А за ней бросился уже знакомый нам Аркаш-ка, лицо его перекосилось от злости, волосы растрепаны... Дальнейшее развивалось стремительно. Володя поймал Аркашку за рукав, крикнул:
— Ты что! Брось!
— Пусти, гад! —Маленькие глазки Аркашки блеснули в темноте, и он ударил Володю по лицу. Тот даже не ответил ударом, а легонько толкнул противника: Аркашка упал в траву.
— А-а! За дешевку заступаться! — крикнул он, и в этот момент из-за юрты выскочили еще несколько явно подвыпивших ребят. Все они орали что-то, и, на-верно, случилась бы драка, но тут Аркашка с охотничьей двустволкой в руках — мы даже не успели понять, как она очутилась у него,—двинулся, подняв стволы, на Володю. Компания его расступилась. Тишина зазвенела в ушах.
— Стреляй,—спокойно сказал Володя. У Аркашки с губ бежала слюна.
— Чистеньким стал! Порядок устанавливаешь! — прошипел Аркашка и... спустил курок. Мы все слышали отчетливый, жадный щелчок. Но выстрела не было. В следующее мгновение Володя ловко выбил ружье у него из рук и тут же ударом ноги свалил Ар-кашку на землю.
— Да он пошутил, незаряжено оно,— неуверенно проговорил кто-то.
Володя сломал стволы и вытащил из них два патрона, в каждом сидели тяжелые, «кабаньи» пули. И тут же мы, двое, бросились на лежавшего в траве Аркашку. Не знаем, что бы мы сделали с ним, но вдруг Володя спокойно положил нам на плечи руки,сказал:
— Бросьте, ребята. Не связывайтесь. Пойдемте отсюда... А ружье я возьму с собой.
Мы, совершенно обескураженные, поплелись за ним. После минутного молчания Володя проговорил:
— И никому ни слова об этом!
— Да ты что, Володька! Надо сейчас же...
— Не шумите. Ведь за такое знаете, что будет ему!.. Я понимаю: он же тьфу человек! Духарится только. А не могу, не могу я, Юрки, пустить его по той дороге, что сам прошел, понимаете?.. Его я и так проучу. Страхом проучу! Для него это еще хуже, чем суд. Вот оно, ружье-то, и свидетели есть. Он же изой-дется весь в страхе.— Володя помолчал и добавил, То ли в шутку, то ли серьезно:—За это ружье он полгода будет всех моих друзей самым лучшим коньяком поить... Жаль, что я сам пить бросил.
...Утром Аркашка, жалкий, дрожащий, пришел на ДЭС. Отозвал нас троих в сторону. Минут десять чуть не плача, заикаясь он вымаливал у Володи прощения.
— Вот при них,— он взглянул на нас,— при всех готов хоть на колени перед тобой встать, только не доводи до суда, Володя!
А тот молча смотрел на горы поверх маленькой Аркашкиной тюбетеечки. И нам казалось, что действительно вот сейчас плюхнется Аркашка в пыль и будет целовать сапоги и следы Володины...
— Ты суда не бойся,—'Володя усмехнулся.— Тот суд еще не очень страшен: он, глядишь, и человека в тебе признает... Ты другое пойми: плюнут на тебя ребята, и нахлебаешься! Вот чего бойся... Ну ладно, иди. Нам работать надо. Потом увидимся.
Аркашка ушел, оглядываясь, загребая пыль тапочками, весь как-то сникший, обрюзгший. Глядя ему вслед, Володя проговорил тихонько:
— Вот так и буду с ним разговаривать. Тише воды станет. По-до-нок!..
Мы взглянули ему в лицо, на скулах которого закаменели желваки, и нам жутко стало за Аркашку... Впрочем, что ж, он такого суда заслужил.
МЫ ВЫХОДИМ ИЗ ПОДПОЛЬЯ
(Часть вторая)
Должно быть, чувство родины определяется не только местом, где ты родился, жил в детстве. И даже не природой, привычной с малых лет: березка на юру—на ней ты рвал штаны, влезая в гости к небу, грустные поля, обрывающиеся перелесками, листопады, сумерки хвойных лесов, запах цветущей липы, деревеньки, прилепившиеся к оврагам... Нет, должно быть, не это главное. Иначе почему же такими родными нам кажутся теперь горы, вздыбившиеся к облакам, мускулистый, неугомонный Вахш, пыльная дорога от шоссе к Лангару, анфилада огней нашей ДЭС, унылые кибитки, пристроившиеся на косогоре, душная тень тутовины в нашем саду? Почему до сих пор мы вспоминаем обо всем этом с какой-то душевной, неутолимой болью?
Видимо, родина для человека прежде всего там, где он трудился, оставил какую-то материальную частицу себя самого; чувство это рождается из естест-
венного, хорошего эгоизма, заложенного в каждом из нас: «это — мое». До сих пор мы говорим и пишем: «наш сад», «наша кибитка», «наш Нурек». Да какие же они наши! Давно уехали оттуда и, может быть, никогда не вернемся, хоть и хочется этого... Нет,
наши! Вторая родина... Как нам трудно было уезжать оттуда! Но сроки пришли. Мы и так тянули время, тянули, все чего-то выжидая.
Бригада была страшно удивлена, когда мы подали заявление на расчет: почему, куда?.. Мы выдумывали какие-то невероятные истории, чтобы хоть как-то оправдаться. Дядя Ваня будто бы невзначай бросил обидное: «Легкой жизни ищут»... Володя, Назар недоумевали.
— Да как же так? Только успели сдружиться, сработаться, а вы... Как же мы-то будем без вас?..
Мишка даже пытался грозить:
— Уедете, я опять, по-новой запью!.. Артем рассказал:
— Я вам наряды закрыл по восемь рублей, в общем написал все, что делали, вроде ничего не прибавлял. А Небоженко — как вы его, Колобком зовете? — срезал. Стало по пять шестьдесят. Так что на меня вы уж не обижайтесь. Я на него наседаю, а он говорит: «Переделок много на участке, и так фонд зарплаты перерасходовали»...
Вот теперь, не рискуя больше оказаться в ложном положении, мы могли сказать правду.
— Артем, не беспокойся. Нас деньги в общем-то не интересуют. Ведь мы, понимаешь, никакие мы не кессонщики. Мы — журналисты. А здесь вроде бы в командировке.
— Как журналисты? — Глаза у Артема стали испуганными.
Мы протянули ему свои служебные удостоверения. Он медленно — надо отдать ему должное: куда быстрее и не столь испытующе, как Акрамов,— прочел их, покраснел и снял свою теплую синюю кепку; в первый раз мы увидели, как он это делает! Голова у Артема уже лысела. Жидкие волосики сбегали от затылка на лоб, оставляя большие проплешины у висков. Должно быть, он просто стыдился этой своей шевелюры... Артем помолчал минуту, туповато глядя на удостоверения, но вдруг глаза его просветлели, он вскинул голову.
— Ребята, давайте я расскажу все Небоженко и велю ему не по пять шестьдесят закрыть, а по восемь! Или лучше по девять... Теперь-то он согласится, я уверен! Все-таки на дорогу вам...
Мы от всей души рассмеялись.
— Нет, Артем, не надо. А Небоженко мы сами все расскажем.
— Ну вы хоть вечером в гости приходите, выпьем на прощанье,— он предложил это искренне, от всей души.
— Спасибо, Артем. Если успеем — придем. Но у нас дел еще полно, а завтра уезжать.
— Восемьдесят шестая юрта...
— Да мы знаем!..
...Небоженко нам едва удалось затащить на разговор. Он, как всегда, спешил куда-то, катился по стройплощадке, а мы чуть ли не бегом поспешили за ним и уговаривали на ходу (совсем так, как Остап Бендер со своим сценарием «Вый» на одесской киностудии):
— Виктор Яковлевич, на минутку!
— Вы же видите — некогда! — Он даже не поворачивался к нам.
— Очень важно!..— На бегу мы могли разговаривать лишь до крайности нераспространенными предложениями.
— Я же сказал: наряды закрыл, что вам еще! Мы остановились и отчаянно крикнули ему вслед:
— Все равно мы без этого разговора не уедем!.. Это убедило его. Он вернулся.
— Ну говорите, что у вас? Задыхаясь, мы ответили:
— Нам... надо... наедине.
— Наедине? — Он опасливо оглядел наши фигуры, и в нежно-голубых глазах его мы отчетливо прочли: «Бить будут!»
— Да нет, Виктор Яковлевич! Вот здесь же давай в холодок сядем, чтобы никто только не мешал.
Мы сели в тень под навес и молча протянули Небоженко свои удостоверения. Он читал их, и на наших глазах происходило страшное: нижняя челюсть Виктора Яковлевича медленно отвалилась и застыла в неестественном положении, как-то кривовато, с ямочки на подбородке вверх по лицу поплыла фиолетовая, как у цветов горной сирени, краска.
— Виктор Яковлевич! Да что с вами!.. Мы просто посоветоваться хотим...
Он молчал.
— Спросить вас хотим, как, о чем писать нам теперь?.. Ваше мнение нам интересно...
Уши тоже стали фиолетовыми, а молчание угрожающим. Чтобы хоть как-то вывести прораба из оцепенения, Юра Большой проговорил с нарочитой строгостью:
— Ведь вы понимаете, Виктор Яковлевич, вы сами виноваты во многих бедах в прорабстве, и поэтому...
У прораба, видимо, еще не иссякла вера в силу печати. Жалким, срывающимся и вдруг по-детски тоненьким голоском он ответил:
— Да-а... я понимаю... Я готов оставить эту работу. Я могу и электросварщиком поработать, ведь, я и начинал с электросварки. По вечерам учился, техникум кончил, так и прорабом стал... Я ко всему готов.
Глаза его смотрели в землю. Должно быть, со стороны это выглядело смешно. Но мы не могли смеяться. Какое-то сложное чувство владело нами: и жалость, и нелепый стыд, и брезгливость, обида, и даже, в какой-то мере, уважение к Колобку. Он искренне, тяжело переживал свою трагедию. Мы не могли быть насмешливыми. И старались успокоить его.
— Виктор Яковлевич, ты не так нас понял... Мы просто хотим спросить у тебя: о чем, по твоему мнению, надо писать в первую очередь, что самое важное, больное, в чем наша помощь нужна...
Небоженко отвечал все так же обреченно, все таким же тоненьким детским голоском:
— Что уж там! О чем говорить-то? Вы сами все видели. А лично мне ничего не надо. Если только о снабжении написать — даже лопат совковых нет,
Вы же сами знаете... Да. Что уж там... Мне можно идти? Да, разговаривать с ним сейчас было бессмысленным.
— До свидания, Виктор Яковлевич. Желаем тебе хорошо трудиться.
Он махнул рукой, повернулся и усталой, разбитой, совсем не своей походкой побрел к машине, дудевшей ему на дороге.
...Провожала нас чуть ли не вся бригада. Ребята разыскали попутную гэсовскую машину и все наказы-пали шоферу довезти нас в «целости и сохранности, с ветерком».
Чтобы хоть как-то скрыть волнение, все мы — в который раз — проверяли записанные адреса и заклинали друг друга приезжать, не забывать, писать... И старались не говорить никаких трогательных слов. Только у Володи в тот момент, когда мы громоздились в кузов, опять вырвалось:
— Не понимаю я, ну зачем так! Ведь только сдружились и... Ну как же я-то здесь буду? — Он проговорил это с таким огорчением, удивлением, словно действителыю не представлял себе жизни без нас.
Дядя Ваня крикнул:
— Пишите, черти, все, как было! Не то приеду в Москву и перцу задам вам!
А Мишка шел за двинувшейся машиной и тянулся вверх, чтобы пожать еще раз наши руки. На глазах его пыли слезы.
— До свидания!..
— Счастливо добраться!..
— Самолет не переверните!
Машина выехала на шоссе, обогнув спокойно глядевшего на нас ишака с вязанкой хвороста, пронеслась мимо величественных безмолвных чинар во дворике чайханы; мелькнуло высоко на горе красное пятно фанерного комсомольского значка с надписью «Здесь строится величайшая в мире ГЭС» — и Нурек остался позади.
Мы стояли в кузове во весь рост. Ветер рвал рубахи с плеч, высекал из глаз слезы... Прилетев в Москву, мы через несколько дней пошли в Министерство строительства электростанций. Нас приняли заместитель министра Яков Иванович Финогенов и Иван Сергеевич Шикторов, начальник «Главгидроэнергостроя».
Не стоит передавать этот разговор в подробностях. Главным образом нас интересовали два вопроса, которые больше всего волновали и ребят из нашей бригады. Почему, во-первых, рассыпаются многие коллективы гидростроителей? Почему нельзя сделать так: кончается одна стройка, и ее коллективу заранее, задолго говорят — дальше вам строить вот такую-то ГЭС. И коллектив этот организованно, по мере надобности перебрасывает на новое место свои передовые отряды, необходимую технику, готовит там жилье, подсобные предприятия и все необходимое для разворота работ. Здесь важно, что съезжаются вместе не случайные люди — с бору по сосенке, а едут сложившиеся бригады, прорабства, участки, в которых все знают друг друга, умеют работать вместе, в которых строители, быть может заранее подготовленные, владеют несколькими специальностями: на первый случай могут стать и плотниками, и штукатурами, и по прихо-
ду техники — механизаторами, шоферами. Им не надо начинать с нуля, не надо «просеивать» кадры, не нужен долгий, порой мучительный процесс складывания нового коллектива. У них есть уже свои традиции, свои руководители, воспитатели, умеющие организовать труд, быт, отдых людей. Ведь коли так, насколько бы быстрей, легче пошло дело!.. Но все мы знаем: кончили строить, например, Куйбышевскую ГЭС — и куй-бышевцы разлетелись по всей стране, строители Иркутской ГЭС — то же самое (лишь небольшая часть их организованно передвинулась на Вилюй); даже коллектив Каховки, который за отличную организацию работ министерство выдвигало на соискание Ленинской премии, распался. И сам Шикторов, строивший ранее Волго-Донской канал, рассказывает нам: перед концом стройки приходили к нему целые бригады, люди, которых он хорошо знал и ценил, и спрашивали, куда же нам дальше? И он ничего не мог им ответить. И так было на многих стройках.
...И второй вопрос, интересовавший нас: почему ряд строек — Братская, Красноярская, даже «алмазная» Вилюйская ГЭС и вот Нурекская (список можно было бы продолжить и дальше) вначале финансируется крайне осторожно, держатся они вроде бы на полуголодном пайке? Гидростроителей упрекают в том, что слишком уж растянуты сроки сооружения электростанций. Но вот Нурекская ГЭС. На первое время не надо здесь никакого особенно уж капитального жилья: юрты, а их ставить, каждую, всего четыре часа. Не надо зимних теплых гаражей и т. д. Чего проще! Перебросить сюда сразу массированный отряд строителей, дать необходимое количество средств, тех-
ники, материалов,— только успевай разворачивайся, строй! Вот он еще один громаднейший резерв времени!.. Так нет же — рабочие нужны, а принять их не могут; бетон надо класть, а вибратора нет; машины бьются на узких горных дорогах, а реконструкция этих дорог начнется, дай бог, еще через полтора года; жить людям негде, а злосчастных юрт привозят крайне мало; чтобы ввести в срок станцию, уже сейчас надо начинать проходку туннелей, но средства на это не отпускаются. А потом будет штурм, будет крайнее напряжение сил, в горячке будут пускать на износ машины, да и люди будут тоже работать на износ. Зачем все это?..
Ни Финогенова, ни Шикторова не удивили наши вопросы. Все это им, конечно, известно куда лучше, чем нам. И из их объяснений становилось ясным: главная причина всему этому, пожалуй, одна—планирование.
Правильно, отвечали нам, организованный переход сложившегося коллектива на другую стройку,— выигрыш минимум полутора лет. Примеры этому есть. Несколько строительных районов перешли целиком с Волго-Донского канала на Волго-Балтийский и уже через три месяца начали укладывать на новом месте большой бетон. Киевскую и Плявиньскую ГЭС начали строить одновременно и в общем-то в равных условиях, кроме единственного: на Киевскую перешел коллектив Кременчугской ГЭС, а там строители собирались с разных концов страны. Киевляне поэтому успели сделать — ни много, ни мало! — в четыре раза больше плявиниев, они уже начинают возводить плотину, а те едва-едва приступили к земляным работам.
Правильно, отвечают нам, в этом году могли бы освоить гораздо больше средств не только нурекские строители, но и красноярцы, днепродзержинцы и многие другие коллективы, но...
— Может быть, слишком уж разбросались гидростроители,— спрашиваем мы, — и поэтому Госплан не может обеспечить средствами многочисленные стройки?
Нет, наоборот, задел нужен гораздо больший, и это, в частности, поможет решить и проблему сохранения коллективов гидростроителей. А потом — нужна энергия для все возрастающих нужд хозяйства.
Не скроем, шли мы в министерство с одним желанием, в котором много было мальчишеского: вот уж сейчас мы разберемся, что вы за руководители, выложим вам все обиды нашей бригады, и попробуйте доказать, что вы не виноваты!..
Но перед нами сидели и по внешности и по положению солидные люди, вынесшие на своих плечах далеко не одну стройку, и они не оправдывались, а рассказывали все как есть, не скрывая и своих ошибок, погрешностей. Финогенов спешил на заседание к министру, Шикторов куда-то еще по своим делам, но оба они терпеливо и с интересом слушали наши вопросы и рассказы о стройке, поправляли, когда мы путали какие-то формулировки, и переспрашивали: «Что-нибудь еще у вас есть?.. Вы правильно поняли нас?»
...И говорили медленно, чтобы мы могли записать разговор дословно. Видно было, их беспокоит единственное — чтобы мы смогли верно донести до читателя и свои и их мысли, в общем-то схожие. Ну, совсем дя-
ди Ванино да и всех наших ребят беспокойство: «Пишите, черти, все как было! Не то зададим вам перцу!..»
Вот мы и написали все, как было. Что же еще?.. Всегда, когда кончаешь писать значительное для себя, волнуешься:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11