Но наконец пришел момент, когда его открытые намеки и сообщения, сделанные как бы между прочим, но с очень гордым видом, о том, что он нашел работу, пробудили в ней какой-то интерес, и она даже сподвиглась на восклицание «да:»1. Одно только слово и притом односложное. Не «неужели?», не «в самом деле?», а просто односложно «да?» Мерфи сердито схватил ее за плечи, слегка встряхнул и заставил поглядеть на себя. Ее чисто-зеленые глаза, которые она закатывала и отводила в сторону, словно подернулись желтым илом, как у козы, исторгающей из себя выкидыш.
– Посмотри мне в глаза! – вскричал Мерфи.
А она посмотрела сквозь него. Или можно выразиться и так: взгляд ее, словно мячик о стенку, ударился о него и тут же отскочил назад.
– Начиная с июня, ты постоянно твердила: найди работу, найди работу! Работа, и работа, и ничего кроме работы! Будто бы в мире все происходит лишь для того, чтобы побудить меня найти работу! А я тебе говорю, что работа – это крышка для нас обоих, ну, по крайней мере, эта работа угробит меня. Ты мне все говорила: нет, такого не случится, работа – это новое начало, я стану новым человеком, и ты станешь новым человеком, весь подлунный мир изменится, все дерьмо превратится в благовония, на небесах радости по поводу того, что Мерфи нашел работу будет больше, чем по поводу миллиардов трудяг, которые в своей жизни ничего и не знали, кроме постылой работы. Ты нужна мне как личность, а я тебе нужен только для постели, а постель заставит мужчину сделать все, что хочешь, постель – мощнейшее погоняло, поэтому ты всегда выигрываешь!
Мерфи запнулся, задохнувшись от напора чувств. Гнев, который дал ему достаточно энергии для начала своей речи, исчерпался еще до того, как он добрался до ее середины. Уже первые несколько слов отобрали у него весь запал. И так было всегда, не только с энергией и не только со словами.
Силия, отнюдь не выглядевшая победительницей, обвисла у него в руках; она мучительно-тяжело дышала открытым ртом; глаза мутные, словно испачканные, взгляд дикий.
– «Избегай усталости от…» – тихо повторила Силия фразу из гороскопа Сука, не доведя ее, правда, до конца.
– Я таскаюсь по этому гадкому городскому муравейнику, – снова заговорил Мерфи, получив энергетическую подпитку от остатков своего раздражения, – ищу работу по твоему требованию, изо дня в день, и в град, и в дождь, и в снег, и в грязь, и в сырость, и в голод… эээ… в холод, я хотел сказать, и в жару, весь истощал, штаны спадают, вынужден питаться всякой наидешевейшей дрянью, рвотным порошком, а не едой! И вот наконец я ее, работу то есть, нахожу или она находит меня, я, полумертвый от усталости и от оскорблений, истощенный до последней степени, не медля ни минуты, отправляюсь домой, тащусь, едва передвигая ноги, прихожу, ожидаю получить твои поздравления, и что получаю? «Да?» Хотя, конечно, это лучше, чем «ну?»
– Ты ничего не понимаешь, – пробормотала Силия, которая и не пыталась слушать, что он ей говорит.
– Нет, не понимаю! Ветхий старикашка, бывший лакей, отдает концы, сам их, так сказать, обрезает, а ты тут стенаешь, как Ниоба по своим детям! Нет! Я этого не понимаю!
– Он был не лакеем, – поправила его Силия. – Он бывший дворецкий.
– Бывший и много пивший, – неудачно попытался пошутить Мерфи.
Бурное объяснение закончилось, хотя вряд ли то, что происходило между Силией и Мерфи, можно было бы с полным правом назвать «бурной сценой». Наступило молчание, во время которого Силия мысленно простила Мерфи за то, что он разговаривал с ней несколько грубо, а в это же самое время Кунихэн, Вайли и Купер, находившиеся на борту экспресса Ливерпуль-Лондон, приступали к утреннему разговенью после не очень продолжительного ночного поста.
Пока те завтракали, Мерфи одевался, причем делал это с необычной тщательностью.
– Отгадай маленькую загадку – вдруг предложил он. – Почему барменша пила сладкое шампанское?… Ну что, сдаешься?
– Не знаю, сдаюсь.
– Потому что крепкое пиво ей казалось горьким, а губы крепкого работника О'Ппива еще горше! – хихикнул Мерфи.
Эта шуточка не позабавила Силию; она не позабавила бы Силию, даже если бы Силия пребывала в отличном настроении и даже если бы она услышала эту шуточку в каком-нибудь другом месте, со значительно более подходящей для шуток атмосферой. Но это не имело значения. Дурацкая шутка эта не учитывала особенностей склада характера и ума Силии, а точнее говоря – она вообще словно была обращена к какому-то совсем другому человеку. Для Мерфи было важно лишь то, что шуточка позабавила его. Она всегда казалась ему презабавной и не просто смешной, а смешной до клонического состояния. Была еще одна шуточка, которая ввергала его в пароксизмы смеха. Мерфи называл такого рода шутки Тилмигримским анекдотом», по названию вина в Лилипутии. Мерфи, босоногий, в рубашке времен еще его студенческих дней (он когда-то изучал теологию), с пристежным воротничком и лимонно-желтым галстуком-бабочкой, плясал по комнате, валялся от смеха, вызванного им самим же рассказанным глупейшим анекдотиком. В какой-то момент он и в буквальном смысле повалился на пол, крытый линолеумом «Мечта Декарта», давясь и извиваясь, как курица во время острого приступа зевоты. Мерфи очень живо представлял себе всю сцену: вот барменша, дебелая девица, свеженькая, из деревни, лошадиная голова на коровьем теле, ее черный корсаж скорее в форме буквы W, чем буквы V, а ноги скорее похожи на X, чем на II, глазки прикрыты в предвкушении сладостной боли, зависла над стойкой; а вот и крепкий О'Ппива, входящий в пивную, рот до ушей, волчьи клыки с фиксами, усы в стороны… а потом губами хвать за сосок – и как на картине Тинторетто «Происхождение Млечного Пути»…
Припадок все больше походил на эпилептический, а не просто на безудержный приступ смеха, и Силия не на шутку встревожилась. Глядя на Мерфи, катающегося по полу в рубашке, единственной, которую можно было бы назвать приличной, она произвела в уме нужную перестановку, вызвала в памяти прежнее место обитания Мерфи и то положение, в котором она один раз его обнаружила, и пришла к нему на помощь, как и тогда. Но на этот раз ее помощь не понадобилась, припадок прошел, и в комнате воцарилась мрачная атмосфера, словно после ночного кутежа.
Мерфи позволил Силии одеть себя. Когда она полностью привела его в порядок, он уселся в свое кресло и объявил:
– А вот когда я теперь вернусь, один Бог знает.
Силии тут же захотелось все разузнать поподробнее. А уселся Мерфи в свое кресло для того, чтобы можно было с удовольствием подразнить Силию, проявившую такую запоздалую заинтересованность. В нем сохранилось еще немного любви к ней, достаточно, чтобы ее помучить, повытягивать, как говорится, из нее жилы. Когда он решил, что довольно промучил ее своим молчанием, он перестал раскачивать качалку, картинно-ораторским жестом поднял руку и заявил:
– Вся эта история с работой – твоя вина. Если ничего из этого не выйдет, я вернусь сегодня вечером. А если все устроится, то я даже и не знаю, когда вернусь. Собственно, это я и имел в виду, когда сказал, что Бог его знает, когда я вернусь. Если мне позволят приступить сразу же – ну, тем хуже.
– Позволят? – удивилась Силия. – Кто позволит? И приступить к чему?
– Ты все узнаешь сегодня вечером. А если не сегодня вечером, то завтра вечером. А если не завтра, то послезавтра. Или еще позже.
Мерфи поднялся с кресла.
– Осади-ка мне на спине пиджак книзу, а то поддувает, когда идешь на ветру.
Силия попыталась выполнить просьбу, но пиджак морщинился и топорщился.
– Что тут ни делай, он все равно будет оттопыриваться.
– В детстве тоже одежда у меня всегда непослушно торчала в разные стороны. – Мерфи вздохнул. – Наверное, я переживаю второе детство.
Мерфи поцеловал Силию по-лидийски и направился к двери.
– Насколько я понимаю, ты… ты уходишь от меня, – тихо проговорила Силия.
– Ухожу на какое-то время. Ты сама меня к этому вынудила.
– Совсем, навсегда? – еще тише спросила Силия.
– Да нет! Просто на какое-то, совсем непродолжительное время. Максимум на… Если бы я уходил совсем, навсегда, я бы забрал свое кресло.
Мерфи засунул руку во внутренний карман пиджака, чтобы проверить, на месте ли Сук. Проверил. Гороскоп на месте. Ушел.
Степень раздетости Силии была столь высока, что она не могла проводить его до двери, поэтому ей пришлось удовлетвориться вскарабкиванием на стул и выглядыванием из окна. Она ждала, а Мерфи все не появлялся на улице, и она уже начала с некоторым беспокойством раздумывать над тем, куда он мог подеваться. И тут она услышала, что он возвращается и входит в комнату.
– Послушай, не сегодня ли утром должна состояться какая-то казнь? – спросил Мерфи. – По воскресеньям казней не проводят. Мерфи хлопнул себя по лбу ладонью жестом, который будто говорил: я в отчаянии от своей глупости – как я об этом не подумал! Покачав головой, Мерфи снова вышел. Он прекрасно знал, что было воскресенье – ведь в соответствии с указаниями гороскопа, для того чтобы приступить к работе, ему требовалось именно воскресенье, но ему все время казалось, что была пятница – день казней, любви и поста.
Глядя из окна вниз на улицу, Силия видела, как Мерфи, сделав несколько шагов, остановился – голова опущена, зажата в колодках плеч, одна рука прижимает оттопыривающийся пиджак спереди, другая сзади; общий вид, как у танцора, отплясывавшего какой-то танец и вдруг окаменевшего. Постояв немного, Мерфи двинулся вперед, но пройдя несколько шагов, снова остановился и ухватился рукой за один из стержней решетчатой ограды, оказавшейся рядом; он держался за стержень у самого верхнего его острия на уровне своей головы, и похож он был теперь на человека, опирающегося на древко копья.
Уже после того, как все иные обстоятельства его ухода стерлись в памяти Силии, перед ее внутренним взором, часто в самые неподходящие моменты, хотела она того или не хотела, всплывала разжимавшаяся и вновь сжимавшаяся рука Мерфи, ухватившаяся за стержень ограды у основания острия, как раз на уровне его темноволосой головы.
Наконец Мерфи отчалил от ограды, но двинулся не вперед, а назад, к дому. Силия подумала, что он что-то забыл взять с собой и поэтому возвращается, но нет – он прошел мимо входной двери и двинулся дальше. Когда он проходил прямо под ней, Силия окликнула его, пожелав успеха и крикнув «до свидания!». Но Мерфи не расслышал ее – он был поглощен своими мыслями и к тому же громко, по-змеиному, шипел.
Его вид привлек внимание мальчишек, игравших на дороге в футбол. Мерфи выглядел в их глазах столь нелепо, что они прервали игру. Мальчишки стали паясничать, обезьянничать, перекривляя походку и движения Мерфи, и Силия поглядывала на их ужимки до тех пор, пока Мерфи не скрылся из виду.
Тем вечером Мерфи не вернулся, не вернулся он и на следующий день. Уже в понедельник Кэрридж поинтересовалась, куда подевался Мерфи. «Уехал по делам», – пояснила Силия. А во вторник Кэрридж спросила, когда Мерфи должен вернуться. «Со дня на день», – ответила Силия. В среду Кэрридж разжилась новым набором бесплатных образцов парфюмерных товаров, и когда она, благоухающая, принесла чай, Силия предложила ей присесть.
– С величайшим удовольствием присяду, – приняла Кэрридж предложение Силии. – У вас неприятности? – спросила она, чья благотворительность была почти безгранична, лишь бы не требовалось оказывать денежную помощь или раздавать милостыню. – Я вовсе не хочу вмешиваться в ваши дела, вам виднее, что и как, но я слышу, как вы ходите из угла в угол по комнате, как вот совсем недавно делал, пока его у нас не забрали, наш старичок – да упокоит Господь его душу.
Кэрридж выразилась так – «у нас его забрали» – не потому, что обладала фаталистическим складом ума, а потому, что в качестве квартиросдатчицы считала своим долгом подчеркивать свою убежденность в полной случайности происшедшего со стариком; она решила повторять при каждом удобном случае, что он перерезал себе горло «совершенно случайно», бреясь.
– Нет, нет, – запротестовала Силия, – никаких особенных неприятностей.
– Да, да, понятно, – закивала головой Кэрридж, – у нас у всех бывают свои маленькие неурядицы.
Кэрридж вздохнула, подумав о том, что неплохо бы было, если бы ее собственные неурядицы причиняли ей меньше беспокойства.
– Знаете что, расскажите мне что-нибудь о нашем старике, – попросила Силия.
История, имевшаяся в запасе у Кэрридж, была столь жалкой и скучной, что мы приведем лишь ту ее часть, которая касалась происшедшей трагедии – при описании случившегося рассказ сделался живее, очевидно, оттого, что ее алчность окрыляла ее воображение.
– …ну вот, вынимает он свою бритву, чтоб побриться. Он всегда, знаете ли, брился в полдень…
Это было ложью – старик брился раз в неделю и всегда перед сном.
– …я это знаю наверняка, потому что потом я нашла кисточку для бритья на туалетном столике с засохшим кремом для бритья, который он выдавил на нее…
Еще одна ложь.
– …ну вот, он хочет положить тюбик на столик, идет через всю комнату, держа в руке раскрытую бритву, и пытается по дороге закрутить колпачок. Не получается. И тут он случайно роняет колпачок. Что он делает дальше? Он бросает тюбик на кровать, а сам опускается на колени и начинает искать этот колпачок. А бритва-то в руке! Тюбик так и остался лежать на кровати, а колпачок я нашла под кроватью…
Все это ложь.
– …ну вот, ползает он, значит, по полу, а открытая бритва, как вы помните, у него в руке. И тут его хватает приступ…
Вот так и произнесла, с ударением на последнем слоге.
– когда он поселялся, он меня предупредил, что у него бывают приступы и судороги. Сказал, что в этом году уже два приступа было – во вторник на масличной неделе, в последний, значит, день масленицы, и в день больших ежегодных скачек. Вот такое вот дело…
Все это ложь.
– …ну вот, он падает на пол, лицом вниз, горлом прямо на бритву и ррррррррррррраз! – Кэрридж для пущей важности изобразила происшедшее, чиркнув большим пальцем руки себе по горлу. – Ну вот вам и все. Ничего другого и не могло случиться.
Силия просила рассказать о старике вовсе не для того, чтобы выслушивать придуманное описание его последних минут. Но она, напустив на лицо заинтересованное выражение, не перебивала Кэрридж и терпеливо ждала продолжения.
– Я так думаю, и не постеснялась высказать свою мысль полиции, – продолжила Кэрридж. – Не станет человек сегодня платить за квартиру вперед за месяц, чтоб завтра покончить с собой. Такого просто не бывает.
Кэрридж и в самом деле убедила себя, что такого не бывает.
– Другое дело, если б он задолжал. Тут уж, знаете, по-всякому случается.
Силия согласилась с тем, что задолжать госпоже Кэрридж было бы делом крайне неприятным.
– А к какому все-таки пришли заключению после… после осмотра и вскрытия? – спросила Силия.
– Са-мо-убийство! – сердито и с расстановкой воскликнула Кэрридж, – кроме гнева в ее голосе явственно звучало презрение ко всем этим недоумкам, которые производили осмотр и вскрытие. – Опозорили нас на весь район. Теперь Бог его знает, когда это все забудется. Са-мо-убийство! Видала я в заднице такое самоубийство!
Неожиданность и крепость этого выражения, употребленного Кэрридж, можно было объяснить лишь возмущением по поводу потери потенциальных квартиросъемщиков. А Силия в этот момент вспомнила своего деда Келли, который любил выражать возмущение такими же словами.
И тут Силия увидела открывшуюся возможность использовать создавшуюся ситуацию себе на пользу. Можно сказать, что она ждала этого момента, а то, что Кэрридж сама подвела Силию к этой возможности, позволяло придать предложению чуть ли не благотворительный оттенок.
А предложила Силия вот что: она и Мерфи переберутся наверх, в ту комнату, которую раньше занимал старик, а эту комнату, которую они освободят и с которой не связаны никакие мрачные ассоциации, можно будет сдавать кому-нибудь другому.
– Ах, девочка моя, как мило с вашей стороны! – воскликнула Кэрридж, но видно было, что она ожидала какого-то подвоха.
Силия продолжала развивать предложение: они готовы платить за комнату без пансиона столько же, сколько старик платил за комнату и за пансион, что было на некоторую небольшую сумму меньше, чем то, что они платили в настоящее время за свою комнату – это выяснилось из рассказа Кэрридж о старике; Кэрридж, увлекшись собственным рассказом, неосторожно сообщила, сколько именно платил старик за комнату и пансион; комната была, надо признать, несколько маловата для двоих, но так как Мерфи теперь будет отсутствовать чаще и более продолжительное время, они были бы рады возможности воспользоваться сбереженной таким образом суммой…
– Да?! – вскричала Кэрридж. – Сбереженной суммой, говорите? Правильно ли я вас поняла – вы намекаете на то, чтобы я отправляла господину Квигли, домовладельцу, счет, составленный по прежнему расчету, а вам вручала ту разницу, которая таким образом образуется?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30