Сам Калижнюк, смеясь, говорит:
— Ничего, потерял всего семь зубов и двадцать шесть месяцев времени...
Вышел из тюрьмы полностью реабилитированным и решил: нет, все, что угодно, только не ответственная работа. Лучше уж библиотекарем. Но библиотекарем он так и не стал, а продолжал строить. Северо-Таш-кентский канал, Нижне-Вайсунский, Иркутская ГЭС, Главный Туркменский канал, Каракумский. И вот ведь неугомонная душа! Когда его назначили начальником строительства Главного Туркменского канала, он приехал на место, осмотрел все и начал доказывать, что проектировщики то ли ошиблись, то ли просто в угоду вышестоящим товарищам, но занизили сроки, стоимость и объемы строительства в несколько раз. Доказывал, невзирая ни на что, до тех пор, пока ему не передали мнение самого верха: «Не построим за такую сумму — построим за сумму, в пять раз большую. Не построим за семь лет — построим за семнадцать. Строить надо. А тех, кто сомневается в необходимости канала, мы...»
И вот устал Калижнюк. Ушел на пенсию. Дали ему квартиру в Москве, собрал он в ней первый раз за многие годы всю семью. И вдруг услышал: решено строить Нурекскую ГЭС. Ему, гидротехнику, отдавшему всю жизнь Средней Азии, и не поехать на эту удивительную стройку? «Да я сдохну на этой пенсии!» — заявил он своим домашним и уехал, опять один.
...И еще один человек, встретившийся нам. О нем — совсем немного. Не потому, что он менее интересен, чем дядя Андрей или Семен Константинович Калижнюк, а только потому, что нам придется рассказывать о нем и дальше.
Юрий Николаевич Чайковский — начальник строительства ОМУ-1, которое занято сейчас всеми работами на площадке Нурекской ГЭС. Впоследствии будут три СМУ — жилищного строительства, строительства плотины и туннелей. А пока — одно.
Мы уже говорили: Юрий Николаевич был единственным человеком в Нуреке, который знал, что мы журналисты. Иногда по вечерам у него дома мы засиживались за разговорами допоздна. И вот один из этих разговоров.
Он рассказал о том, как работал на Каховской ГЭС, потом читал лекции в Днепродзержинском строительном институте, вот-вот должен был защитить кандидатскую, а там и докторскую. И квартира благоустроенная, городская (в таких не часто удается жить строителям!), и работа в общем-то интересная, перспективная, и Климат для жены, сердечницы, куда как подходящий, ну что бы еще человеку надо? И опять бес — то бишь Нурекская ГЭС — попутал! В министерстве предложили Юрию Николаевичу строить плотину.
— Ну как я мог отказаться! — говорил он, как всегда, горячо. — Ведь вы же сами понимаете, ни в одной профессии нет столько романтики, настоящей романтики, как у гидростроителей! Не зря Никита Сергеевич Хрущев сказал где-то: строители — авангард рабочего класса, а гидростроители — их передо-' вой отряд... Ну что завод? — он и есть завод. А тут — стихия, неожиданности, неразгаданное, которое, бывает, никакими расчетами, проектами не предусмотришь. Риск, смелость, азарт и точные математические выкладки, и все на глазах — руками щупай!.. И вот предлагают мне строить Нурекскую плотину. Триста
метров высоты! Такое давление, что суглинки в теле плотины могут стать жидкими и прорвать любые известные пока фильтры. И вообще, черт их знает, как они вести себя будут! Плотина-то небывалая!.. Представьте, какой инженерный поиск, какая заманчивая штука!..
Это мы представляли не очень хорошо,(но зато видели ясно, как достается пока самому Юрию Николаевичу и его жене. Он целыми днями на объектах, спит часа по четыре в сутки, и везде нервотрепка, споры: начало стройки, а тут еще и начинал-то ее не он сам, а кто-то еще,— Юрий Николаевич в Нуреке всего три месяца. А жена... за полчаса до нашего разговора Чайковский отпаивал ее валидолом, какие-то уколы делал,— такая жара сердечникам противопоказана. И ведь работает еще! Да на такой неспокойной должности, как заведующая детскими яслями.
...Мы лежали в траве на пасеке дяди Андрея и вспоминали эти встречи. Дядя Андрей, Калижнюк, Чайковский—в чем-то очень они схожие люди. И судьбы их схожие. Все они, по словам дяди Андрея, «завоевывали для нас советскую власть» и шли к своей цели прямо, не размениваясь ни на что мелочное, низменное. Нет, они не аскеты, они не давят в своей душе ничто «личное», живое. Просто «личное» для них — это «общее», и ради этого общего они идут, не сгибаясь, сквозь страдания, раны, боль, без этого нет для них ни радости, ни счастья.
Все-таки жизнь всегда глубже, значительней, и сколько ты ни строй схем, все они разлетятся, как карточные домики, при первом же столкновении с живой действительностью.
Было нам очень радостно прикоснуться к этим людям, понять их. Они в общем-то уже прожили свою жизнь. Так зачем же, за что они ее прожили? Поднялись сотни, новых заводов, хлеба, хлопка в стране стало больше; Но всего этого мало. Ведь прежде всего они жили ради нас, ради всех парней из нашей бригады.
...Плыли над нами легкие, праздничные облака. Шумели где-то невидимые водопады. Сирень, ошалев от весеннего солнца, тепла, бесновалась в фиолетово-яркой радости. Долина счастья... Здесь хорошо. И с дядей Андреем все легко, понятно. Мы еще вернемся к нему и будем вместе ходить на охоту, болтать о том о сем, подгонять ленивых ишаков, мокнуть под дождем, на солнышке греться... А пока... Вьется в горах тропа, по которой мы пришли сюда, вон, ее видно! И нам идти обратно по ней. Спасибо, дядя Андрей, за все, сердечное тебе спасибо!..
БЕТОН, ПОШЕЛ БЕТОН!
Всей бригадой на ДЭС, в котловане, два дня мы исправляем грехи наших предшественников — разнорабочих, которые в первый день нашего «посвящения» в бетонщики копали здесь землю. Котлован надо расширить, углубить и дно его закидать бутом.
Солнце растекшимся яичным желтком плывет над горами, занимая, кажется, полнеба, а тут, на дне котлована, оно совсем безжалостно,— в воздухе ни малейшего движения, солнцепек. Только спустишься туда, и мгновенно тело покрывается даже не потом, а какой-то липкой испариной.
Назар поднимает глаза к небу и говорит:
— О аллах! Если ты создал ад на небе, то зачем же тебе Нурек на земле?
Шутка всем нравится. Пару раз на ДЭС появлялся Аркашка, организатор спора с узбеком. Без дела слонялся по площадке, одетый, как и раньше, не по-рабочему.
— Сачкует,— замечает Вася.— Прошлый раз, когда бетон шел, он звеньевым был. Два звена упарилось— небу душно! А третье, его, клопа давило.
— Что ж он сейчас-то не работает?
— Из себя меня корежит! Тоже — граф Табурет-кин,— спокойно резюмирует дядя Ваня, пожилой арматурщик, рассудительный и по-рабочему обстоятельный человек. Его мы не видели до сих пор только лишь потому, что он в счет переработанных по вечерам часов брал отпуск, встречал семью.— Как узнал, что его из звеньевых поперли, так и лапы кверху. Пе-на,— с первой волной уйдет.
— Слыхал я, что он на ЛЭПе Иркутск — Братск работал,— замечает Мишка.
— Небось поперли оттуда, и там тоже работать надо... Нет, такому кругом не житье.
— А тебе житье? — спрашивает Мишка.
— Мне привыкать, что ли? Всю жизнь со старухой по стройкам мотаемся.
— А чего ж ты мотаешься?—Мишка не отстает.— Ну, мы, молодые, из-за романтики, а тебе чего?
— Романтик! — передразнивает его дядя Ваня.— Много ты понимаешь в романтике! Слово только лапаешь! Вон рожа-то от пьянок запухла вся, романтик! Небось и гроша в кармане нет.
Все смеются, а Мишка, нисколько не обидевшись, с восхищением восклицает:
— Вот черт, а!..
Над котлованом плотники вывели деревянную эстакаду под бетономешалку. Бетономешалка стоит рядом, слабенькая, простая, достаточно потрепанная, но нам она кажется агрегатом необыкновенным. С какой-то очень доброй радостью, торжественно и быстро мы громоздим ее на эстакаду. Несмотря на то что весит мешалка несколько тонн и нас вокруг много, мы все-таки, пожалуй, похожи на хлебосольную хозяйку, водружающую на стол старенький, но весьма уважаемый самовар.
И вот утром мы приходим на ДЭС только своим звеном: кроме нас двоих в нем дядя Ваня, Мишка, Вася, Назар и еше только что оформившийся парень,— семеро. В ночную смену ребята уложили первые кубы бетона: барахлила бетономешалка, и они больше налаживали ее, чем работали. Уставшие, с серыми от бессонной ночи лицами, они не торопятся уходить. Даже Борис, звеньевой, долго объясняет Юре Большому:
— Вот тут концевые выключатели барахлят. В случае чего отведешь маленько, и порядок.— Он показывает, как надо отводить.— Машины с гравием загоняй так, чтобы прямо на настил ссыпали: способней лопатой брать... Гравий — одно название, а вообще-то обычный камешник горный. Во какие чушки попадаются,— он кивает на груду валунов, из которых меньший весит, наверно, с пуд. — Это все мы отбирали, руками... Ну ладно, привет! Надо мне еще дровишек собрать...
Борис, единственный на всей ДЭС, уже начал заготавливать на зиму дрова: каждый день он увозит отсюда по два мешка щепок, обрезков, а то и досок, еще пригодных для дела. Запасливый человек.
Другие ребята еще более дотошно передают смену остальным в нашем звене и не уходят, пока мы не начинаем работать. Новенький стоит чуть в стороне, облокотившись грудью на черенок лопаты. Руки у парня небольшие, но жилистые, с ясно обозначенными суставами. Он невысок, но плотен в плечах, лицо его, широкоскулое, с чуть раскосыми глазами, было бы обычным, если бы не шрам на лбу и выражение какой-то сосредоточенной решимости. Парень не спешит лезть в знакомство, стоит молча, но в этом молчании нет ни робости перед незнакомыми парнями, ни той скованности, которая так присуща человеку, впервые попавшему в новый коллектив.
— Тебя как звать? — спрашивает Юра Большой (он считает, что по роду занимаемой должности разговор должен начинать несомненно он).
— Да как хочешь,— парень улыбается.— По паспорту: Абдулвахид. А вообще-то все меня Володей зовут.— Говорит он чисто, без акцента.
— С какой стройки сюда?
— Из Иркутской области.
— Вон дружок мой, Юрка, тоже там работал. Может, встречались?
Володя опять улыбается, горько.
— Вряд ли,— и мельком бросает взгляд на Юру Маленького,— вряд ли нам с ним приходилось встречаться: я в заключении был.
— Та-ак,— тянет Юра, не зная, как продолжить разговор.
Володя не смущается ни капли: он, видимо, уже привык к удивлению новых знакомых, поэтому, должно быть, предпочитает выложить все сразу.
— Я там пятнадцать лет отсидел и вот только вышел.— Он говорит это с каким-то усталым спокойствием.— Вряд ли мы могли встречаться... Ты, что ли, звеньевой?
— Да. Меня тоже Юркой звать.
Парень оценивающе оглядывает его и заключает:
— Добре...
Работа бетонщиков трудная даже тогда, когда к месту укладки приходит готовый бетон. Нам нужно делать его самим.Быстро, потому что не в характере рабочего человека делать что-либо медленно, лопата за лопатой, носилки за носилками, накладываем в приемник бетономешалки гравий и цемент. Быстро, насколько позволяет скорость подъемника, засыпаем смесь в барабан и, пока в нем масса воды, гравия и цемента превращается в бетон, успеваем насыпать в приемник новую порцию. И весь ритм работы построен так, чтобы приемник этот не пустовал ни мгновения. И так без конца, перед глазами гладкие валуны, которые
мы отбрасываем в стороны, отшлифованные до зеркальной чистоты штыки лопат, струйкая масса цемента. Пот падает вниз на камни и лежит темными рябинками на них, не успевая высыхать на палящем солнце.
Тяжело? Да! Нестерпимо тянет тебя к земле и хочется — ну хоть на минуту! — опереться на черенок лопаты, от которого полыхают ладони. Но это только тогда, когда дашь волю чувству слабости, когда выключишься из ритма. Но вдруг — взгляд мельком, из-под бровей на товарища, который, не разгибаясь, кидает и кидает лопатой говорливый тяжелый камешник, и соль, словно мохнатый иней, выступает на его рубахе,— и ты снова стараешься уловить- такт этой необыкновенно духоподъемной, азартной, мужественной музыки труда, и опять мелькает-мелькает лопата в твоих руках, и пот бисером скатывается с груди, шеи на рябой валунник под ногами, капли его блестят, словно утренняя роса.
И все это — по какому-то молчаливому сговору. Никто не спорит, не протестует. Молчим. Только иногда сорвется с губ безобидная шутка, да Юра Большой, прежде чем сбросить бетон из мешалки на желоб, крикнет работающим в котловане:
— Эгей, берегись!..
И те, кто утрамбовывают бетон внизу, отбегают из-под желоба; бетон с тяжелым чавкающим звуком падает в котлован. Там работать еще тяжелей. С утра в тени было тридцать четыре, к полудню ртуть подтягивается до сорока, но какая температура в котловане, где солнцепек и нет ни малейшего движения воздуха, никто не знает. Там надо ходить-ходить кру-
гами, с трудом вытягивая резиновые сапоги из бетона, и «лопатить-лопатить» его тяжеленными трамбовками. Был бы электровибратор, и не так изнурителен стал бы труд этот. Но такового нет на всей стройке (правда, ходят слухи, что есть... один, но он неисправен, а починить почему-то его не могут).
В котловане подолгу выдерживают лишь Назар да Володя, новенький, их чуть не силком приходится выгонять оттуда,— остальные меняются быстро. Так мы работаем без перерыва целый час.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11