Несмотря на долгое знакомство с Мазепой, они имели слабое представление о его изумительной иезуитской хитрости. Они не заботились о доказательствах, не думали о трудностях. Письмо канцлера их обнадежило, они были полны самых радужных ожиданий и уже видели ненавистного гетмана в цепях на позорной плахе…
А через день – новая милость. Пришло личное письмо Кочубею. Головкин просил не медлить с приездом к нему.
«Дабы я мог с вами видеться, – заканчивал он письмо, – и посоветоваться, как то злое начинание упредить и какую бы верную особу избрать на место того подозрительного…»
Василия Леонтьевича особенно умилили слова о «верной особе». В глубине души он давно помышлял о гетманской булаве, и ему казался ясным намек Головкина. В сопровождении полковника Осипова и нескольких слуг, счастливые и довольные, приятели поехали в царскую ставку.
… А тем временем в Диканьке происходило следующее. За Кочубеем прибыл отряд полковника Трощинского, посланный гетманом. Не застав дома хозяина, полковник окружил хутор солдатами, принялся за опись имущества.
Кочубеиха вместе с невесткой – дочерью полковника Апостола – молилась в церкви.
Трощинский послал солдат взять ее, Кочубеиха не далась.
– Не пийду из церкви, нехай постражду перед алтарем, як Захария! – закричала она.
Тогда солдаты схватили ее, привели к полковнику. Тот без хозяйки распоряжался в доме и уже изрядно отведал ее наливок. Он вышел на крыльцо, качаясь, в рубахе с расстегнутым воротом и в мягких домашних туфлях судьи.
Кочубеиха держалась с достоинством. Она бросила презрительный взгляд на полковника и сказала:
– Потому, видно, прислал вас Мазепа с таким большим войском за моим мужем, что он столько лет верно служил войску и писарством и судейством…
– Я тебе поговорю! – крикнул полковник.
– А ты, как вор, забрался в мой дом да еще кричать смеешь, – перебила Кочубеиха.
– Стрелять, стрелять в нее, ведьму! – завопил и затопал ногами пришедший в ярость пьяный полковник.
Его насилу успокоили, уложили спать.
Наутро, собрав богатое кочубеево имущество, полковник Трощинский отослал его гетману. Невестку, согласно распоряжению гетмана, отпустил домой, в имение Апостола. Кочубеиху с одной служанкой привезли на телеге в Батурин, поселили в посадской избе под строгим караулом.
Слухи о событиях в Диканьке дошли и до монастыря, где жила Мотря. Но слухи были неясны, болтали люди по-разному. Тетка игуменья решила прежде времени племянницу не тревожить, и, запретив монахиням лишние разговоры, сама поехала на хутор, а оттуда в Батурин, узнать правду.
Мотря все же кое-что узнала без нее. Из Диканьки прибежала девка Мелашка и поведала, что царь разгневался на пана судью, что гетман его предупредил, и он укрылся, а мать уехала в Батурин. Мелашка также передала панночке маленькую записку гетмана. Он извещал свою «коханую Мотроненьку» о близком свидании и просил готовиться к отъезду.
Мотрю записка взволновала больше, чем судьба родителей. Она почувствовала, что происходят какие-то очень важные события, которые решают ее собственную судьбу.
Вечером она пошла ко всенощной. Монахини, до сих пор не замечавшие у девушки особого рвения к молитвам, диву дались, увидев, как Мотря усердно, со слезами на глазах отбивает поклоны.
– Впрямь, должно быть, беда у них случилась, недаром она убивается, – шептались монашки.
Они плохо знали Мотрю. Самолюбивая и своенравная девушка не испытывала особенной привязанности к родным. Частые беседы с крестным, его рассказы о блеске и великолепии придворной жизни вселили в ее душу отвращение к привычному, скучному быту, пробудили острое желание во что бы то ни стало подняться на высшую ступень жизни. Обещания гетмана украсить ее голову королевской короной превратили желание в страсть, подчинив ей и сердце и разум, сделав веселую, жизнерадостную двадцатилетнюю девушку малообщительной, холодной и равнодушной ко всему на свете, кроме своего собственного ослепительного будущего.
Перед ликами угрюмых святых Мотря молилась о ниспослании ей благодати и скорого благополучного исполнения надежд, терзавших все ее существо…
Всенощная кончилась. Стоял апрельский темный и теплый вечер. На паперти, как всегда, толпились странники и нищие. Мотря не заметила, как один из странников – высокий и бородатый, – отделившись от толпы, последовал за ней.
Мотря шла с келейницей игуменьи. У дверей игуменской кельи, когда келейница уже открыла дверь, странник быстро подошел и, сняв шляпу, дотронулся до руки Мотри:
– Подайте Христа ради…
Мотря вздрогнула, растерялась. Голос странника показался знакомым.
– Бог подаст, нечего тут шляться! – сурово отказала келейница.
– Ох, сердита ты, мать, ох, сердита… Ну, господь с вами, простите, коли так, – сказал странник.
И Мотря почувствовала, что он опять дотронулся до ее руки. Она отшатнулась, но рука уже ощутила прикосновение бумаги. Странник исчез в темноте.
Мотря наконец-то поняла, в чем дело и почему голос странника показался ей знакомым. Это был один из доверенных людей гетмана, управитель его имениями, пан Быстрицкий.
Приехав на другой день с печальными известиями из Батурина, игуменья застала в монастыре переполох. Ночью ее племянница исчезла. Монашки суетились, плели вздор…
Игуменья приказала им молчать и, никого не допрашивая, удалилась в свои покои. Здесь упала она на колени перед образами, и слезы обильно полились из ее глаз.
– Господи… Спаси и не погуби… Изведи душу ее из пленения сатанинского…
VIII
Гавриил Иванович Головкин – начальник Посольского приказа, – несмотря на постоянные болезни, был подвижен и деловит. Находясь при Петре в годы его малолетства в должности верховного постельничего, Гавриил Иванович изучил характер царя, участвовал во всех его затеях, одобрял все его мероприятия. Петр любил и уважал Гавриила Ивановича, доверяя ему самые секретные дела.
Мазепа знал, что Головкин служит честно и неподкупно, поэтому никогда не пытался расположить его к себе подарками и деньгами, до которых так жадны были многие другие царедворцы.
Но привыкнув строить свои отношения с людьми на умелом использовании их страстей и пороков, он нашел у Головкина другое уязвимое место.
Головкин в молодости слыл большим бабником, а с возрастом сделался великим охотником до острых, малоприличных шуток и историй, а также любителем хорошо покушать и крепко выпить.
Недостатков своих Гавриил Иванович не скрывал. В одном из писем к Петру он признается:
«Ваша милость напомянул о моей подагре, будто она начало восприняла от излишества венусовой утехи, – я же подлинно вам доношу, что та болезнь случилась мне от многопьянства…»
Мазепа, постоянно распинаясь перед Головкиным в своей верности царскому величеству, в то же время делал все, чтобы лично понравиться ему.
Он забавлял Гавриила Ивановича разными потешными баснями, угощал редкими заграничными винами, часто посылал ему «зверины своей охоты», сопровождая посылки остроумными, смешными записками. Постепенно он сделался для канцлера своим, близким человеком.
Донос Кочубея произвел на Головкина такое же впечатление, как и на царя, он ему не поверил.
Казалось совершенно невероятным, чтоб милый старый гетман, столько лет служивший Петру верой и правдой, мог замыслить худое. Более убедительным казалось предположение, что доносчики затеяли дело по наущению врагов, хотевших учинить на Украине смуту.
С таким предвзятым мнением, поддержанным и Шафировым, приступил Гавриил Иванович к разбору дела.
Петр лечился от лихорадки в Петербурге. Головкин, арестовав приехавших в Витебск Кочубея и Искру, заранее писал царю:
«Сыскав основание дела, пошлем их для публичного окончания розыска в Киев, чтоб тем показать довольство гетману…»
19 апреля оробевший Василий Леонтьевич предстал перед Головкиным. Тот сначала ободрил судью:
– Надейся на царскую милость и подробно изложи все дело, ничего не опасаясь и не тая…
Кочубей начал длинный и путаный рассказ. Он вспомнил прежние измены гетманов, дружбу Мазепы с Голицыным, вспомнил десятки различных слухов и догадок о злокозненных намерениях гетмана, однако в его рассказе не было ничего доказательного.
«Гетман хулил князя Огинского, гетмана литовского за союз с государем… Гетман ездил к княгине Дольской и не раз пил ее здоровье, а держит около себя слуг ляшской породы… Гетман сносится с ксендзом Заленским, а жене моей хвалил изменников Выговского и Брюховецкого, говорил, что он сам помышлял бы о своей цельности и вольности, да никто не хочет помогать ему…»
Головкин слушал зевая, ему давно были известны все эти вздорные, на его взгляд, слухи.
– Ты про дело сказывай, – перебил он судью, а до сплетен я не охотник…
Кочубей замолчал, вытер пот со лба, испуганно заморгал глазами. Потом засуетился, достал из кармана заранее написанные статьи гетманской измены, подал бумагу Головкину:
– Прошу вашу ясновельможность прочесть… Я не ради выгод своих сие дело начал, а единственно, величая превысокое достоинство великого государя…
– Знаю, знаю, – поморщился Головкин, – все вы так-то говорите…
– Прошу довести до сведения государя, что я…
– Ладно, – перебил Гавриил Иванович. – Доведем, ежели надобность будет… Ступай…
Кочубея увели. Головкин вызвал Шафирова. Тот только что закончил допрос Искры. Бывший полтавский полковник, заявив, что не имеет никакой корысти в этом доносе и что присоединился к нему по любви своей к отчизне, ничего нового и дельного не показал, сославшись во всем на Кочубея.
Лживость доноса казалась очевидной.
Бумага, поданная Кочубеем, в тридцати трех статьях повторяла его показание И не давала оснований смотреть на донос серьезно.
Шафирова заинтересовал только один пункт обвинения. Судья сообщал, будто Мазепа, ожидая приезда государя в Батурин, умышлял на его жизнь.
– Одно сие достойно внимания, остальное голословно и явно вымышлено, – сказал Шафиров, подчеркивая нужный пункт.
– Ты как по этой статье мыслишь? – спросил Головкин.
– Навет… Однако злой сей вымысел надобно строжайше рассмотреть, дабы гетмана от напраслины воровской оправить. Пытать придется, Гавриил Иванович…
– Ну что ж, – согласился Головкин, – сам так рассуждаю… По делам ворам и мука… Приступай с богом…
… По распоряжению гетмана пан Быстрицкий привез Мотрю в один из черниговских дворцов Мазепы. Ласково встретивший крестницу гетман пробыл с ней всего три дня – неотложные дела звали его к войску.
Однако за эти три дня Мазепа сумел так ободрить девушку, так уверенно подкрепить свои обещания, что она осталась в самом радостном настроении.
Нет сомнения, что Мотрю, не знавшую истинного положения вещей, в какой-то степени волновали разноречивые и темные слухи о судьбе родных, но гетман и в этом успокоил ее.
– Отец твой прогневил государя разными лживыми доносами. А злоба царя, сама ведаешь, предела не имеет… Я предупредил полковника Апостола, чтобы он укрыл Василия Леонтьевича в надежном месте, а куму устроил бы пока в Батурине… Ежели же, паче чаяния, отец твой будет схвачен, стану просить за него государя, – ныне ко мне сей тиран еще милостив…
– Господи, когда только всех нас избавишь от него! – простодушно воскликнула Мотря.
– Тише, любонько моя, тише… Теперь скоро…
– Один ты за всех думаешь, один трудишься… Смотри, сам в подозрение не попади… Мне без тебя не жить…
– Ой, поживем, серденько, как еще знатно поживем, – отшучивался Мазепа. – Летом все муки наши кончатся… Шведские войска вот-вот тронутся…
– Дай бог… скорее бы…
Окружив Мотрю надзором верных слуг, приказав не допускать к панночке никаких посторонних лиц, гетман уехал.
IX
Затянувшийся разбор кочубеевского доноса внушал серьезные опасения Мазепе. Гетман проведал, что одновременно на него послал донос верный союзному договору с Россией коронный гетман Адам Сенявский. А знакомый стольник Кантакузин сообщил, будто король Станислав открыто всем хвалится, что украинский гетман с ним заодно.
При таком положении, кто знает, как может повернуться дело? Правда, царь болен, живет в Петербурге, а Головкин пишет успокоительные и милостивые письма, но не такие ли письма писал он недавно Кочубею? И ему ли, гетману, искушенному в тонкостях политики, верить словам царедворца?
Мазепа шлет Головкину письмо за письмом, настойчиво требуя присылки доносчиков, для полного обличения, в Киев.
«В простом народе, – сообщает он, – от его кочубеевых единомышленников рассеиваются многие плевелы и разглашаются повести, будто Кочубей в великой милости вашей…»
Головкин вместо ответа опять присылает требование схватить и выслать к нему полковника Апостола, якобы причастного к доносу. Это гетмана совершенно расстроило.
Сделав отписку, что за полковником он установил надзор, а схватить его сейчас никак нельзя, ибо все войско его любит и почитает, Мазепа решил снова применить иезуитский способ отвода от себя возможных подозрений.
Отцы иезуиты учили:
«Когда враги твои чернят тебя, умножь вымыслы их и знай, что один довод из уст врагов твоих против тебя может показаться истиной, а множество доводов будут свидетельствовать о злонамеренности противников твоих, и никто не даст веры им…»
Гетман перечисляет Головкину сразу десяток обвинений и подозрений, набрасываемых на него со всех сторон, а также посылает полученное им письмо некоего пана Тарло, который убеждает его пристать на сторону шведского короля и Станислава.
«Благодарю бога моего, – скорбит гетман, – что грех ради моих наказует меня скорбями, напастями и клеветами, бедами и неудобоносимыми печалями, которые при крайней моей немощи и ослабелой старости превосходят мои силы и не дают спокойно окончить жизнь… Бог дал бы никогда не знать уряду гетманского, на котором от начала его не живу, а мучаюсь, стражду и непрестанные напасти от своих лжебратий и чужестранцев терплю. Прошу вашу вельможность сотворить милость ко мне: подай в тяжких печалях желаемую отраду, да не скончаются безвременно…»
Головкин поспешил успокоить «чувствительного» старика:
«Много таких рассеянных безделиц бывает ни на одного вас, но и на иных верных слуг царского величества. Нечего такому верить, ибо неприятели всегда для своей пользы ложь на верных сплетают, дабы тем своих единомысленников увеселить…»
Благодаря гетмана за присылку письма пана Тарло, Головкин доверил ему ответить пану по своему усмотрению.
Мазепа просьбу выполнил охотно. Он сочинил целое послание, в котором заявлял пану Тарло, что скорее на земле звезды будут, а небо сохой распашется, нежели Украина возвратится к Польше. Он припоминал все насилия, творившиеся панами над украинским народом, и объявлял, что под царским скипетром живется всем вольготно, поэтому никакие обещания не отведут народ от царя, а его, гетмана, «ни стрелы, ни огонь не разлучат от любви пресветлейшего, всемилостивейшего государя». Он наконец, сурово и зло обличал короля Станислава, «который только носит звание короля, а на самом деле является слугой шведов».
Копия письма, отправленного канцлеру, стала новым доказательством непоколебимой верности гетмана.
Следует заметить, что, конечно, никакого ответа пану Тарло гетман не посылал, да и сам «пан Тарло» едва ли не был изобретен хитроумием Мазеры.
X
Пока тянулся разбор кочубеевского доноса, а гетман отводил от себя подозрения, донская смута разрасталась в мощное народное восстание.
Грамоты вольного атамана Кондратия Булавина, призывавшего «бить бояр, прибыльщиков и подьячих», всколыхнули всю южную Русь и Слободскую Украину. В Пристанский городок двинулись толпы работных людей и холопов, спасавшихся от тяжелых податей, подневольной работы и батогов.
Крестьяне прекращают пахоту на помещиков, громят боярские усадьбы. Зарева пожарищ видны и под Тамбовом и под Воронежем. Повсюду в деревнях и станицах шумят вольные народные круги, выбираются, по казацкому обычаю, атаманы.
Булавинский есаул Петро Колодуб верно служил народу. Не раз приходилось ему со своим отрядом бывать в российских деревнях и селах, оказывать помощь крестьянам, поднимавшимся на своих господ. Петро видел, что российские помещики, польские и казацкие паны, несмотря на разную веру и обычаи, всюду одинаково притесняют народ.
Как-то раз к Булавину с просьбой о помощи явились мужики из тамбовской вотчины боярина Салтыкова. Булавин, взяв с собой сотню доброконных казаков под начальством Петра, помчался навестить боярина.
Огромное село, открывшееся их глазам, имело самый неприглядный вид. Крестьянские избенки, покрытые гнилой соломой, отощавшая скотина в катухах, слепленных из глины и хвороста, босоногая ребятня, едва прикрытая лохмотьями, – все свидетельствовало о крайней нищете населения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
А через день – новая милость. Пришло личное письмо Кочубею. Головкин просил не медлить с приездом к нему.
«Дабы я мог с вами видеться, – заканчивал он письмо, – и посоветоваться, как то злое начинание упредить и какую бы верную особу избрать на место того подозрительного…»
Василия Леонтьевича особенно умилили слова о «верной особе». В глубине души он давно помышлял о гетманской булаве, и ему казался ясным намек Головкина. В сопровождении полковника Осипова и нескольких слуг, счастливые и довольные, приятели поехали в царскую ставку.
… А тем временем в Диканьке происходило следующее. За Кочубеем прибыл отряд полковника Трощинского, посланный гетманом. Не застав дома хозяина, полковник окружил хутор солдатами, принялся за опись имущества.
Кочубеиха вместе с невесткой – дочерью полковника Апостола – молилась в церкви.
Трощинский послал солдат взять ее, Кочубеиха не далась.
– Не пийду из церкви, нехай постражду перед алтарем, як Захария! – закричала она.
Тогда солдаты схватили ее, привели к полковнику. Тот без хозяйки распоряжался в доме и уже изрядно отведал ее наливок. Он вышел на крыльцо, качаясь, в рубахе с расстегнутым воротом и в мягких домашних туфлях судьи.
Кочубеиха держалась с достоинством. Она бросила презрительный взгляд на полковника и сказала:
– Потому, видно, прислал вас Мазепа с таким большим войском за моим мужем, что он столько лет верно служил войску и писарством и судейством…
– Я тебе поговорю! – крикнул полковник.
– А ты, как вор, забрался в мой дом да еще кричать смеешь, – перебила Кочубеиха.
– Стрелять, стрелять в нее, ведьму! – завопил и затопал ногами пришедший в ярость пьяный полковник.
Его насилу успокоили, уложили спать.
Наутро, собрав богатое кочубеево имущество, полковник Трощинский отослал его гетману. Невестку, согласно распоряжению гетмана, отпустил домой, в имение Апостола. Кочубеиху с одной служанкой привезли на телеге в Батурин, поселили в посадской избе под строгим караулом.
Слухи о событиях в Диканьке дошли и до монастыря, где жила Мотря. Но слухи были неясны, болтали люди по-разному. Тетка игуменья решила прежде времени племянницу не тревожить, и, запретив монахиням лишние разговоры, сама поехала на хутор, а оттуда в Батурин, узнать правду.
Мотря все же кое-что узнала без нее. Из Диканьки прибежала девка Мелашка и поведала, что царь разгневался на пана судью, что гетман его предупредил, и он укрылся, а мать уехала в Батурин. Мелашка также передала панночке маленькую записку гетмана. Он извещал свою «коханую Мотроненьку» о близком свидании и просил готовиться к отъезду.
Мотрю записка взволновала больше, чем судьба родителей. Она почувствовала, что происходят какие-то очень важные события, которые решают ее собственную судьбу.
Вечером она пошла ко всенощной. Монахини, до сих пор не замечавшие у девушки особого рвения к молитвам, диву дались, увидев, как Мотря усердно, со слезами на глазах отбивает поклоны.
– Впрямь, должно быть, беда у них случилась, недаром она убивается, – шептались монашки.
Они плохо знали Мотрю. Самолюбивая и своенравная девушка не испытывала особенной привязанности к родным. Частые беседы с крестным, его рассказы о блеске и великолепии придворной жизни вселили в ее душу отвращение к привычному, скучному быту, пробудили острое желание во что бы то ни стало подняться на высшую ступень жизни. Обещания гетмана украсить ее голову королевской короной превратили желание в страсть, подчинив ей и сердце и разум, сделав веселую, жизнерадостную двадцатилетнюю девушку малообщительной, холодной и равнодушной ко всему на свете, кроме своего собственного ослепительного будущего.
Перед ликами угрюмых святых Мотря молилась о ниспослании ей благодати и скорого благополучного исполнения надежд, терзавших все ее существо…
Всенощная кончилась. Стоял апрельский темный и теплый вечер. На паперти, как всегда, толпились странники и нищие. Мотря не заметила, как один из странников – высокий и бородатый, – отделившись от толпы, последовал за ней.
Мотря шла с келейницей игуменьи. У дверей игуменской кельи, когда келейница уже открыла дверь, странник быстро подошел и, сняв шляпу, дотронулся до руки Мотри:
– Подайте Христа ради…
Мотря вздрогнула, растерялась. Голос странника показался знакомым.
– Бог подаст, нечего тут шляться! – сурово отказала келейница.
– Ох, сердита ты, мать, ох, сердита… Ну, господь с вами, простите, коли так, – сказал странник.
И Мотря почувствовала, что он опять дотронулся до ее руки. Она отшатнулась, но рука уже ощутила прикосновение бумаги. Странник исчез в темноте.
Мотря наконец-то поняла, в чем дело и почему голос странника показался ей знакомым. Это был один из доверенных людей гетмана, управитель его имениями, пан Быстрицкий.
Приехав на другой день с печальными известиями из Батурина, игуменья застала в монастыре переполох. Ночью ее племянница исчезла. Монашки суетились, плели вздор…
Игуменья приказала им молчать и, никого не допрашивая, удалилась в свои покои. Здесь упала она на колени перед образами, и слезы обильно полились из ее глаз.
– Господи… Спаси и не погуби… Изведи душу ее из пленения сатанинского…
VIII
Гавриил Иванович Головкин – начальник Посольского приказа, – несмотря на постоянные болезни, был подвижен и деловит. Находясь при Петре в годы его малолетства в должности верховного постельничего, Гавриил Иванович изучил характер царя, участвовал во всех его затеях, одобрял все его мероприятия. Петр любил и уважал Гавриила Ивановича, доверяя ему самые секретные дела.
Мазепа знал, что Головкин служит честно и неподкупно, поэтому никогда не пытался расположить его к себе подарками и деньгами, до которых так жадны были многие другие царедворцы.
Но привыкнув строить свои отношения с людьми на умелом использовании их страстей и пороков, он нашел у Головкина другое уязвимое место.
Головкин в молодости слыл большим бабником, а с возрастом сделался великим охотником до острых, малоприличных шуток и историй, а также любителем хорошо покушать и крепко выпить.
Недостатков своих Гавриил Иванович не скрывал. В одном из писем к Петру он признается:
«Ваша милость напомянул о моей подагре, будто она начало восприняла от излишества венусовой утехи, – я же подлинно вам доношу, что та болезнь случилась мне от многопьянства…»
Мазепа, постоянно распинаясь перед Головкиным в своей верности царскому величеству, в то же время делал все, чтобы лично понравиться ему.
Он забавлял Гавриила Ивановича разными потешными баснями, угощал редкими заграничными винами, часто посылал ему «зверины своей охоты», сопровождая посылки остроумными, смешными записками. Постепенно он сделался для канцлера своим, близким человеком.
Донос Кочубея произвел на Головкина такое же впечатление, как и на царя, он ему не поверил.
Казалось совершенно невероятным, чтоб милый старый гетман, столько лет служивший Петру верой и правдой, мог замыслить худое. Более убедительным казалось предположение, что доносчики затеяли дело по наущению врагов, хотевших учинить на Украине смуту.
С таким предвзятым мнением, поддержанным и Шафировым, приступил Гавриил Иванович к разбору дела.
Петр лечился от лихорадки в Петербурге. Головкин, арестовав приехавших в Витебск Кочубея и Искру, заранее писал царю:
«Сыскав основание дела, пошлем их для публичного окончания розыска в Киев, чтоб тем показать довольство гетману…»
19 апреля оробевший Василий Леонтьевич предстал перед Головкиным. Тот сначала ободрил судью:
– Надейся на царскую милость и подробно изложи все дело, ничего не опасаясь и не тая…
Кочубей начал длинный и путаный рассказ. Он вспомнил прежние измены гетманов, дружбу Мазепы с Голицыным, вспомнил десятки различных слухов и догадок о злокозненных намерениях гетмана, однако в его рассказе не было ничего доказательного.
«Гетман хулил князя Огинского, гетмана литовского за союз с государем… Гетман ездил к княгине Дольской и не раз пил ее здоровье, а держит около себя слуг ляшской породы… Гетман сносится с ксендзом Заленским, а жене моей хвалил изменников Выговского и Брюховецкого, говорил, что он сам помышлял бы о своей цельности и вольности, да никто не хочет помогать ему…»
Головкин слушал зевая, ему давно были известны все эти вздорные, на его взгляд, слухи.
– Ты про дело сказывай, – перебил он судью, а до сплетен я не охотник…
Кочубей замолчал, вытер пот со лба, испуганно заморгал глазами. Потом засуетился, достал из кармана заранее написанные статьи гетманской измены, подал бумагу Головкину:
– Прошу вашу ясновельможность прочесть… Я не ради выгод своих сие дело начал, а единственно, величая превысокое достоинство великого государя…
– Знаю, знаю, – поморщился Головкин, – все вы так-то говорите…
– Прошу довести до сведения государя, что я…
– Ладно, – перебил Гавриил Иванович. – Доведем, ежели надобность будет… Ступай…
Кочубея увели. Головкин вызвал Шафирова. Тот только что закончил допрос Искры. Бывший полтавский полковник, заявив, что не имеет никакой корысти в этом доносе и что присоединился к нему по любви своей к отчизне, ничего нового и дельного не показал, сославшись во всем на Кочубея.
Лживость доноса казалась очевидной.
Бумага, поданная Кочубеем, в тридцати трех статьях повторяла его показание И не давала оснований смотреть на донос серьезно.
Шафирова заинтересовал только один пункт обвинения. Судья сообщал, будто Мазепа, ожидая приезда государя в Батурин, умышлял на его жизнь.
– Одно сие достойно внимания, остальное голословно и явно вымышлено, – сказал Шафиров, подчеркивая нужный пункт.
– Ты как по этой статье мыслишь? – спросил Головкин.
– Навет… Однако злой сей вымысел надобно строжайше рассмотреть, дабы гетмана от напраслины воровской оправить. Пытать придется, Гавриил Иванович…
– Ну что ж, – согласился Головкин, – сам так рассуждаю… По делам ворам и мука… Приступай с богом…
… По распоряжению гетмана пан Быстрицкий привез Мотрю в один из черниговских дворцов Мазепы. Ласково встретивший крестницу гетман пробыл с ней всего три дня – неотложные дела звали его к войску.
Однако за эти три дня Мазепа сумел так ободрить девушку, так уверенно подкрепить свои обещания, что она осталась в самом радостном настроении.
Нет сомнения, что Мотрю, не знавшую истинного положения вещей, в какой-то степени волновали разноречивые и темные слухи о судьбе родных, но гетман и в этом успокоил ее.
– Отец твой прогневил государя разными лживыми доносами. А злоба царя, сама ведаешь, предела не имеет… Я предупредил полковника Апостола, чтобы он укрыл Василия Леонтьевича в надежном месте, а куму устроил бы пока в Батурине… Ежели же, паче чаяния, отец твой будет схвачен, стану просить за него государя, – ныне ко мне сей тиран еще милостив…
– Господи, когда только всех нас избавишь от него! – простодушно воскликнула Мотря.
– Тише, любонько моя, тише… Теперь скоро…
– Один ты за всех думаешь, один трудишься… Смотри, сам в подозрение не попади… Мне без тебя не жить…
– Ой, поживем, серденько, как еще знатно поживем, – отшучивался Мазепа. – Летом все муки наши кончатся… Шведские войска вот-вот тронутся…
– Дай бог… скорее бы…
Окружив Мотрю надзором верных слуг, приказав не допускать к панночке никаких посторонних лиц, гетман уехал.
IX
Затянувшийся разбор кочубеевского доноса внушал серьезные опасения Мазепе. Гетман проведал, что одновременно на него послал донос верный союзному договору с Россией коронный гетман Адам Сенявский. А знакомый стольник Кантакузин сообщил, будто король Станислав открыто всем хвалится, что украинский гетман с ним заодно.
При таком положении, кто знает, как может повернуться дело? Правда, царь болен, живет в Петербурге, а Головкин пишет успокоительные и милостивые письма, но не такие ли письма писал он недавно Кочубею? И ему ли, гетману, искушенному в тонкостях политики, верить словам царедворца?
Мазепа шлет Головкину письмо за письмом, настойчиво требуя присылки доносчиков, для полного обличения, в Киев.
«В простом народе, – сообщает он, – от его кочубеевых единомышленников рассеиваются многие плевелы и разглашаются повести, будто Кочубей в великой милости вашей…»
Головкин вместо ответа опять присылает требование схватить и выслать к нему полковника Апостола, якобы причастного к доносу. Это гетмана совершенно расстроило.
Сделав отписку, что за полковником он установил надзор, а схватить его сейчас никак нельзя, ибо все войско его любит и почитает, Мазепа решил снова применить иезуитский способ отвода от себя возможных подозрений.
Отцы иезуиты учили:
«Когда враги твои чернят тебя, умножь вымыслы их и знай, что один довод из уст врагов твоих против тебя может показаться истиной, а множество доводов будут свидетельствовать о злонамеренности противников твоих, и никто не даст веры им…»
Гетман перечисляет Головкину сразу десяток обвинений и подозрений, набрасываемых на него со всех сторон, а также посылает полученное им письмо некоего пана Тарло, который убеждает его пристать на сторону шведского короля и Станислава.
«Благодарю бога моего, – скорбит гетман, – что грех ради моих наказует меня скорбями, напастями и клеветами, бедами и неудобоносимыми печалями, которые при крайней моей немощи и ослабелой старости превосходят мои силы и не дают спокойно окончить жизнь… Бог дал бы никогда не знать уряду гетманского, на котором от начала его не живу, а мучаюсь, стражду и непрестанные напасти от своих лжебратий и чужестранцев терплю. Прошу вашу вельможность сотворить милость ко мне: подай в тяжких печалях желаемую отраду, да не скончаются безвременно…»
Головкин поспешил успокоить «чувствительного» старика:
«Много таких рассеянных безделиц бывает ни на одного вас, но и на иных верных слуг царского величества. Нечего такому верить, ибо неприятели всегда для своей пользы ложь на верных сплетают, дабы тем своих единомысленников увеселить…»
Благодаря гетмана за присылку письма пана Тарло, Головкин доверил ему ответить пану по своему усмотрению.
Мазепа просьбу выполнил охотно. Он сочинил целое послание, в котором заявлял пану Тарло, что скорее на земле звезды будут, а небо сохой распашется, нежели Украина возвратится к Польше. Он припоминал все насилия, творившиеся панами над украинским народом, и объявлял, что под царским скипетром живется всем вольготно, поэтому никакие обещания не отведут народ от царя, а его, гетмана, «ни стрелы, ни огонь не разлучат от любви пресветлейшего, всемилостивейшего государя». Он наконец, сурово и зло обличал короля Станислава, «который только носит звание короля, а на самом деле является слугой шведов».
Копия письма, отправленного канцлеру, стала новым доказательством непоколебимой верности гетмана.
Следует заметить, что, конечно, никакого ответа пану Тарло гетман не посылал, да и сам «пан Тарло» едва ли не был изобретен хитроумием Мазеры.
X
Пока тянулся разбор кочубеевского доноса, а гетман отводил от себя подозрения, донская смута разрасталась в мощное народное восстание.
Грамоты вольного атамана Кондратия Булавина, призывавшего «бить бояр, прибыльщиков и подьячих», всколыхнули всю южную Русь и Слободскую Украину. В Пристанский городок двинулись толпы работных людей и холопов, спасавшихся от тяжелых податей, подневольной работы и батогов.
Крестьяне прекращают пахоту на помещиков, громят боярские усадьбы. Зарева пожарищ видны и под Тамбовом и под Воронежем. Повсюду в деревнях и станицах шумят вольные народные круги, выбираются, по казацкому обычаю, атаманы.
Булавинский есаул Петро Колодуб верно служил народу. Не раз приходилось ему со своим отрядом бывать в российских деревнях и селах, оказывать помощь крестьянам, поднимавшимся на своих господ. Петро видел, что российские помещики, польские и казацкие паны, несмотря на разную веру и обычаи, всюду одинаково притесняют народ.
Как-то раз к Булавину с просьбой о помощи явились мужики из тамбовской вотчины боярина Салтыкова. Булавин, взяв с собой сотню доброконных казаков под начальством Петра, помчался навестить боярина.
Огромное село, открывшееся их глазам, имело самый неприглядный вид. Крестьянские избенки, покрытые гнилой соломой, отощавшая скотина в катухах, слепленных из глины и хвороста, босоногая ребятня, едва прикрытая лохмотьями, – все свидетельствовало о крайней нищете населения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25