Раскрытие и ликвидация заговора была как нельзя более кстати в этом смысле.
Карл чувствовал себя теперь в большей безопасности, чем когда бы то ни было с первых дней Реставрации; но триумф его был горьким.
Он не мог оторвать глаз от имени, которое то и дело мелькало среди документов: Иаков, герцог Монмут. Иаков… Малыш Джемми… устроивший заговор с целью убить своего собственного отца…
После неудачи рай-хаусского заговора Джемми успел где-то укрыться, но писал отцу умоляющие письма: «Я участвовал в этом заговоре, отец, но я не думал, что они собирались вас убить».
А как же тогда, сын мой, говорил сам себе Карл, могли они посадить вас на трон?
Он знал, что, если бы очень хотел, вытащил бы Джемми из его укрытия. Он мог бы поместить Джемми в Тауэр вместе с другими несостоявшимися убийцами. Но он не мог заставить себя сделать это. Перед его глазами стоял образ маленького Джемми, который, стоя на материнской кровати, протягивал ему его королевский меч.
Он не хотел знать, где прячется Джемми. Если бы он узнал об этом, он обязан был бы отправить его в Тауэр.
Утешения он искал у Нелл. Нелл было совестно, и в то же время она сердилась на себя за то, что когда-то она помогала принцу Задавало, она дала ему в своем доме приют и просила короля встретиться с ним. Теперь она осознала, что сохранила его для того, чтобы он попытался лишить своего отца жизни.
— Не могу больше о нем слышать! — сказала Нелл. В то же время она могла понять горе короля. Он любил этого мальчишку. Тот был его сыном. Он был ему так же дорог, как маленький лорд Берфорд.
Луиза выражала свое возмущение Монмутом, но король чувствовал, что она довольна. Глаза Луизы хранили тайну, но король знал, что было время, когда она надеялась, что ее сын, герцог Ричмондский, может стать наследником престола. Луиза была неподдельно напугана тем, как близко он был от смерти, но этот ее страх на самом деле был страхом за безопасность ее собственного положения.
Гортензия выразила ужас характерным для нее спокойным образом. Но Гортензия совершенно не заботилась о будущем и даже не задумалась о том, что с ней станется, если умрет ее благодетель.
Карл держал в руках письмо от Джемми.
«Какая польза будет вам, государь, оттого, что вы лишите жизни собственного ребенка, который лишь ошибся и рисковал своей жизнью во имя спасения вашей?»
Это заставило Карла улыбнуться. Джемми был уверен, что принял участие в заговоре только лишь для того, чтобы удержать заговорщиков от жестокости. Он никогда не согласился бы убить отца, которому обязан всем.
«А теперь я вам клянусь, что с этого времени я никогда и ничем больше не огорчу вас, но всей своей жизнью постараюсь вам доказать, что раскаиваюсь в содеянном. Я переживаю муки страшнее тех, которые могло бы определить для меня ваше всепрощающее сердце».
Когда он сидел с этим письмом в руке, навестить его пришел герцог Йоркский.
— Иаков, — сказал Карл, — вот у меня письмо от Джемми.
Лицо Иакова посуровело.
— О, я понимаю, вам трудно простить его, — продолжал Карл. — Но он совсем мальчишка!.. Его вовлекли в дурное дело сообщники.
— Вот уж, действительно, дурное, коль замышлялось убийство!..
— Он не собирался убивать. Он вошел в заговор, чтобы удержать от жестокости других.
— Стало быть, — мрачно проговорил Иаков, — он не знал, для чего организовали заговор? — и испытующе взглянул на Карла.
— Мне не нравится эта враждебность между вами двумя, Иаков. Я думаю о том времени, когда меня не станет. Ах, брат, если вы будете продолжать упорствовать в своих религиозных взглядах, думаю, вы пробудете королем не больше четырех лет, но, возможно, я слишком щедро отмериваю вам срок. Мир между вами и Джемми мог бы быть началом лучшего положения дел.
— Вы собираетесь позвать его обратно? — спросил Иаков, не веря своим ушам. — У вас хватает душевных сил простить его, когда он был вместе с теми, кто покушался на вашу жизнь?!
— Он мой сын, — ответил Карл. — Я не могу поверить, что он конченый человек. Его увлекли. И я не верю, что он собирался убить своего отца.
— А я верю, что он собирался убить своего дядю!
— Нет, Иаков. Давайте жить в мире… мир… мир. Пойдите мальчишке навстречу. Если он нижайше просит простить его, если он убедит нас в том, что у него не было намерения убивать…
Иаков с трудом улыбнулся. Карл все равно настоит на своем. И Иаков его понимал. Он сам был отцом.
Карл обнял сына. Молодого герцога тайно провели во дворец, а Карл приготовил письмо, которое должен был подписать Монмут по его требованию.
— Отец! — сказал молодой человек со слезами на глазах.
— Полно, Джемми, — прервал его Карл. — Давайте забудем прошлое.
— Я бы никогда не позволил им убить вас, — рыдал Джемми.
— Я это знаю. Я этому верю. Вот! Подпишите это, и я позабочусь, чтобы вы были прощены. Монмут упал на колени и поцеловал руку отца.
— Джемми, — продолжал Карл, — вы уже не помните, но когда вы были маленьким мальчиком, вы пытались ухватить горящее полено. Я вовремя вас остановил и постарался, чтобы вы поняли, что, если вы будете пытаться трогать огонь, то сильно обожжетесь. Вы это поняли. Я повторяю вам то же самое и теперь.
— Да, отец… Я благодарю вас от всего сердца!..
— Теперь вы должны меня оставить, — сказал Карл. — Нехорошо, если вас увидят здесь. Люди не простят вас так легко, как это сделает отец.
После этого Монмут покинул отца, но, хотя он и постарался быстро уйти от дворца, он все-таки встретил некоторых из своих прежних друзей. Они поняли, где он был и что он сделал, и сказали ему, что он покинул тех, кто его поддерживал и старался возвести на трон, и что, если подписанное им признание станет достоянием гласности, никто из прежних его приверженцев никогда больше не будет для него стараться. Его будут считать другом до первой беды. Подписав письмо, подготовленное для него отцом, он, по сути, переметнулся к врагам.
В разгоряченном и запальчивом состоянии Монмут вернулся в Уайтхоллский дворец.
Он предстал перед отцом.
— Я должен получить обратно свое признание, — сказал он.
— Почему? — холодно спросил Карл.
— Потому что мне очень повредит, если станет известно, что я его подписал.
— Вам повредит, если станет известно, что вы не покушались на жизнь своего отца?
— Верните мне его! — настаивал Монмут. Карл вручил ему документ. Монмут схватил его, но, подняв глаза на отца, он не узнал его — настолько изменилось это некогда родное лицо. Он понял, что Карл стал другим человеком, — он отбросил иллюзии. Он заставил себя увидеть сына таким, каким он был, — сыном, который мог убить отца, поднявшего его до нынешнего его положения и делавшего ему одно добро, сыном, готовым убить такого отца из-за короны.
— Убирайтесь отсюда, — проговорил Карл.
— Отец… — начал заикаться Монмут. — Куда мне идти?
— Вон отсюда… К черту! — ответил Карл.
Он отвернулся, а герцог выбрался из дворца. Свое признание герцог сжимал в руке.
На улицах стояли толпы людей. Разговоры шли вокруг заговорщиков Рай-хауса. Он прислушался. Он взглянул на дворец отца и понял, что отныне для него нет места в Англии.
Той же ночью он отплыл в Голландию.
Карл больше не думал о Монмуте. Рай-хаусский заговор отнял у него сына, но дал ему еще большую власть и вместе с властью мир. Он правил так, как, по его мнению, должен править король, имеющий на то священное право. Его брат, герцог Йоркский, был восстановлен в должности первого лорда адмиралтейства и, поскольку Иаков не соглашался давать присягу в соответствии с обрядами англиканской церкви. Карл просто подписал приказ, что, будучи братом короля, он должен быть избавлен от дачи присяги в соответствии с тест-актом.
После этого настали месяцы счастья. Его личная жизнь текла так же спокойно, как и его государственная деятельность. Все его дети, за исключением единственного, которого он любил больше других, доставляли ему много радости.
Он заботился об их благополучии, радовался их победам, давал советы в случае неприятностей. Он взял на себя ответственность за будущее детей своего брата и выдал Анну замуж за протестанта Георга Датского — это был не очень привлекательный молодой человек, не слишком воспитанный и остроумный, неважно образованный; но так как его в жизни, казалось, больше всего интересовала еда. Карл не сомневался, что Анна будет им довольна. Он был чрезмерно толстым, но Карл дал ему шутливый совет: «Если вы будете со мной гулять, охотиться со мной и отдавать должное моей очаровательной племяннице, то полнота вскоре перестанет вам досаждать».
Совершенно неожиданно повод для небольшой ревности подала Луиза — он не взволновался, но признал, что немного ревновал. В Англию прибыл внук Генриха IV и Прекрасной Габриэллы, одной из его любовниц, пользовавшейся самой что ни на есть дурной славой. Это был Филип де Вандом, великий приор Франции. Было похоже, что Луиза впервые в жизни испытала настоящую страсть, так как, казалось, не замечала опасности, которой подвергала себя. Карл, охладевший к ней, счастливый с Гортензией и Нелл, по сути, не имел ничего против того, чтобы Луиза поразвлекалась на стороне; в Луизе его больше всего привлекали ее способности разбираться в высокой политике, а не ее женские достоинства, и поэтому он устранился. Но скрытые враги Луизы проявили себя и старались изо всех сил поссорить с ней короля. В конце концов Карл позаботился, чтобы великого приора выслали из Англии.
Больше всего из-за этой истории досталось Луизе. Она жила в страхе, что великий приор, вернувшись во Францию, предаст гласности ее письмо и она испытает на себе если не неудовольствие Карла, то язвительность насмешек своих соотечественников. Однако Людовик, признавая заслуги Луизы в осуществлении своих планов и будучи благодарен за ту, как он считал, прекрасно проделанную для Франции работу, запретил великому приору рассказывать о своей любовной интриге в Англии, и со временем она забылась.
Та зима выдалась самой холодной за многие годы. Темза покрылась таким толстым льдом, что прямо по нему на другой берег смело проезжали кареты. А еще на реке была устроена ярмарка, и толстый лед выдержал и палатки продавцов, и веселящуюся толпу. По замерзшей реке катились на коньках, на санях и на льду танцевали.
Лондон поднимался и поднимался из руин после большого пожара. Он становился приятным городом. Королевский архитектор Кристофер Рен подолгу советовался с его величеством, который лично интересовался строительством большинства зданий.
На континенте шли непрерывные войны. Карл, абсолютный монарх в своем государстве, придерживался нейтралитета. Он установил в стране, насколько смог, свободу вероисповедания.
— Я хочу, чтобы у каждого человека были своя виноградная лоза и своя смоковница, — говорил он. — Дайте мне причитающиеся привилегии, и за определенные субсидии я никогда ничего больше не попрошу, если только мне лично и моей стране так не повезет, что перед нами встанет необходимость войны, но ведь и она может закончиться на море за одно лето.
Поэтому его, подданные, танцуя на льду во время зимней ярмарки, благославляли доброго короля Карла; и король в своем дворце, в окружении трех своих главных любовниц, был доволен, ибо, на самом деле, теперь, когда ему вскоре должно исполниться пятьдесят пять лет и изредка приходится страдать от подагры, он искренне считает, что трех вполне довольно. Его королева Екатерина была доброй женщиной, она была покорной и нежной и теперь не устраивала сцен ревности, которые так портили им жизнь в начале их женитьбы. Она была в него влюблена так же, как и прежде. Бедняжка Екатерина!.. Он сожалел, что жизнь ее не была так счастлива, как она этого заслуживает.
Нелл была теперь счастлива, потому что Карл пожаловал лорду Берфорду герцогский титул, и мальчик стал герцогом Сент-Альбанским, а она могла важно расхаживать при королевском дворе и по городу, непрерывно говоря о милорде герцоге.
Дорогая Нелли! Она заслуживает свой герцогский титул. Ему бы очень хотелось воздать почести ей лично. И почему бы ему это не сделать? Это другие лишали ее почестей. Она была ему добрым другом — может быть, лучшим из всех…
Да, Нелли должна стать герцогиней; но одного ему не хватало, чтобы почувствовать себя абсолютно довольным. Он часто думал о Джемми, живущем в Голландии. Такая жалость, что он не может видеть вокруг себя всех членов своей прекрасной семьи. Он так гордился ими всеми!.. Он оказывал знаки королевского внимания девочке Молл Дэвис — последнему своему ребенку, потому что после той болезни у него детей больше не было: она лишила его способности воспроизводить потомство.
Ах, какая жалость, что Джемми не было с ними в их счастливом кругу!
Бедняга Джемми… Может быть, он заблуждался? Может быть, теперь он стал разумнее?..
Карл пребывал у себя в Уайтхоллском дворце. Было воскресенье, и он чувствовал себя совершенно умиротворенным.
На галерее мальчик пел французские любовные песни. За столом, недалеко от того места, где сидел король с тремя своими любовницами, несколько придворных играли в карты.
По одну сторону от короля сидела Луиза, по другую — Нелл; а совсем рядом находилась прелестная Гортензия. А Карл смотрел на них всех с необыкновенной любовью и думал, что скоро Джемми снова будет дома. Как приятно будет опять увидеть своего мальчика. Он не мог себе позволить обижаться на него вечно. Он наклонился к Нелл и спросил:
— А как поживает его милость герцог Сент-Альбанскии?
Лицо Нелл оживилось, когда она рассказывала о самых последних поступках и словечках своего сына.
— Его милость надеется, что ваше величество подарит ему завтра немного своего времени. Он сожалеет, что уже так давно не видел отца.
— Скажи его милости, что мы в его распоряжении, — ответил Карл.
— Герцог пожалует во дворец завтра.
— Нелл, — продолжал Карл, — мне сдается, что его милость заслуживает себе в матери герцогиню.
Нелл широко распахнула глаза, потом лицо ее сморщилось от смеха. Это был смех, которым она смеялась с наслаждением еще в переулочке Коул ярд вместе с Розой, — так смеются от счастья, а не просто от удовольствия.
— Герцогиню Гринвичскую, я думаю, — сказал король.
— Вы очень добры ко мне, Карл, — поблагодарила она.
— Нет, — ответил он. — Мне бы хотелось, чтобы свет знал, что не только люблю, но и высоко ценю вас.
Это случилось позднее в тот же вечер. Паж короля Брюс — сын лорда Брюса, которого Карл принял в услужение и заявил, что будет держать его в качестве приближенного к своей особе, так как мальчик ему очень нравился — помог ему раздеться и пошел вперед него со свечой, освещая путь к спальне.
В длинной темной галерее не было никакого ветра, и все же пламя свечи неожиданно погасло.
— Хорошо, что мы знаем дорогу и можем идти в темноте, Брюс, — сказал Карл, кладя руку мальчику на плечо.
Он поболтал с теми немногими приближенными, в чью обязанность входило помочь ему перед сном. Брюс и Генри Киллигрю, которые оставались в спальне короля на ночь, потом рассказывали, что они почти не спали. Огонь горел всю ночь, но множество собачек короля, всегда занимавшие свои места в спальне, на этот раз беспокоились, и часы, отбивавшие каждую четверть часа, почти постоянно звенели. И Брюс, и Киллигрю обратили внимание на то, что, хотя король спал, он постоянно переворачивался с боку на бок и разговаривал во сне.
Утром все обратили внимание на то, что Карл весьма бледен. У него уже несколько дней болела пятка, отчего он сократил свои обычные прогулки в парке; а когда пришел хирург, чтобы сменить повязку на больной пятке, он не говорил с ним в обычной своей живой манере. Он сказал что-то такое, чего никто не расслышал, но было похоже, что он обращается к кому-то, кого не видит никто, кроме него. Один из приближенных наклонился, чтобы застегнуть его подвязку и спросил:
— Сир, вы плохо себя чувствуете?
Король ему не ответил; он неожиданно поднялся и ушел в свои личные апартаменты.
Брюс, страшно напуганный, попросил Чэффинча пойти за королем и посмотреть, что его беспокоит, так как он был уверен, что король ведет себя необычно странно и даже не отвечает, когда к нему обращаются, что тоже на него не похоже.
Чэффинч вошел в личный кабинет короля и увидел, что король старается найти капли, приготовленные им самим; он считал, что они помогают от многих недугов.
Чэффинч нашел капли и дал их Карлу, который выпил их и сказал, что ему уже лучше. Он оставил личный кабинет и, увидев в спальне своего брадобрея и приготовленный им у окна стул, направился к стулу.
Когда брадобрей начал его брить, Карл повалился со стула, и Брюс подбежал, чтобы подхватить его. Лицо короля исказилось, на губах появилась пена, и он потерял сознание.
Присутствующим придворным удалось донести Карла до его постели, а один из врачей торопливо выпустил из него шестнадцать унций крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37