Завтра принесешь?
— Принесу.
Он и верно принес ему на следующий день отвертку.
— Ну что же, ребята, работать?
Но работать мы начали не скоро. Когда бетонировали фундамент дизеля, завалили какие-то отверстия для болтов, потом разбивали бетон ломами, и теперь под станиной набросаны были осколки его. Заглянуть туда можно было лишь в маленькие, руку едва просунешь, отверстия, по два с каждой стороны.
Прежде всего нам предстояло выбрать эти осколки. Но как? Продуть сжатым воздухом. Пошли к сварщику: дай, мол, дунуть. Сварщик — красивый белокурый парень, все его звали Андрюхой,— ругался нещадно: вот уже два часа он никак не мог завести компрессор, что-то там запорол сменщик.
Промыть водой? Из сая, неподалеку отсюда, он впадает в Вахш, в искусственный отстойник, устроенный метров за восемьсот от ДЭС, по трубам качает воду «андижанец». Надо где-то забить пробку и шлангом забрать воду из этих труб. Где забивать пробку, знает один слесарь, здоровенный мрачный малый. Он
читает газеты, и у него нет топора. Пока искали топор, пришло время обедать.Обедать поехали за два километра в Нурек, в чайхану.Высокие остролистые чинары. Узорчатая тень под ними. Столики. Сбоку, у шоссе, вереница машин,— шоферы обедают. За импровизированной стойкой из пустых конфетных ящиков — вполне есенинский, молчаливый чайханщик «с круглыми плечами», только и разницы: белый грязный халат, перепоясанный по округлому животу шнуром. Жарко. Чай разносит паренек— таджик лет двенадцати, в громадных, не по размеру, пыльных сапогах. Он лениво волочит их по земле; черные, огромные, влажные глаза тоскуют, словно спрашивают: «Ну, зачем я здесь? Мне бы бегать по горным лугам...» Мы глядим на него, и у нас на душе поднимается такая же, должно быть, тоска, неуверенность: и этот наш «маскарад», и работа никчемная, и... главное, не привыкли мы так работать.
После обеда решили плюнуть на воду и на воздух, сварили из прутьев арматуры и железок лопаточки и стали выбирать камни, осколки бетона вручную.Можно было и не выбирать их: завалить быстренько бетоном' и сказать, что все сделали так, как надо. Борис предлагал это. Теперь мы думаем, что напрасно не согласились с ним: вся работа наша была бесполезной. Для «показухи». Дизели на ходу сообщают фундаментам такую вибрацию, что бетонировать их с перерывами нельзя ни в коем случае — фундамент будет не монолитным и через какое-то время наверняка разрушится. Наша «нашлепка» на его массиве нужна была только для приемочной комиссии, которая все
равно не разглядит, беспрерывно шел бетон или нет.Но тогда мы этого не знали. Нам казалось: оставь мы хоть один камушек под картером, и в бетоне будут раковины — брак по нашей вине. И мы, посылая к чертям Бориса, ползали на животе перед дизелем, выцарапывали осколки — там, где не доставала лопатка,— ногтями, сбивая кожу на суставах, глотая пыль. Вася даже локоть себе разбил.
А потом в большом дощатом ящике завели бетон. «Один к четырем» означало: один «якорек» — носилки цемента и четыре — песка, гравия в данном случае не требовалось. Мы высыпали песок и цемент в ящик, перемешали их несколько раз, и опять мешали — мешали эту густую, вязкую массу, упираясь ручками лопат в живот. Бетон быстро схватывался, песок оседал вниз, а цемент плавал поверху в воде, окрашивая ее в молочный цвет — этого никак нельзя было допускать, и опять мы мешали, мешали... Вывалив один ящик под станину дизеля, заводили другой, и все повторялось снова.
Удивительное это чувство — хозяина! Делали-то мы в общем пустяковую работу, а казалось, важней ее ничего нет на свете и судьба всех миров и мирозданий зависит сейчас только от того, насколько хорошо мы перемешаем этот проклятый бетон, насколько быстро вывалим его на фундамент. Не сделаем мы — никто не сделает. Сделаем плохо — все рухнет, мир рухнет. И стыдно, горько будет не просто нам или прорабу, а какому-то одному большому символическому Человеку, перед которым нельзя совершить ни малейшего преступления. В перерывах вели разговоры с Васей.
— Зарабатываете хорошо?
— Ребята жалуются... Закрыли наряды по четыре семьдесят, а потом, говорят, срезали: по четыре тридцать пять получилось.
— Новыми деньгами? — Это спросил Борис.
— Ну?
По этому «ну», певуче-удивленному, мы угадали в нем сибиряка.
— Правильно,— подтвердил Вася,— из Омска... С матерью и сестренкой.
— А отец?
— Отца уж давно нет.
— Ребята жалуются, а сам ты?
— Нам вроде хватает... Правда, один парень из бригады взял у меня тридцатку и не отдал, сейчас худо поэтому.— Он рассказал об этом без всякой обиды.— Пьет он — ужас как! Знаешь, с получки поехал в Душанбе, с собой пятьдесят рублей было новыми, а вернулся с восемью. Ну и здесь опять загулял, третий день уже на работу не выходит.
Вот тип! Нам было обидно: мы тут вкалываем в поте лица, а кто-то...
— Да нет! — возразил Вася.— Он арматурщик хороший, у нас их всего два в бригаде: дядя Ваня да он. Когда бетон шел, они по две смены стояли, у них теперь отгулов полно!
Добрая, видать, душа у нашего Васи!
— Ну, пошли покидаем?..
И опять минут сорок—работа, бешеный ритм. Ноют плечи, руки, свербит поясница; когда разгибаешься, мельтешат перед глазами синие круги, и лучше уж не разгибаться. Чайханщик—рядом с ДЭС. На при-
горке поставлен титан, и с ним орудует специальный человек — едва успевает таскать воду нам и землекопам, жалуется на полном серьезе:
— Тяжелая у нас работа, у чайханщиков. Лучше уж в землекопы пойти. У них что!— лопатку бросил, пять минут отдыхай, а тут!..
Рабочий день шел к концу, когда вернулся Колобок, прораб. И так всегда бывает: весь день мы честно укладывали отличный бетон, аккуратно протрам-бовывали его палками и своими самодельными лопатками, а тут, как назло, на глаза прорабу в углу ящика попались золотистые зерна песка, словно бы нарочно отсеянные от цемента. Надо было спасать свою репутацию. Наше молчание становилось тягостным. И тут — неизвестно, из каких тайников своей памяти,— Юра Маленький вытащил гордое и, главное, вполне профессиональное словечко:
— Что вы, Виктор Яковлевич! Ведь мы же его гарцуем!— Он повторил, смакуя: — Прогарцовываем, лучше некуда!
Что означает это слово, он в точности и сам не знал, помнил только, что бетонщики его употребляют. Но, видимо, и прорабу оно было мало знакомо, он лишь протянул ошеломленно и уважительно:
— А-а! Ну, если так...
Но через полчаса сцена — несколько в другом варианте—повторилась снова. Стараясь отличиться на глазах начальства, мы переборщили: чтобы бетон можно было укладывать побыстрей, сделали один замес пожиже. Прораб увидел и закричал:
— Куда такой жидкий! Ну куда такой жидкий! Одно молоко льете! — И в голосе его мы ясно расслышали торжествующие нотки: наконец-то, мол, вывел я вас на чистую воду. Важно было единственное: не растеряться. И Юра Большой, глядя на прораба сверху вниз, с достоинством пробасил:
— Так мы же нарочно пожиже завели: для планировки. Для планировочки!
Какой такой «планировочки»?! Маленькие колючие глазки Колобка из острых стали какими-то неопределенно-смутными. Он, теперь уже навсегда, сложил оружие. И минут через десять мы слышали, как он говорил главному инженеру строительства (он тоже подъехал сюда):
— Наконец-то мне прислали трех чистых бетонщиков! Я их думаю звеньевыми назначить, и бригада будет как надо! Уж я ее просеивал-просеивал, костяк создавал, а уж теперь-то!..
Главный инженер согласно кивал головой. Между тем вид нашей стройплощадки внезапно изменился. До тех пор все было на ней не ладно. Землекопы действительно отсиживались большую часть времени в теневом углу ямы, где-то в стороне неспешно возились плотники, сварщик Андрюха копался в своем компрессоре и ворчал:
— Полдня протолокся без дела, а. сейчас небось опять заорут: «Давай, давай! Надо!..» А что давай? Электродов нет, железа нет. Пять дней подряд уже по вечерам оставался! Ну что я, не человек, что ли! Не останусь больше, ни за что не останусь! Зачем мне нужны эти отгулы? Если бы за переработку платили—другое дело, а отгулов у меня и так на полгода хватит!..
Но Колобок покатился по площадке, и по мере его продвижения вперед, то там, то здесь вскипала жизнь: летела земля из ямы, словно из пасти роторного экскаватора, плотники бегом тащили мимо нас громоздкие щиты опалубки, подъехала машина с арматурой, и Андрюха, не разгибая спины, резал, сваривал ее прутья. Шел уже пятый час.
Не знаем, чем уж там подбадривал прораб остальных, но нам он сказал так:
— Ребята, нельзя же уйти, не кончив фундамент. Вы уж постарайтесь, ну, нажмите! Надо будет, потом отгул возьмете или побольше заплачу вам, как хотите!..
И мы «жали», наливаясь злостью от собственного упрямства. Где-то часов около шести Вася вдруг воскликнул, смеясь:
— А вон и Миша пришел! Ну арматурщик-то, про которого я говорил. Да вон же, пьяный!.. — В голосе его прозвучало искреннее восхищение.
В пыли у дороги возился с каким-то заблудшим щенком стройный парень в хлопчатобумажной спецовке, сидевшей на нем подчеркнуто изящно. На голове его была соломенная шляпа, за тульей — полураспущенная красная роза. Парень был действительно пьян; наклонившись, чтобы потрепать щенка за ухо, он вдруг сел в пыль, продолжая бормотать что-то ласковое.
Минут через пять Миша подошел к нам, протянул уточкой ладонь и представился:
— Князь Мышкин.
Вася рассмеялся звонко. В лице Миши и правда было что-то мышкинское: прямой, с едва заметной горбинкой нос, тонкие нервные губы, большие светлые глаза, смотревшие с какой-то чуть удивленной доверчивостью и улыбкой. Но все это чистое и изысканно благородное было задавлено одутловатыми запойными отеками, складками, совсем уж не вязавшимися с молодостью лица.
Мы так устали, что не только не смогли разделить Васиного восхищения, но даже на мгновенье потеряли чувство юмора: помнится, кто-то из нас, кажется Юра Маленький, выругал Мишу. Но он не обиделся, а только пробормотал:
— Да ладно уж, ребятишки... — И отозвав Васю в сторону, попросил извинительно:— Вася, понимаешь,— говорил он, чуть-чуть шепелявя,— прораб, гад, на аванс не подписал! А я же, понимаешь, не человек я сейчас: похмелиться надо. Ну веришь, последний день сегодня, завтра на работу выйду, ей-богу, выйду!.. Понимаешь, у пацанов ни у кого нет, все пропили. Ты уж дай мне еще трешку, а я тебе все сразу с получки отдам, ладно?.. Ну, Вася!
И Вася — так же извинительно — ответил: -— У меня у самого нет, Миша, я у матери спрошу, ладно? Вот кончим работу, ты меня подожди, и спрошу.
— Ладно. Пойду пока в столовую, может, там у кого найду — ведь я же со вчерашнего не жрал ничего. А если нет, то я тебя на повороте к поселку ждать буду.
...Мы возвращались домой часа через полтора. Ноги были свинцовыми, тело ломило болью. У поворот та с шоссе к Лангару — так называется поселок, в котором мы жили,—в траве сидел Миша. Проходив-
шие мимо машины обдавали его пылью. Розочка на его шляпе завяла, в руках он держал букетик пунцовых маков. Увидев Васю, Миша радостно замахал этим букетиком. Вася, обреченно ссутулившись, но покорно, двинулся к нему.
«ВСЕСОЮЗНЫЙ СЪЕЗД «САЧКОВ»
Честно говоря, мы очень волновались за свой фундамент: вдруг расползется или застынет как-нибудь не так... Но когда утром пришли на ДЭС, увидели: «наш» куда симпатичней, чем фундамент под другим дизельгенератором: нам он показался даже элегантным. Теперь мы могли держать себя с достоинством.
После обеда мы пошли на строительство театра — там работала вся наша бригада. Два громадных зеленых увала каменными волнами хлынули когда-то друг на друга. Хлынули, встали на дыбки, готовые обрушиться, да так и застыли. Между ними образовался широкий покатый распадок. В нем-то и строится театр.
Полукруглая, крепко пахнущая елью эстрада почти готова. Плотники — донельзя загорелые парни — спешат, спины их, мокрые от пота, сверкают под солнцем, словно бы осколки зеркал. Мелькают оструганные До кремовой гладкости доски, ходят туда-сюда с потягом топоры, свиристят электрические рубанки. Ритм настоящей спорой работы захватил людей, и они стали как-то красивей, значительней. Вероятно впо-
следствии эстрада эта будет предоставлена не одной знаменитости, не один спектакль увидят строители в исполнении мастеров искусств, но, пожалуй, никакая, даже превосходно поставленная, сцена не сравнится стой, которая происходит на эстраде сейчас. Как жаль, что скамейки в театре пусты, как жаль, что нет зрителей. Впрочем, зрители есть. Мы замечаем их не сразу, потому что расположились они живописной группой за пределами площадки, на зеленой еще, очень густой траве,—если так можно сказать, в фойе. Зрителей немного, человек около двадцати, и они не проявляют ни малейшего внимания к тому, что делается на сцене. Большинство из них лежит, раскинувшись под неистовым полдневным солнцем, другие ищут тени рядом с кучами темного горного песка, носилками, поставленными набок. На последнем ряду еще не оструганных лавочек сидит молодой парень в легкой черной спецовке и домашних шлепанцах на босу ногу. Глаза у него печальные; смотрит на нас и пытается улыбнуться. Улыбка получается жалкой, заискивающей. Мы здороваемся.
— Здрасте, здрасте,— поспешно отвечает он и протягивает нам обе руки. На приветствие отвечает еще несколько голосов, и опять воцаряется тишина.
— Идите сюда! — зовет нас Борис (он здесь с утра и уже успел, по-видимому, со всеми перезнакомиться).— Ну и потеха сейчас будет! — Глаза у Бориса светятся похотливым огоньком, губы растягиваются в довольную улыбку.— Вон сидит в тапках — видели? — поспорил, что ведерко чая .выпьет за пять рублей, по новым-то деньгам! Говорит с Урала. А у них там умеют чаи гонять.
Уралец поворачивает к нам потное с виноватой, улыбкой лицо. У ног его стоит прикрытое рубахой двадцатилитровое ведро.
— Пусть пьет, трепаться не будет,— ворчит кто-то из ребят.
— Выпьет! — уверенно говорит Борис.— За пять рублей-то? Я бы тоже выпил.
Мы пытаемся вступиться за уральца, доказываем, что сердце может не выдержать и желудок...
— Пошли ты их к той самой маме!—добродушно советует «князь Мышкин». Он встает с земли и садится рядом с уральцем.— Дай-ка хлебну маленько, внутрях со вчерашнего перегар сплошной.
Мигом до сих пор молча лежавшие ребята почти все вскакивают, начинают галдеть, оттесняют «князя»: не спорил — не лезь! Тот беззлобно отругивается и смотрит вокруг каким-то чистым недоумевающим взглядом, опять советует уральцу:
— Пошли их... Ведь подохнешь же, дурак! — и пытается носком ботинка опрокинуть ведро.
— Ну-ну, полегче! — толкают его ребята.— Сам навязался: «Я ведро чаю пить буду»,— пусть пьет!
Парень удерживает ведро, волнуется:
— Пятьдесят копеек за чай платил зря? Обедать не ходил! Пусть сдохну собакой, но выпью! — Глаза его становятся алчными, и все понимают: действительно умрет, но выпьет ведро до капли.
— Врун он,— говорит нам парень, белобрысый, симпатичный, в трусах, завернутых как плавки (он загорает).
Шум, который производит наша бригада, докатывается и до плотников. Кое-кто из них, побросав ратратил! Обедать не пошел!..— и переводит взгляд на Аркадия. А тот, сунув руки в карманы, валкой походочкой уходит прочь, всем своим видом показывая, что ему тут делать больше нечего.
— Эй, вы, всесоюзный съезд сачков! — кричит нам бригадир плотников.— Вот тут планировать можно, лавки отстругали.
И мы приступаем к планировке: лопатами набрасываем в носилки песок и ссыпаем его между лавочками, выравнивая «пол» театра.
— Семеро наваливай, один тащи,— шутит кто-то... И это так: народу-то нас много, а носилок всего трое.
— Говорили уж не раз прорабу, обещал...
— А куда торопиться-то? Половина лавок все равно еще не остругана, у плотников-то и вовсе один рубанок на всех.
— Ну, в чем дело? Чего лежим? — Высокий, широкий в плечах мужчина лет тридцати кричит нам издали. На нем темные брюки, светлая тенниска и теплая синяя кепка. По круглому лицу струится пот, но кепку он не снимает.
— Артем, бугор наш,— поясняет нам Мишка и спокойно кричит ему: — Ох и беспокойный ты малый, Артем! Перекур у нас, чего шуметь-то!
— У вас цельный день перекур! Начальство вон едет.— К театру подошла машина, из которой вылез Колобок и еще кто-то. — Хоть бы для них поупирались, ведь мне же плешь есть будут!..
— Да ведь делать-то. нечего: видишь, плотники держат нас,—спорит кто-то, но все же несколько человек встают и начинают бестолково тыкать лопатами и песок. Мы тоже встаем: чувство такое, будто застали тебя за каким-то нехорошим делом. Обидно все это!
Артем продолжает выговапивать:
— Как малые дети вы: ни на минуту нельзя оставить! Ведь знаете же, с нарядами я путаюсь, для вас же стараюсь, а вы!..
— Да что ты на нас-то валишь? Вон иди к плотникам, поругайся!
Артем бежит ругаться к плотникам, а мы опять садимся на траву, курим;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11