Страж порядка, с приятностью в тот момент дремавший и выведенный из этого сладкого состояния полузабытья гулкими звуками, не спеша определил их источник, неторопливо оценил ситуацию, медленно отцепил от пояса полицейскую дубинку и размеренным шагом направился к Ниери, полагая, что застигнет правонарушителя, совершающего акт вандализма, прямо на месте преступления. К счастью, Вайли, который зарабатывал себе на жизнь уличным букмекерством, обладал отменной реакцией, не уступающей заячьей. Он оказался рядом с Ниери прежде полицейского и, обхватив учителя за талию, остановил жертвоприношение и потащил опешившего Ниери к выходу.
– Эй ты там, юнец, придержи-ка лошадей, – рыкнул страж порядка, именуемый далее С.П.
Вайли придержал и, повернувшись к полицейскому, многозначительно постучал себя по лбу, одновременно бросая не менее многозначительные взгляды на Ниери.
– Божий, как говорится, человек. Безопасен на сто процентов.
– Сюда иди и психа своего веди, – приказал С.П.
Вайли, человечек маленького росточка, застыл в нерешительности. Ниери, размерами не очень уступавший полицейскому, хотя, конечно, не столь благородных пропорций, с блаженной улыбкой на устах безмятежно покачивался, подпираемый правым плечом своего спасителя. С.П., не терпевший препирательств да и не обученный вести словесные споры, продолжал свое неуклонное движение.
– Ему позволено быть дома, а не в больнице, – лепетал Вайли.
С.П. положил свою громадных размеров лапу на левое плечо Вайли и стал с огромным напряжением тянуть того в направлении, которое он с некоторым умственным усилием определил для себя заранее. И они все трое двинулись в этом направлении.
– Божий человек, – повторил Вайли, – тихий, как дитя.
Они обошли вокруг статуи, а за ними уже шла небольшая толпа. С.П. наклонился и принялся внимательно осматривать постамент и саму статую.
– Не беспокойтесь, никаких повреждений. Статуя цела-целехонька, – убеждал полицейского Вайли. – И лоб цел, ни капли крови, и мозги не вышиб. Все нормально.
С.П. распрямился и отпустил плечо Вайли.
– Эй, вы, – рыкнул С.П. на скопление любопытствующих. – Разойтись, пока вас не разошли.
И любопытные толпящиеся рассосались в один удар сердца, который по медицинской терминологии описывается как диастола-систола. Блюстителю закона ничего больше и не требовалось. Ощущая удовлетворение от того, что ему – воплощению закона – подчинились с такой готовностью и что тем самым он получил вознаграждение за свое беспокойство, и испытывая некоторое облегчение от того, что риск, на который он шел, отдавая свой приказ, оказался вполне оправданным, С.П. обрушил свое внимание на Вайли.
– Послушай моего совета, парень, – сказал полицейский чуть ли не дружелюбно и тут же осекся.
Попытка словесно оформить свой совет требовала от него таких умственных усилий, которые явно выходили за пределы его возможностей. Как ему научиться бродить по интеллектуальному лабиринту в поисках слов, нужных для выражения своей мысли? Ведь он не имел ни малейшего представления о том, как из этого лабиринта выбраться. Особенно сложно изъясняться перед ротозеями, явно враждебно к нему настроенными. К тому же смущение и растерянность полицейского усиливались (если такое вообще было возможно) от созерцания выражения напряженнейшего внимания на лице Вайли, которое тот напустил на свою физиономию в ожидании обещанного совета.
– Я вас слушаю, сержант, – покорно проговорил Вайли.
– Волоки ты своего приятеля назад в дурдом, – выдавил наконец из себя С.П. – Давай, шустри.
Вайли переменил свое выражение на таковое, которое изъявляло потрясенную благодарность.
– Так точно, сержант, не извольте беспокоиться, все будет сделано, – говорил Вайли, подталкивая Ниери к выходу, – доставим назад в палату, с кровью у него чего-то там не так, ну и отсюда в голове чего-то там сдвинулось, уже лучше не родиться, чем быть таким: ничего не понимает, не знает, что такое геройство, не знает, что такое налоги, не знает, что…
А Ниери все это время постепенно приходил в себя и вот теперь, почти полностью вернувшись к реальности, с такой силой дернул беднягу Вайли за рукав, что едва не свалил этого маленького человечка с ног.
– Где я? – возопил Ниери. – Если… то когда?
Вайли вытолкал Ниери на улицу, а тут и трамвай подкатил, в который Вайли каким-то чудом удалось Ниери затолкать. От недавней толпы совсем ничего не осталось, а самые любопытные уже искали, где бы им собраться снова. С.П. же поспешил изгнать дурацкое происшествие из памяти, очистить мозги, дабы предаться размышлениям о том, что было так близко его сердцу…
– Это что, забегаловка? – спрашивал Ниери. – Или лавка? Банки, бутылки…
Вайли вытащил платок и хотел было приложить его к естественным проломам на поверхности физиономии Ниери, однако это намерение было широким жестом, словно алебардой, сметено в сторону. Ниери только тогда понял, кто рядом с ним. Пузырь яростного бешенства, вздувавшийся в нем, лопнул, проколотый иглой узнавания остреньких черт маленького личика, и Ниери обрушился обвалом рыданий на остренькое плечико.
– Тише, тише, – приговаривал Вайли, похлопывая по широкой, вздымающейся от рыданий спине, – Игла Вайли рядом, все будет в порядке, все нормально…
Ниери подавил всхлипывания и, подняв вверх лицо, очищенное от выражения какой-либо эмоции, схватил Вайли за плечи, отодвинул его на расстояние вытянутой руки и, всматриваясь в лицо Вайли, воскликнул:
– Ба, да это же маленький Вайли по прозвищу Игла, мой ученый ученик, давно это было, давно… Ты что пить будешь?
– Как ты себя чувствуешь, лучше? – участливо спросил Вайли.
И тут до Ниери дошло, что он вовсе не в баре. Он встал с сиденья.
– Что трамвай, пусть и лучший в Европе, человеку, снедаемому трезвостью? – громко вопросил Ниери. И на следующей же остановке выбрался из трамвая, причем без посторонней помощи. Вайли верно следовал за ним.
– Плохие новости, – сказал Вайли, задрав голову и глядя на большие часы на стене над пивной «Муни». – Как это ни печально, сейчас всего лишь два часа тридцать три минуты.
Ниери прислонился к перилам ограждения Колонны и стал проклинать день, в который он родился, а затем, смело связав факт своего рождения с иным событием, на девять месяцев предшествующим ему, стал поносить ту ночь, в которую он был зачат.
– Ну, не надо так убиваться, – Вайли стал успокаивать Ниери, – для Иглы все равно, когда пить, Игла Вайли не блюдет святых часов.
И он повел Ниери в близлежащее кафе, расположенное в подвале. Усадив Ниери в углу, похожем на альков, он кликнул Кэтлин. Та не замедлила явиться на зов.
– Знакомься, мой друг профессор Ниери, – Вайли представил Ниери и Кэтлин друг другу. – А это моя подруга Кэтлин, урожденная Хенесси.
– Рада познакомиться, – буркнула Кэтлин.
– На кой хрен человеку, не знающему свой путь, дан свет? – вопросил Ниери.
– Чего? – не поняла Кэтлин.
– Два больших кофе, – быстро вмешался Вайли, – с коньячком, трехзвездочным.
Отхлебнув такого напитку, Ниери почувствовал, что голова у него несколько проясняется.
– Ну, теперь расскажи нам обо всем и ничего не скрывай, – попросил Вайли.
– В Корке уж больше не мог оставаться, – проговорил Ниери, – все из-за этого болвана Красноветки… да, он был последней каплей…
– Выпей еще кофе, – посоветовал Вайли. – Может, полегчает.
И Ниери последовал совету.
– А что ты вообще здесь делаешь, в этой дыре? – спросил Вайли. – Почему ты в Дублине, а не в Корке?
– «Сад» мой, расположенный на Большом Променаде, – ответил Ниери, – оказался вычищенным, как тарелка, на которую сначала была навалена гора еды, а потом вдруг на ней и крошки не осталось, и в довершение всего ее еще и перевернули вверх дном.
– А что случилось с твоей бородой? – продолжал расспросы Вайли.
– Безжалостно изгнана с лица, – отрешенно сказал Ниери, – во исполнение обета, и уж никогда ей более не украшать умную узколикость, никогда более ей не разряжать свой жизненный заряд по предустановленным судьбой путям…
– Туманно и загадочно высказываешься, Ниери.
– Напомню тебе, Игла Вайли, что полнота любви, как в любви телесной, так и в единении умов, достигается лишь через открытие доступа к самым сокровенным местам. Вот такова pudenda моей psyche.
– Кэтлин! – позвал Вайли.
– Но если ты предашь меня, то тебе уготована судьба Гиппаса.
– Того самого, я полагаю, которого называли Акусматиком? – высказал предположение Вайли. – Но какое именно наказание постигло его, я не помню.
– Утоплен в глубокой луже, – объявил Ниери, – за то, что разгласил теорему о несоизмеримости стороны и диагонали.
– Да сгинут все болтуны! – вскричал Вайли.
– И за сооружение модели правильного доде… – Ниери икнул, – извини… правильного додекаэдра.
Рассказ Ниери, смягченный, очищенный от непристойностей, сокращенный, приукрашенный, о том, как же так получилось, что его терпению, а заодно и пребыванию в Корке, пришел конец, сводился к следующему.
Едва только девица Двайер осчастливила Ниери тем, что отчаялась привлечь внимание капитана авиации Эллимана к своей особе, она полностью слилась с тем фоном, на котором раньше так красиво выделялась. Счастью Ниери пришел конец, и он написал господину Курту Коффке письмо, требуя объяснения, но до сих пор так и не получил ответа.
И тогда возникла проблема – как разорвать сношения с этим кусочком хаоса, не задевая особо его чувства. Plaisir de rompre, которая составляла для Мерфи главный смысл и оправдание поддержанию какого-либо общения с людьми, была полностью чужда Ниери. Он настаивал на том, что не достоин девицы Двайер, и делал это с помощью слов и поступков; хотя то был и затасканный приемчик, но он принес желаемые результаты. И прошло всего немного времени, прежде чем девице Двайер удалось осчастливить капитана авиации Эллимана, который отчаялся привлечь внимание девицы Фаррен из Рингсакидди.
А несколько позже, в марте, Ниери повстречался с девицей Кунихэн, и его отношения с ней можно было бы описать как своего рода запоздалое сожаление Дивеса по поводу Лазаря, правда, не нашлось Авраама, который замолвил бы за него словечко. Девица Кунихэн сказала, что ей жаль, но грудь ее, говоря метафорически, занята уже склоненной головой другого. И тем не менее она призналась, что тронута и польщена вниманием, однако, увы, ее чувства отданы другому. Счастливчиком, как Ниери было сказано после того, как он пригрозил свою грудь приставить к смертельно опасному шипу, был господин Мерфи, один из его, Ниери, ученых сподвижников.
– Бог ты мой! – воскликнул Вайли.
– Да, он, эта аполлоническая, астеническая дылда, – простонал Ниери, – этот шизофренический спазмофил, это он занял место на груди и в сердце этого ангельского создания Кунихэн. Как такое возможно?
– Удивительно. Мерфи – эта знаменито-никчемная и ничтожная личность, и вдруг такое, – подивился Вайли. – Он однажды со мной заговорил.
– Когда я видел его в последний раз, – продолжил свой рассказ Ниери, – он заявил мне, что копит деньги на аппарат искусственного дыхания для пьющих, который поможет ему поддерживать дыхание тогда, когда ему самому дышать уже надоест.
– А я вот вспомнил, как он выражал надежду, что я смогу спокойно вернуться к своей бутылке и никто меня уже не остановит.
Сердце Ниери, когда оно находилось не в приостановленном, а в обычном, рабочем состоянии, не только страдало от неразделенных чувств к девице Кунихэн, но еще и кровью обливалось, ибо Ниери пребывал в уверенности, что ее подло бросили. Ниери припомнил, как Мерфи хвастал, что устраивает свои амурные дела по принципам, установленным в «Печальном Пастухе» Флетчера, а те выражения, которые он употреблял, говоря о девице Кунихэн, вполне красноречиво подтверждали, что он не выделял ее среди других как личность, заслуживающую особого к ней отношения. Мерфи ушел из Гимнастической Школы в феврале, приблизительно за месяц до того, как Ниери познакомился с девицей Кунихэн. И с тех пор у Ниери о нем никаких сведений не было, если не считать сообщения о том, что Мерфи видели в Лондоне, в Великий Четверг на Страстной Неделе перед Пасхой под вечер. Он лежал на спине на траве в Гайд-Парке, погруженный в летаргическое оцепенение, из которого его, несмотря ни на какие усилия, вывести не удалось.
Ниери осаждал Кунихэн вниманием и ухаживаниями, посылая ей плоды манго, орхидеи, кубинские сигареты и прочее, и среди этого прочего он подарил ей экземпляр своего трактата «Учение о Пределе» с дарственной надписью, сделанной страстным росчерком пера. Она никаким особым образом не реагировала на эти подарки, но и не отсылала их, и это обстоятельство позволяло Ниери питать некоторые надежды на будущее. Наконец она назначила ему предполуденное свидание у гробницы преподобного Праута, что на кладбище Шэндон, единственное известное ей место в Корке, в котором наиболее благоприятным образом сочетались свежий воздух, возможность уединиться и невозможность подвергнуться нападению.
Ниери прибыл на место свидания с букетом особо изысканных орхидей, которые она, опоздав на два часа, снисходительно приняла и положила на могильную плиту. Затем она сделала заявление, смысл которого сводился к тому, что она пришла лишь для того, чтобы избавить несчастного страдальца Ниери от каких бы то ни было матримониальных и прочих надежд, связанных с ее особой, которые Ниери еще мог питать.
Кунихэн заявила также, что она уготована для Мерфи, который все оставил для того, чтобы иметь возможность устроить для своей принцессы, то есть для нее, Кунихэн, в каком-нибудь не столь запущенном местечке на земном шаре обиталище, достойное ее, и как только он это сделает, прилетит к ней на крыльях любви и заберет ее с собой. Она рассказала, что не получала от него никаких известий с момента его отбытия и поэтому достоверно не знает, где он находится и чем занимается, но это обстоятельство ее не беспокоит, ибо перед отъездом он пояснил ей, что для него заниматься устройством достойного обиталища и любовью одновременно, пусть даже и через посредство писем, никак не возможно, и поэтому он ей писать не будет и подаст о себе знать лишь тогда, когда сможет доложить об успешном окончании своих дел. Далее она сказала, что не хочет причинять Ниери ненужную боль описанием глубины ее чувств по отношению к Мерфи и что уже сказано предостаточно и совершенно ясно относительно того, что она не потерпит дальнейших ухаживаний со стороны Ниери; если он не проявит достаточного джентльменства и сам по доброй воле не прекратит досаждать ей, она вынуждена будет прибегнуть к помощи закона для обуздания его…
Тут Ниери умолк и драматическим жестом закрыл лицо руками.
– Мой бедный друг, – посочувствовал Вайли.
Ниери снял руки с лица и положил их на мраморную крышку столика прямо перед Вайли, который схватил их в бурном порыве сострадания и стал мять, словно массируя и поглаживая. Ниери закрыл глаза. Увы, это не остановило слезу. Веки человека не слезонепроницаемы (к счастью для человеческих глаз). Перед лицом такой печали Вайли и сам чувствовал себя очищенным в еще большей степени, чем после второго своего причастия.
– Не говори мне больше ничего, – взмолился он, – если твой рассказ причиняет тебе такую боль.
– Чтобы душу облегчить, найди с кем горе разделить, – припомнил или придумал Ниери поговорку.
Когда твою руку сжимают, чтобы этим продемонстрировать сострадание, высвободить ее так, чтобы сострадающий не обиделся, дело настолько сложное, что Ниери на него не отважился и прибегнул к хитрости: он попросил сигарету. Более того, он пошел еще на одну жертву и позволил, чтобы ему снова наполнили чашку. И руки его получили свободу.
Девица Кунихэн, продолжил рассказ Ниери, сделав свое заявление, собралась уходить, а Ниери опустился сначала на одно колено, а потом на оба и стал молить выслушать его таким голосом, что она застыла на месте.
– Господин Ниери, – сказала она чуть ли не ласково, – я сожалею, если вам показалось, что я говорила с вами черство и бесчувственно. Поверьте, против вас лично я ничего не имею, и если бы я… если бы сердце мое не было занято, может быть, с течением времени, я бы… во мне бы… я бы совсем иначе стала к вам относиться… а сейчас – и вы должны это понять, господин Ниери, – сейчас я не могу… не могу должным образом оценить и принять ваши… ваши ухаживания. Попытайтесь простить и забыть меня!
– Ну, дело начинает принимать совсем иной оборот! – воскликнул Вайли и даже стал потирать руки.
И она опять попыталась уйти, и опять он остановил ее, на этот раз с помощью заверений, что ему нужно сказать нечто важное, касающееся не его самого, а Мерфи. И он описал ей, в каком состоянии и где в последний раз видели Мерфи, этого, так сказать, странствующего рыцаря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Эй ты там, юнец, придержи-ка лошадей, – рыкнул страж порядка, именуемый далее С.П.
Вайли придержал и, повернувшись к полицейскому, многозначительно постучал себя по лбу, одновременно бросая не менее многозначительные взгляды на Ниери.
– Божий, как говорится, человек. Безопасен на сто процентов.
– Сюда иди и психа своего веди, – приказал С.П.
Вайли, человечек маленького росточка, застыл в нерешительности. Ниери, размерами не очень уступавший полицейскому, хотя, конечно, не столь благородных пропорций, с блаженной улыбкой на устах безмятежно покачивался, подпираемый правым плечом своего спасителя. С.П., не терпевший препирательств да и не обученный вести словесные споры, продолжал свое неуклонное движение.
– Ему позволено быть дома, а не в больнице, – лепетал Вайли.
С.П. положил свою громадных размеров лапу на левое плечо Вайли и стал с огромным напряжением тянуть того в направлении, которое он с некоторым умственным усилием определил для себя заранее. И они все трое двинулись в этом направлении.
– Божий человек, – повторил Вайли, – тихий, как дитя.
Они обошли вокруг статуи, а за ними уже шла небольшая толпа. С.П. наклонился и принялся внимательно осматривать постамент и саму статую.
– Не беспокойтесь, никаких повреждений. Статуя цела-целехонька, – убеждал полицейского Вайли. – И лоб цел, ни капли крови, и мозги не вышиб. Все нормально.
С.П. распрямился и отпустил плечо Вайли.
– Эй, вы, – рыкнул С.П. на скопление любопытствующих. – Разойтись, пока вас не разошли.
И любопытные толпящиеся рассосались в один удар сердца, который по медицинской терминологии описывается как диастола-систола. Блюстителю закона ничего больше и не требовалось. Ощущая удовлетворение от того, что ему – воплощению закона – подчинились с такой готовностью и что тем самым он получил вознаграждение за свое беспокойство, и испытывая некоторое облегчение от того, что риск, на который он шел, отдавая свой приказ, оказался вполне оправданным, С.П. обрушил свое внимание на Вайли.
– Послушай моего совета, парень, – сказал полицейский чуть ли не дружелюбно и тут же осекся.
Попытка словесно оформить свой совет требовала от него таких умственных усилий, которые явно выходили за пределы его возможностей. Как ему научиться бродить по интеллектуальному лабиринту в поисках слов, нужных для выражения своей мысли? Ведь он не имел ни малейшего представления о том, как из этого лабиринта выбраться. Особенно сложно изъясняться перед ротозеями, явно враждебно к нему настроенными. К тому же смущение и растерянность полицейского усиливались (если такое вообще было возможно) от созерцания выражения напряженнейшего внимания на лице Вайли, которое тот напустил на свою физиономию в ожидании обещанного совета.
– Я вас слушаю, сержант, – покорно проговорил Вайли.
– Волоки ты своего приятеля назад в дурдом, – выдавил наконец из себя С.П. – Давай, шустри.
Вайли переменил свое выражение на таковое, которое изъявляло потрясенную благодарность.
– Так точно, сержант, не извольте беспокоиться, все будет сделано, – говорил Вайли, подталкивая Ниери к выходу, – доставим назад в палату, с кровью у него чего-то там не так, ну и отсюда в голове чего-то там сдвинулось, уже лучше не родиться, чем быть таким: ничего не понимает, не знает, что такое геройство, не знает, что такое налоги, не знает, что…
А Ниери все это время постепенно приходил в себя и вот теперь, почти полностью вернувшись к реальности, с такой силой дернул беднягу Вайли за рукав, что едва не свалил этого маленького человечка с ног.
– Где я? – возопил Ниери. – Если… то когда?
Вайли вытолкал Ниери на улицу, а тут и трамвай подкатил, в который Вайли каким-то чудом удалось Ниери затолкать. От недавней толпы совсем ничего не осталось, а самые любопытные уже искали, где бы им собраться снова. С.П. же поспешил изгнать дурацкое происшествие из памяти, очистить мозги, дабы предаться размышлениям о том, что было так близко его сердцу…
– Это что, забегаловка? – спрашивал Ниери. – Или лавка? Банки, бутылки…
Вайли вытащил платок и хотел было приложить его к естественным проломам на поверхности физиономии Ниери, однако это намерение было широким жестом, словно алебардой, сметено в сторону. Ниери только тогда понял, кто рядом с ним. Пузырь яростного бешенства, вздувавшийся в нем, лопнул, проколотый иглой узнавания остреньких черт маленького личика, и Ниери обрушился обвалом рыданий на остренькое плечико.
– Тише, тише, – приговаривал Вайли, похлопывая по широкой, вздымающейся от рыданий спине, – Игла Вайли рядом, все будет в порядке, все нормально…
Ниери подавил всхлипывания и, подняв вверх лицо, очищенное от выражения какой-либо эмоции, схватил Вайли за плечи, отодвинул его на расстояние вытянутой руки и, всматриваясь в лицо Вайли, воскликнул:
– Ба, да это же маленький Вайли по прозвищу Игла, мой ученый ученик, давно это было, давно… Ты что пить будешь?
– Как ты себя чувствуешь, лучше? – участливо спросил Вайли.
И тут до Ниери дошло, что он вовсе не в баре. Он встал с сиденья.
– Что трамвай, пусть и лучший в Европе, человеку, снедаемому трезвостью? – громко вопросил Ниери. И на следующей же остановке выбрался из трамвая, причем без посторонней помощи. Вайли верно следовал за ним.
– Плохие новости, – сказал Вайли, задрав голову и глядя на большие часы на стене над пивной «Муни». – Как это ни печально, сейчас всего лишь два часа тридцать три минуты.
Ниери прислонился к перилам ограждения Колонны и стал проклинать день, в который он родился, а затем, смело связав факт своего рождения с иным событием, на девять месяцев предшествующим ему, стал поносить ту ночь, в которую он был зачат.
– Ну, не надо так убиваться, – Вайли стал успокаивать Ниери, – для Иглы все равно, когда пить, Игла Вайли не блюдет святых часов.
И он повел Ниери в близлежащее кафе, расположенное в подвале. Усадив Ниери в углу, похожем на альков, он кликнул Кэтлин. Та не замедлила явиться на зов.
– Знакомься, мой друг профессор Ниери, – Вайли представил Ниери и Кэтлин друг другу. – А это моя подруга Кэтлин, урожденная Хенесси.
– Рада познакомиться, – буркнула Кэтлин.
– На кой хрен человеку, не знающему свой путь, дан свет? – вопросил Ниери.
– Чего? – не поняла Кэтлин.
– Два больших кофе, – быстро вмешался Вайли, – с коньячком, трехзвездочным.
Отхлебнув такого напитку, Ниери почувствовал, что голова у него несколько проясняется.
– Ну, теперь расскажи нам обо всем и ничего не скрывай, – попросил Вайли.
– В Корке уж больше не мог оставаться, – проговорил Ниери, – все из-за этого болвана Красноветки… да, он был последней каплей…
– Выпей еще кофе, – посоветовал Вайли. – Может, полегчает.
И Ниери последовал совету.
– А что ты вообще здесь делаешь, в этой дыре? – спросил Вайли. – Почему ты в Дублине, а не в Корке?
– «Сад» мой, расположенный на Большом Променаде, – ответил Ниери, – оказался вычищенным, как тарелка, на которую сначала была навалена гора еды, а потом вдруг на ней и крошки не осталось, и в довершение всего ее еще и перевернули вверх дном.
– А что случилось с твоей бородой? – продолжал расспросы Вайли.
– Безжалостно изгнана с лица, – отрешенно сказал Ниери, – во исполнение обета, и уж никогда ей более не украшать умную узколикость, никогда более ей не разряжать свой жизненный заряд по предустановленным судьбой путям…
– Туманно и загадочно высказываешься, Ниери.
– Напомню тебе, Игла Вайли, что полнота любви, как в любви телесной, так и в единении умов, достигается лишь через открытие доступа к самым сокровенным местам. Вот такова pudenda моей psyche.
– Кэтлин! – позвал Вайли.
– Но если ты предашь меня, то тебе уготована судьба Гиппаса.
– Того самого, я полагаю, которого называли Акусматиком? – высказал предположение Вайли. – Но какое именно наказание постигло его, я не помню.
– Утоплен в глубокой луже, – объявил Ниери, – за то, что разгласил теорему о несоизмеримости стороны и диагонали.
– Да сгинут все болтуны! – вскричал Вайли.
– И за сооружение модели правильного доде… – Ниери икнул, – извини… правильного додекаэдра.
Рассказ Ниери, смягченный, очищенный от непристойностей, сокращенный, приукрашенный, о том, как же так получилось, что его терпению, а заодно и пребыванию в Корке, пришел конец, сводился к следующему.
Едва только девица Двайер осчастливила Ниери тем, что отчаялась привлечь внимание капитана авиации Эллимана к своей особе, она полностью слилась с тем фоном, на котором раньше так красиво выделялась. Счастью Ниери пришел конец, и он написал господину Курту Коффке письмо, требуя объяснения, но до сих пор так и не получил ответа.
И тогда возникла проблема – как разорвать сношения с этим кусочком хаоса, не задевая особо его чувства. Plaisir de rompre, которая составляла для Мерфи главный смысл и оправдание поддержанию какого-либо общения с людьми, была полностью чужда Ниери. Он настаивал на том, что не достоин девицы Двайер, и делал это с помощью слов и поступков; хотя то был и затасканный приемчик, но он принес желаемые результаты. И прошло всего немного времени, прежде чем девице Двайер удалось осчастливить капитана авиации Эллимана, который отчаялся привлечь внимание девицы Фаррен из Рингсакидди.
А несколько позже, в марте, Ниери повстречался с девицей Кунихэн, и его отношения с ней можно было бы описать как своего рода запоздалое сожаление Дивеса по поводу Лазаря, правда, не нашлось Авраама, который замолвил бы за него словечко. Девица Кунихэн сказала, что ей жаль, но грудь ее, говоря метафорически, занята уже склоненной головой другого. И тем не менее она призналась, что тронута и польщена вниманием, однако, увы, ее чувства отданы другому. Счастливчиком, как Ниери было сказано после того, как он пригрозил свою грудь приставить к смертельно опасному шипу, был господин Мерфи, один из его, Ниери, ученых сподвижников.
– Бог ты мой! – воскликнул Вайли.
– Да, он, эта аполлоническая, астеническая дылда, – простонал Ниери, – этот шизофренический спазмофил, это он занял место на груди и в сердце этого ангельского создания Кунихэн. Как такое возможно?
– Удивительно. Мерфи – эта знаменито-никчемная и ничтожная личность, и вдруг такое, – подивился Вайли. – Он однажды со мной заговорил.
– Когда я видел его в последний раз, – продолжил свой рассказ Ниери, – он заявил мне, что копит деньги на аппарат искусственного дыхания для пьющих, который поможет ему поддерживать дыхание тогда, когда ему самому дышать уже надоест.
– А я вот вспомнил, как он выражал надежду, что я смогу спокойно вернуться к своей бутылке и никто меня уже не остановит.
Сердце Ниери, когда оно находилось не в приостановленном, а в обычном, рабочем состоянии, не только страдало от неразделенных чувств к девице Кунихэн, но еще и кровью обливалось, ибо Ниери пребывал в уверенности, что ее подло бросили. Ниери припомнил, как Мерфи хвастал, что устраивает свои амурные дела по принципам, установленным в «Печальном Пастухе» Флетчера, а те выражения, которые он употреблял, говоря о девице Кунихэн, вполне красноречиво подтверждали, что он не выделял ее среди других как личность, заслуживающую особого к ней отношения. Мерфи ушел из Гимнастической Школы в феврале, приблизительно за месяц до того, как Ниери познакомился с девицей Кунихэн. И с тех пор у Ниери о нем никаких сведений не было, если не считать сообщения о том, что Мерфи видели в Лондоне, в Великий Четверг на Страстной Неделе перед Пасхой под вечер. Он лежал на спине на траве в Гайд-Парке, погруженный в летаргическое оцепенение, из которого его, несмотря ни на какие усилия, вывести не удалось.
Ниери осаждал Кунихэн вниманием и ухаживаниями, посылая ей плоды манго, орхидеи, кубинские сигареты и прочее, и среди этого прочего он подарил ей экземпляр своего трактата «Учение о Пределе» с дарственной надписью, сделанной страстным росчерком пера. Она никаким особым образом не реагировала на эти подарки, но и не отсылала их, и это обстоятельство позволяло Ниери питать некоторые надежды на будущее. Наконец она назначила ему предполуденное свидание у гробницы преподобного Праута, что на кладбище Шэндон, единственное известное ей место в Корке, в котором наиболее благоприятным образом сочетались свежий воздух, возможность уединиться и невозможность подвергнуться нападению.
Ниери прибыл на место свидания с букетом особо изысканных орхидей, которые она, опоздав на два часа, снисходительно приняла и положила на могильную плиту. Затем она сделала заявление, смысл которого сводился к тому, что она пришла лишь для того, чтобы избавить несчастного страдальца Ниери от каких бы то ни было матримониальных и прочих надежд, связанных с ее особой, которые Ниери еще мог питать.
Кунихэн заявила также, что она уготована для Мерфи, который все оставил для того, чтобы иметь возможность устроить для своей принцессы, то есть для нее, Кунихэн, в каком-нибудь не столь запущенном местечке на земном шаре обиталище, достойное ее, и как только он это сделает, прилетит к ней на крыльях любви и заберет ее с собой. Она рассказала, что не получала от него никаких известий с момента его отбытия и поэтому достоверно не знает, где он находится и чем занимается, но это обстоятельство ее не беспокоит, ибо перед отъездом он пояснил ей, что для него заниматься устройством достойного обиталища и любовью одновременно, пусть даже и через посредство писем, никак не возможно, и поэтому он ей писать не будет и подаст о себе знать лишь тогда, когда сможет доложить об успешном окончании своих дел. Далее она сказала, что не хочет причинять Ниери ненужную боль описанием глубины ее чувств по отношению к Мерфи и что уже сказано предостаточно и совершенно ясно относительно того, что она не потерпит дальнейших ухаживаний со стороны Ниери; если он не проявит достаточного джентльменства и сам по доброй воле не прекратит досаждать ей, она вынуждена будет прибегнуть к помощи закона для обуздания его…
Тут Ниери умолк и драматическим жестом закрыл лицо руками.
– Мой бедный друг, – посочувствовал Вайли.
Ниери снял руки с лица и положил их на мраморную крышку столика прямо перед Вайли, который схватил их в бурном порыве сострадания и стал мять, словно массируя и поглаживая. Ниери закрыл глаза. Увы, это не остановило слезу. Веки человека не слезонепроницаемы (к счастью для человеческих глаз). Перед лицом такой печали Вайли и сам чувствовал себя очищенным в еще большей степени, чем после второго своего причастия.
– Не говори мне больше ничего, – взмолился он, – если твой рассказ причиняет тебе такую боль.
– Чтобы душу облегчить, найди с кем горе разделить, – припомнил или придумал Ниери поговорку.
Когда твою руку сжимают, чтобы этим продемонстрировать сострадание, высвободить ее так, чтобы сострадающий не обиделся, дело настолько сложное, что Ниери на него не отважился и прибегнул к хитрости: он попросил сигарету. Более того, он пошел еще на одну жертву и позволил, чтобы ему снова наполнили чашку. И руки его получили свободу.
Девица Кунихэн, продолжил рассказ Ниери, сделав свое заявление, собралась уходить, а Ниери опустился сначала на одно колено, а потом на оба и стал молить выслушать его таким голосом, что она застыла на месте.
– Господин Ниери, – сказала она чуть ли не ласково, – я сожалею, если вам показалось, что я говорила с вами черство и бесчувственно. Поверьте, против вас лично я ничего не имею, и если бы я… если бы сердце мое не было занято, может быть, с течением времени, я бы… во мне бы… я бы совсем иначе стала к вам относиться… а сейчас – и вы должны это понять, господин Ниери, – сейчас я не могу… не могу должным образом оценить и принять ваши… ваши ухаживания. Попытайтесь простить и забыть меня!
– Ну, дело начинает принимать совсем иной оборот! – воскликнул Вайли и даже стал потирать руки.
И она опять попыталась уйти, и опять он остановил ее, на этот раз с помощью заверений, что ему нужно сказать нечто важное, касающееся не его самого, а Мерфи. И он описал ей, в каком состоянии и где в последний раз видели Мерфи, этого, так сказать, странствующего рыцаря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30