А в центре села за белокаменной оградой возвышался великолепный боярский терем, чем-то напомнивший Петру Колодубу палац пана Кричевского.
Хозяина застали врасплох. Тучный бородатый боярин в шелковом узорчатом халате сидел за ужином с плутоватым дьяком, прибывшим от козловского воеводы князя Волконского для расследования жалоб, поступивших на Салтыкова.
Булавин, войдя в горницу вместе с Петром и казаками, снял шапку, чинно поклонился хозяину:
– Бьем челом, боярин… Не обессудь, что во множестве…
Боярин побагровел, хотел подняться и не смог. Еле-еле пробормотал:
– Не ведаю вас… люди добрые…
– Атаман Кондратий Булавин… Может, слышал?
Выпученными от страха глазами глядел боярин на нежданных гостей, шевелил губами. «Совсем как мой пан, когда из постели его вытащили», – подумалось Петру.
Дьяк стоял рядом с боярином и дрожал всем телом. Кто-то из казаков не выдержал, смеясь, вставил:
– Не пытай, атаман… Видишь, от радости языка лишились…
– Воистину так, – пролепетал дьяк.
Булавин бросил на него насмешливый взгляд:
– А ты что за ворона?
– Служилый, подневольный человек, – начал было оправдываться дьяк, но крестьяне, набившиеся в дом вслед за казаками, не дали ему продолжать:
– Не верь, атаман! Боярин как лютый пес народ грызет, а дьяк сей бесчинства его покрывает…
Булавин нахмурил брови:
– Вот оно что! Ну, не взыщи, господин дьяк, заодно и спрашивать будем…
Дьяк упал к ногам атамана:
– Неправда… Оговорили меня…
– Молчи, род гадючий! – грозно прикрикнул на него Булавин и обратился к крестьянам: – Эй, народ! В чем боярин повинен? Кажи, не таись…
Петро видел, как дрогнула толпа крестьян, одетых в худые зипуны и лапти, как пламенем полыхнула ненависть в глазах людей. И тут же выложили мужики, не таясь, все, что на сердце лежало. И как мучил боярин людишек своих тяжкими работами, и как Ивашку-холопа батогами до смерти забил, и как терзает народ за каждую малую провинность.
Атаман слушал жалобы молча, сдерживая гнев. Потом шагнул к Салтыкову, багровое лицо которого покрылось испариной.
– Слышал вины свои, боярин?
Салтыков, собрав силы, приподнялся, затряс бородой, злобно выдохнул:
– Воры, бунтовщики!.. Не вам судить…
– Нам! Кончилось ваше царство! – стукнул кулаком по столу Булавин. – Возьмите и боярина, и дьяка! В воду обоих! – повернулся он к крестьянам.
Мужики живо скрутили своих обидчиков, потащили к реке…
До рассвета гулял народ, выкатив из боярских погребов бочки с вином.
– На бояр больше не пахать, на господ не работать, – разъясняли булавинцы. – Созывайте круг, изберите атамана, живите, вольно. А кто похочет с нами идти – всем рады. В Пристанский городок собирайтесь. Пока не переведем изменников старши́н, бояр и панов, оружия не сложим…
Петро Колодуб видел, как светлели угрюмые лица крестьян, как радостные слезы катились по впалым щекам… Когда-то то же самое наблюдал он и в своем селе. Всем одинаково дорога была вольная волюшка.
И чувствовал Петро, как все сильнее охватывает его чувство братской любви к обездоленному люду, жившему на российских землях…

… Между тем события развивались своим чередом.
В апреле 1708 года Булавин «сухим и плавным путем» идет к Черкасску, разбивает войско вышедшего навстречу атамана Лукьяна Максимова и, уже не встречая более никакого сопротивления, занимает столицу донского казачества.
Он казнит изменников старши́н, сажает на цепь и высылает многих знатных казаков, раздает голытьбе их посевы, пожитки и церковную казну, вводит дешевые цены на хлеб.
Многолюдный круг, собравший представителей ста десяти станиц, единодушно избирает Кондратия Булавина атаманом всевеликого Войска Донского…
Царь Петр встревожился. Для усмирения бунта он посылает на Дон несколько полков, назначив вышним командиром майора гвардии князя Василия Долгорукова, родного брата убитого когда-то Булавиным полковника.
«Мин герр, – пишет майору Петр, – понеже нужда есть ныне на Украине доброму командиру быть, того ради приказываем вам оное. Изволь отправлять свое дело не мешкая, дабы сей огонь зараз утишить.»
Жестокий и мстительный князь, разбив несколько булавинских отрядов, начинает свирепую расправу. Тысячи людей посажены на кол. Дотла сожжены десятки станиц. Вниз по Дону, один за другим, плывут плоты с повешенными за ребра бунтовщиками. Вышний командир порешил разными способами тридцать тысяч виновных и невиновных…
Булавин сидел в Черкесске. Домовитые, зажиточные казаки относились к нему враждебно. Их беспокоила голытьба, пришедшая сюда с Кондратием. На бурных казачьих кругах гультяи кричали:
– Побить природных! Раздуванить пожитки богатых!
Кондратий Афанасьевич сам был из домовитых казаков. Он не решался полностью стать на сторону голытьбы, терял время, а главное, допустил раздробление своих сил.
Часть голутвенных казаков под начальством Игната Некрасова ушла на Волгу. Лучшие булавинские атаманы Семен Драный и Никита Голый действовали порознь в Слободской Украине против царских войск. Лунька Хохлач, принявший начальство над запорожцами, повел их под кумачовыми знаменами под Воронеж.
Прощаясь с Петром Колодубом, остававшимся с атаманом в Черкасске, Лунька, с выбившимся из-под шапки рыжим чубом, сияя всем своим широким конопатым лицом и потрясая саблей, крикнул:
– Побачишь скоро, ще наша слава не вмерла!
Но больше увидеться им не пришлось. Царские войска разбили запорожцев. Лунька погиб в схватке. А вскоре в Черкасск пришла весть, что убит в бою и Семен Драный…
Тогда зажиточные казаки решают схватить Булавина и выдать князю. Во главе заговорщиков стоит приятель Кондратия атаман Илья Зерщиков. Булавину удается открыть заговор и схватить нескольких предателей. Теперь он понял, что может надеяться только на голутвенный люд. Он пытается соединить силы, решает взять Азов. Но поздно. Пушки азовских крепостей отгоняют подступивших булавинцев. Страх близкой расправы охватывает всех.
7 июля, ранним пасмурным утром, когда над Доном курился еще туман, Илья Зерщиков с богатыми казаками окружает атаманский курень…
Кондратий Афанасьевич с несколькими ближними людьми, среди которых и Петро, защищается. Сраженные меткими выстрелами, падают предатели… один… другой… Вот они отхлынули от куреня.
– Что, собаки? Взяли! – кричит атаман.
Ворот его вышитой рубахи расстегнут. В темных глазах упорство и злоба. Он стоит у окна, рука сжимает турецкий пистоль. Сзади толпятся одиннадцать верных…
Атаман повернулся, посмотрел… Этот суровый старик, спокойно заряжающий ружье, служил еще у Степана Разина… Тот, маленький и щуплый, – беглый хлоп… Тот, кажется, тульский кузнец…
«Эти не продадут, не казаки», – мелькнуло в голове атамана.
Его взгляд задержался на столе. Что там такое блестит? Ага, булава! Казачья власть! Не с ней ли атаман Корнелий Яковлев приходил схватить Степана Разина? Не ее ли поднимал изменник Лукьян? Не она ли нужна проклятому Илюшке Зерщикову? Нет, довольно!
Он хватает булаву. Треск. Обломки летят в угол.
– Сдавайся, вор! – доносится далекий голос Ильи. – Все одно достанем…
– Достань попробуй…
В окно видно: наступать казаки боятся. Стоят, ждут… Но вот показалась арба, другая, третья… Везут хворост или сухой камыш. Остановились, выпрягли лошадей. Ах, вот что! Старый казацкий способ. Обложить камышом и зажечь… Да, конец. Надежды нет. Не выпустят… А попадешься к ним – железо, колеса, пощады не ждать…
– Конец… Может, вы как уйдете… – повернувшись к своим, говорит атаман и поднимает пистоль. – Ежели кто жив останется, расскажи народу, как продали нас…
Все молчат. Понимают. Живым ему сдаваться нельзя.
– Прощайте. Погибла воля наша!..
Выстрел. Атаман упал. Из левого виска льется змейкой густая кровь.
– Погибла воля наша… – медленно повторяет старик разинец. – Однако, чаю, для других она еще придет…
По суровому, обожженному донскими ветрами лицу Петра Колодуба текут слезы.
Кто-то схватил его за руку, шепчет:
– Идем, казак… Да смени кафтан на этот зипун, чтоб не опознали…
За окном вспыхивают красные огоньки. Потянул густой серо-желтый едкий дым… О Кондрате Булавине и булавинском восстании подробно см. мою книгу «Кондрат Булавин» (изд. Воронежского книгоиздательства, 1938; изд. Ростовского книгоиздательства, 1939; изд. «Искусство», Москва, 1939).



XI

Разбор кочубеевского доноса тем временем закончился.
Искра под пыткой показал:
«Никакой измены за гетманом не знаю, слышал о том только от Кочубея, который говорил, что делает донос по верности своей к царскому величеству…»
Кочубей же сознался, что донос сделал по семейной своей злобе на гетмана. Ему дали пять ударов кнутом и спросили:
– Не по подсылке ли неприятеля и по факциям его затеян донос на гетмана? И нет ли людей, присланных к нему от неприятеля?
Кочубей отвечал твердо:
– Донес я на гетмана по злобе, никаких посылок от неприятеля не было, никакой неверности за гетманом не ведаю, все затеял ложно, чая, что мне не поверят без дальнего розыску…
После такого признания никто уже не сомневался в лживости доноса.
Шафиров поехал к царю, доложил:
– Учиненный по доносу Кочубея и Искры розыск не подтвердил ни малейшей виновности гетмана…
– А причины доноса вам ведомы? – спросил Петр.
– Ведомы, государь… Семейная злоба. Гетман Мазепа младшую дочь Кочубея в амурный соблазн ввел…
– Ах, старый черт! – улыбнулся Петр. – Верно, стало быть, говорится: седина в бороду, а бес в ребро… А подсылок неприятельских доносчикам не было?
– Не было, ваше величество…
– Гм… Какое же наказание за лживый донос определить изволили?
– Полагаем, государь, справедливей всего отправить обоих доносителей на Украину, огласить их вины пароду и предать казни, дабы неповадно было другим чернить безвинного…
Петр задумался. Можно, конечно, отменить казнь, сослать доносчиков в Сибирь. Но гетман, пожалуй, останется недоволен. Допускать же этого сейчас никак нельзя. Гетман столько лет служит верой и правдой, а в скором времени от него, очевидно, потребуются и большие услуги… Ведь шведские войска стоят почти на украинских рубежах…
– Быть по сему, – сказал наконец Петр, – Отправить лжедоносчиков на Украину и, ежели гетман милости искать для них не будет, свершить, как определили…
Мазепа о милости для своих врагов и не думал.
Он отписал царю, что нельзя оказать милосердия клеветникам, «дерзнувшим языком льстивым и лживым блудословить о превысочайшем вашего царского величества гоноре и здравии, за которое всем нам, под высокой вашей державой и сладчайшим государствованием пребывающим, должно и достойно до последней капли крови стоять и умирать, и не токмо противное что оному чинить и сочинять, но и помыслить страшно, ужасно и душепагубно».
15 июля недалеко от Белой Церкви, в местечке Борщаговке, где стоял гетманский обоз, «при всей Посполитой Речи генеральной и при многом собрании всего малороссийского народа» несчастным «лжеклеветникам и всенародным возмутителям» отрубили головы. Тела их погребены в Киево-Печерской лавре.
Там над их могилой до сих пор уцелели каменные плиты с трогательной надписью, сочиненной неизвестно кем вскоре после этих событий:

«Кто, еси мимо грядый о нас неведующий!
Елицы зде естесмо положены сущи.
Понеже нам страсть и смерть повеле молчати,
Сей камень возопиет о нас ти вещати:
За правду и верность к монарсе нашу
Страдания и смерти испиймо чашу.
Злуданем Мазепы всевечно правы.
Посечены заставше топором во главы,
Почиваем в сем месте Матери Владычне,
Подающие всем своим рабом живот вечный.
Року 1708 месяца июля 15 дня посечены средь обозу войскового за Белою Церковью на Борщаговке благородный Василий Кочубей, судья генеральный, и Иоанн Искра, полковник полтавский, привезены же тела их июля 17 в Киев и того же дня в обители святой Печерской на сем месте погребены». Донос Кочубея и Искры, как видно из материалов следствия, не имел того значения, которое впоследствии было ему приписано.
Несомненно, что Искра принял участие в доносе из самых чистых, патриотических побуждений. Он никогда не принадлежал к числу «давних приятелей и единомышленников» гетмана, каким был прежде Кочубей, вместе с Мазепой участвовавший в расправе над Самойловичем. Искра, как и весь украинский народ, был убежден, что шляхтич Мазепа ненадежный человек, и, узнав о подозрениях свояка, решил довести об этом до сведения царя. Кочубей же, как свидетельствуют о том собственные его показания, учинил донос по «личной злобе к гетману».
Головкина следует винить не за то, что он не поверил Кочубею, а за то, что не обратил внимания на честные и бескорыстные донесения, поступавшие отовсюду. Разве нельзя было, например, тщательно проверить показания солдата Мирона или отнестись с большим доверием к Адаму Сенявскому, обличавшему гетмана в измене?
Украинский народ, свято храня нерушимую дружбу к русскому народу, задолго до Кочубея разоблачил Мазепу как изменника.
Мы показываем Кочубея в свете исторических документов, а не позднейших домыслов о нем.




XII

Петру Колодубу удалось бежать на Украину. Сюда же мелкими группами и поодиночке стекались другие уцелевшие от расправы булавинцы.
А Украина после казни Кочубея была полна толками и слухами о том, будто гетман замышляет перевесть казацкую старши́ну и отложиться от царя. Возможно, такие слухи исходили от единомышленников Кочубея, а впрочем, кто тогда не болтал об этом, прибавляя к слышанному малую толику домысла.
Петро Колодуб гетмана ненавидел. Вспоминались разговоры селян, страшные рубцы на Лунькиной спине, ссылка батьки Палия… Не может пан Мазепа желать добра народу!
Однако булавинцев и голытьбу, мечтавших повернуть жизнь по-своему, слухи сильно волновали… Петро решил добраться до Батурина, все разузнать.
… Конечно, Петро Колодуб не знал, что гетман, подготовляя измену, решил увеличить численность своего сердюцкого полка, поручив Филиппу Орлику тайно вербовать в сердюки людей, на которых можно положиться. Булавинцы, бежавшие с Дона, казались самыми надежными. Они ведь находятся вне закона, царь требует их выдачи. Булавинцы ненавидят царя за кровавую расправу и будут драться насмерть.
– А для большого соблазна, – с лукавой усмешкой сказал гетман писарю, – пусть тешат себя, будто я тайный недруг панства и будто донской бунт моим попущением воздвигнут… Ясно тебе?
– Ясно, пане гетман, – ответил Орлик. – С такой приманкой всех к рукам приберем…
Первым был соблазнен и принят в сердюки хорошо известный Петру Колодубу храбрый и веселый булавинец Грицко Омельянюк. Встретив его в батуринской корчме, одетого в синий сердюцкий кафтан, Петро сначала глазам не поверил:
– Грицко! Ты ли это?
Омельянюк, бывший под хмельком, поднялся со скамьи, сжал товарища в мощных объятиях:
– Петро! Братику! Дивитесь, люди добрые! Я ж тебя за упокой помянул…
– Поведай наперед, как ты душу дьяволу продан и в сердюки затесался? – промолвил невесело Петро, освобождаясь от объятий.
– Тю, дурень! – рассмеялся Грицко. – Мы ж войско гетмана, а гетман…
Он не договорил, оглянулся, потянул Петра за рукав в сторону, закончил шепотом:
– За вольность общую, как батько Кондратий, подняться гетман хочет…
– Не верю, – мрачно отозвался Петро. – Быть не может, чтобы пан Мазепа…
– Ты выслушай сперва, – перебил Омельянюк. – Я же сам, как ты, дивился, да генеральный писарь явные знаки объявил…
– Какие знаки?
– Замысла его против панов и царского величества… Порукою тому, что гетман тайно от царя обороняет всех бежавших с Дону…
Последний довод был очень убедителен. Что мог возразить простой, не искушенный в хитростях казак? Он твердо знал, что царь и панство бунтовщиков покрывать не станут, а тут – смотри, как все оборачивается.
Петро направился к генеральному писарю Орлику. Тот принял булавинского есаула с отменной учтивостью, подтвердив намеками все, о чем говорил Грицко. Зная, как тревожит казаков история со ссылкою Палия, писарь отверг причастность гетмана к этому делу, уверяя, что Палия схватили без ведома Мазепы стрельцы, что тот, напротив, всячески оберегал батька и теперь, по старой дружбе, деньги ему посылает.
Петро, не доверяя еще полностью услышанному, захотел повидаться с гетманом. Мазепа, узнав, что бывший палиевец и булавинский есаул пользуется большим уважением казаков и голытьбы, охотно согласился его принять.
Ночью Петра Колодуба провели в гетманские покои. Петро, ни разу не видевший Мазепу, представлял его надменным и спесивым, как все паны. Но увидел он совсем другое. Перед ним сидел в кресле уставший от тяжелых трудов и забот благообразный седоусый старик в простом, без всяких украшений казацком кафтане и желтых сафьяновых сапожках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25