Оно было везде; она задыхалась в нем. Так она лежала, покуда по ее спине не побежали мурашки, а руки и ноги не заныли, требуя перемены положения. Когда она поняла, что готова, то села перед ним на пол, скрестив ноги, и посмотрела ему прямо в лицо.
Оно внушало благоговейный трепет, но не пугало. Огромные позолоченные глаза смотрели вдаль, позолоченные губы чуть заметно улыбались, а над августейшим челом реял великолепный золоченый плюмаж божественного убора, готовый, казалось, встрепенуться при малейшем дуновении. Так сидел он, всемогущий Амон Фиванский, в крохотном темном святилище, откуда правил миром и где день за днем принимал поклонение бесконечной череды фараонов. Иногда его выносили в город, но он предпочитал вершить свои дела здесь, в таинственном полумраке, вечно окутывавшем его трон.
Хатшепсут глядела на него до тех пор, пока все не поплыло и бог не начал приплясывать у нее перед глазами. Тогда она снова зажмурилась, а он все рос, рос, пока не возвысился надо всем на свете, могучий, непобедимый. Между приступами сотрясавшей ее тело дрожи она простиралась ниц, касаясь лбом пола, и молилась. Но он молчал. Он не приветствовал ее, не подавал никаких знаков, и, по мере того как близилась к концу ночь, ее отчаяние становилось все глубже. Высоко над ней, там, где светили звезды и свежий ветер гнал по небу облака, рога протрубили полночь, а бог все не заговаривал со впавшей в отчаяние девушкой.
Наконец она уронила голову на пол и остались лежать, не обращая внимания на ноющую спину. «О Амон, Отец мой», – подумала она, усталая и подавленная, и эти слова эхом разнеслись в пустом и безжизненном святилище ее сознания, по которому она скиталась в поисках его. Ее руки и ноги обмякли, дыхание замедлилось. Должна же где-то быть дверь, та маленькая щелочка, сквозь которую она сможет до него дотянуться.
И тут похожий на пещеру темный провал забытья наполнился тихим, гипнотическим шепотом. «Хатшепсут. Хатшепсут. Хатшепсут». Откуда-то появился луч света, и она заскользила по нему вверх. Свет становился все ярче, и вот она уже снова в святилище, а перед ней, небрежно привалившись к коленям божества, стоит какой-то юноша. Он высок ростом и хорош собой. У него короткие золотистые волосы, его набедренная повязка сделана из золотой ткани. Его лицо покрыто золотой краской, ступни тоже, ногти на пальцах рук и ног сверкают в свете лампад. Позже Хатшепсут не могла вспомнить, откуда взялся этот золотой свет, – то ли незнакомец и впрямь принес с собой сияние солнца, то ли его наряд искрился' в свете ламп, но в комнате как-то вдруг потеплело и повеяло весной. Она поняла, что никогда в жизни не видела еще такого красивого лица. У юноши был полный, высокомерный рот, большие глаза, длинная мускулистая шея, твердый раздвоенный подбородок.
Она протянула к нему руки в молитвенном жесте, и он рассмеялся.
– О да, преклоняйся передо мной, – сказал он голосом таким же звучным и золотистым, как и все остальное в нем. – Ибо я в тысячу тысяч раз могущественнее тебя, Хатшепсут. Ты, египетская царевна, стоишь передо мной, облаченная в набедренную повязку из грубого льна, в то время как я хожу одетый светом солнца.
Он поднял руку и растопырил пальцы, любуясь своими ногтями.
– Я прекрасен, я куда прекраснее тебя, той, которую называют Цветком Египта.
Внезапно Хатшепсут поняла, что он ей не нравится. Бог или не бог, но он так же тщеславен, как она сама, и не менее опасен. Она повернулась к двери.
– О, уходи, если хочешь, – сказал он. – Дверь не заперта, и никто не станет тебя обвинять, если ты выбежишь отсюда, обезумев от страха. В конец концов, Амон – могущественный бог, не так ли? А у тебя больше оснований для побега и для безумия, чем у кого-либо еще, ведь он твой отец, так ведь? Или не так?
Последний вопрос был задан саркастическим, насмешливым тоном, и юноша, склонив голову набок, с усмешкой посмотрел на Хатшепсут. Она отошла от двери.
– Ни один человек еще не говорил со мной так, – сказала она ледяным тоном.
Его золоченые брови поползли вверх.
– Ну разумеется нет! – согласился он. – Кто же осмелится оспаривать священное зачатие Цветка Египта.
Он откровенно насмехался над ней, его прекрасный рот изогнулся в ухмылке.
– Но я не совсем человек и потому буду говорить тебе все, что мне вздумается, ты, девчонка, возомнившая себя царевной.
– Так, значит, ты – бог?
– Стыдись, Хатшепсут! Разве ты не знаешь, кто я? И он провел по ноге Амона сверкающим пальцем.
– Каждый день я проплываю по небу в небесной барке. Я путешествую вместе с Ра, царем живых и мертвых, и купаюсь в его огне, когда мне вздумается. Ты все еще не поняла, кто я?
– Нет.
– Я заглядываю тебе через плечо, когда ты любуешься собой в зеркале. Я прогуливаюсь с тобой по саду и по берегу реки. Я видел тебя в тайной долине – да, кстати, и Сенмута тоже! Красивый петушок, но слишком честолюбив. Не спускай с него глаз, Хатшепсут, люби его. Он будет служить тебе до последнего твоего вздоха; я это знаю. И ты тоже знаешь, правда? Но не забывай давать ему волю, иначе он погубит себя и разобьет тебе сердце. О Хатшепсут, прелестная Хатшепсут, сколько Ка тебе дано?
– Великий Амон дал мне четырнадцать! – Она не сводила глаз с этого нахального, непредсказуемого юнца, не зная, чего от него ждать: то ли он бросится на нее, то ли котом замяукает, то ли кликнет других богов. В то же время в нем было что-то знакомое.
Легким шагом он прошелся под самым носом у бога, даже не поклонившись ему, подпрыгнул и уселся у него на коленях. Она задохнулась от возмущения, но золотой юноша только рассмеялся своим странным пронзительным смехом, в котором сквозило безумие.
– Четырнадцать! Какой он щедрый, наш Амон! А какого они пола?
– Мужского, разумеется.
– Да!
Вдруг Хатшепсут кинулась вперед.
– Я поняла! Ты – один из моих ка!
Он поднял палец, предварительно глянув на золоченый ноготь, словно не в силах наглядеться на себя.
– Я тщеславен, эгоистичен, жаден, высокомерен, жесток, непредсказуем и не знаю угрызений совести. Разве нет?
Она топнула ногой.
– Уходи! Ты насмехаешься надо мной, а я этого не позволю!
Он свистнул:
– Как хорошо ты умеешь распоряжаться! А тебе не случалось просыпаться по ночам от страха, что никто тебя не послушается?
– Убирайся! Ты оскорбляешь бога своей бессмысленной болтовней и заставляешь меня тратить мою драгоценную ночь на всякие глупости!
Он надулся, его золоченые губы сверкнули.
– Но это и моя священная ночь, не только твоя. Хотя должен сказать, что солнечный свет мне нравится больше, чем эта темная, холодная, пропахшая благовониями камера.
Он легко спрыгнул со своего насеста и приземлился прямо перед ней, и она увидела, что даже в его ноздрях блестит золотая пыль.
– Скоро ты отправишься в путешествие, гордячка Хатшепсут. Скажи мне, чего ты хочешь? Ты должна принять решение еще до отъезда, иначе все молитвы и все благовония мира не заставят речных богов внимать тебе хотя бы минуту. Старина Амон создал только инструменты, как тебе известно.
– Да как ты смеешь! Он подошел ближе.
– Ну, так чего же ты хочешь? Власти? Военной мощи? Золота, чтобы текло сквозь твои хорошенькие пальчики, как вода? Или чтобы от тебя были без ума все мужчины и особенно этот гордый, хладнокровный жрец Сенмут? Чего? Выбирай!
– Ты знаешь, чего я хочу!
– Я знаю, чего тебе кажется, что ты хочешь. До чего же ты поверхностна, дорогая моя. Ты думаешь, что править Египтом очень весело, что все будут преклоняться перед тобой, дочерью бога, а ты ведь хочешь, чтобы тебя обожали, и хочешь, чтобы вся страна подчинялась твоей воле. Разве я не прав?
Она закрыла уши ладонями.
– Да! – выкрикнула она со всхлипом. – Да, прав! Мне нужна власть и все, что к ней прилагается!
– Ну вот ты и призналась. Но это не все, что тебе нужно.
– Нет, не все. Я искренне верю, что не все. – Ее руки упали. – Что может быть выше, чем благо фараона, о мой подлый ка?
Он отскочил назад, к статуе Амона.
– Благо Египта, разумеется.
– На этом и порешим. Я хочу блага Египта. Вот чего я хочу, и о нем я буду молиться в пути.
– Но ведь ты и есть благо Египта. – Он улыбнулся. – Думаю, ты права. Египта ты не заслуживаешь, но фараоном ты будешь хорошим. А теперь слушай мой совет. – И он ласково потрепал свои кудри. – Остерегайся Тутмоса, своего брата. В глубине души ты знаешь, что он змея, которая притворяется ленивой, но кусает молниеносно, однако ты не знаешь, что он принесет тебе погибель, когда станет отцом. Берегись жрецов Амона, а не самого бога, он не причинит тебе вреда. И бойся себя, своего непомерного тщеславия. Вот и все! Твое общество утомило меня, крестьянка, и я возвращаюсь к Ра! – Он зевнул. – Ах да, вот еще что: великий Амон доволен тобой и шлет тебе свое благословение, Хатшепсут. А теперь в кровать. Уже утро. – Он расправил плечи. – И еще. Прежде чем покинуть Фивы, принеси жертву Монту. Тогда твое царствование будет свободно от войн. Не от мелких неурядиц, – закончил он, лениво покачивая головой, – а от войн.
– О могучий Амон! – сказала она, счастливая. – Это была воистину священная ночь!
И когда верховный жрец пришел, чтобы отвести ее домой, то увидел, что она лежит на боку, обхватив одной рукой ступню бога, и улыбается во сне.
Глава 11
В первый день месяца Мезор Хатшепсут и Тутмос отправились в путешествие. Пока он ждал ее на царской барке, она вошла в храм и принесла быка в жертву Монту, чьи свирепые молчаливые жрецы не сводили с нее глаз все время церемонии. Когда все кончилось, она оставила их сжечь тушу, а сама присоединилась к отцу. Был яркий зимний день, теплый, но с легким ветерком; небо уже не казалось похожим на твердую бронзовую скорлупу, как летом, а плавно склонялось к ним, ясное, светлое и голубое. Синие с белым флажки весело трепетали на мачтах, позолоченный нос барки соскользнул со ступеней и погрузился в воду. Пока они отчаливали, на берегу жгли благовония Хапи, богу Нила, и кидали ему цветы, которые покрыли воду красным ковром, колыхавшимся на поднятых баркой волнах. За баркой последовали лодки с припасами, сначала они вереницей плыли по течению, пока не приспособили свою скорость к скорости головного судна, а потом вся флотилия, хлопая на ветру камчатными парусами, затканными золотой нитью, скрылась из виду.
Хатшепсут и Тутмос стояли рядом, глядя на город, плывущий мимо. Завтрак ждал их тут же, под навесом каюты. Полог навеса убрали наверх, чтобы царственная пара могла есть и наслаждаться видом, но отец и дочь были еще не настолько голодны, чтобы уйти с мостика. В воздухе была разлита изумительная смесь из запахов реки, тростника и пробивающихся свежих побегов, пения птиц и молниями проносящихся мимо ярких стрекоз. Одна на мгновение присела на руку Хатшепсут, и та успела разглядеть восхитительное подрагивание тонких, как паутинки, крылышек, отливающих синим и красным, и удлиненное, блестящее черное тельце, прежде чем стрекоза снова сорвалась с места и погналась за комариным роем, который пронес мимо ветерок. Девушка восхищенно вздохнула. Никогда еще она не выбиралась за пределы города, и все увиденное было ей внове. Впереди лежало время пиров и простых радостей, дни, которые она проведет с отцом, глядя на проплывающий мимо Египет, и ночи, когда она будет лежать и смотреть на звезды, убаюкиваемая течением. Даже в детстве такая поездка не могла бы взволновать ее сильнее, чем сейчас.
Тутмос был доволен, глядя на ее приоткрытый рот, горящие глаза, смуглые руки, крепко сжимавшие перила. Он и сам освободился на время от депеш, законников и мелких стычек в суде справедливости; пусть пока Инени с визирями попотеют под бременем власти. Упершись широко расставленными ногами в палубу, он поднял голову и понюхал воздух. Давно он не покидал Фивы, давно не ходил в походы, не осматривал свои постройки. Взволнован он был не меньше, чем дочь, ему не терпелось показать ей несравненные чудеса этой земли, истинного дара богов. Когда они пошли в каюту завтракать, город уже остался позади, и река мирно катила свои воды меж затопленных полей и отсыревших пальмовых рощ, щетинившихся на фоне неба. Холмы справа и слева, в пяти милях от берега, подернулись туманной дымкой – воздух зимой был влажен; от реки, по мере того как солнце поднималось все выше, пошел пар. Они с аппетитом поели, весело смеясь над всякими пустяками, и, откинувшись на подушки, принялись потягивать вино. К тому времени, когда они снова вышли на палубу и сели в свои кресла под навесом, русло реки стало постепенно сворачивать на восток, а окружавшие его утесы отступали, уходя все дальше в пустыню.
– Еще через день они вернутся вновь, – сказал ей Тутмос. – Они никогда не оставляют нас надолго, и это хорошо, ведь утесы заменяют множество солдат и лучше всякой армии защищают нас от кочевников пустыни. Через три-четыре дня мы будем в Абидосе, священнейшем из городов, но я не хочу сходить там на берег. Мы бросим якорь и, может быть, заночуем там, а потом поплывем дальше.
Она не отвечала, поглощенная созерцанием панорамы своего царства, которое разворачивалось перед ней подобно нескончаемому свитку. Солнце раскалилось, вода в реке побежала быстрее. Ей было хорошо видно, как впереди течение раздвигает стоячие воды паводка. Когда река неспешно проносила их мимо деревушек, чьи глинобитные домики с папирусными крышами прятались в тени деревьев, она нередко замечала, как разная живность – куры, козы, а иногда и коровы стоят и уныло смотрят на свои привычные пастбища, теперь скрытые под водой. Но паводок шел на убыль, и в одном-двух местах уже взялись за работу феллахи: согнув спины, они брели за плугом или, шагая по лодыжки в жидкой грязи, бросали семена в удобренную почву. А однажды царская флотилия проплыла мимо рыбака, который сидел в своей лодчонке с неподвижной удочкой в руке, уронив непокрытую голову на голую грудь. Он даже не шелохнулся, когда они беззвучно проскользили мимо.
– Очень приятное занятие, – заметил фараон.
Хатшепсут пылко согласилась, вспомнив, как она повстречала Сенмута на заболоченном берегу во время охоты. Она попыталась представить себе отца в виде одного из этих феллахов; как бы он гнул спину от зари до зари и возвращался домой к обеду из чечевицы с вареными побегами папируса и жесткой ржаной лепешки да, может быть, куска говядины в особенно удачный базарный день. Но вообразить отца на месте Сенмута Хатшепсут не могла, как ни пыталась, и она перестала думать об этом, предоставив своим мыслям плыть по течению вместе с ладьей, наблюдая, как та рассекает воду, словно золотой крокодил, такая же прекрасная и молчаливая. Вечером четвертого дня они прибыли в Абидос. Солнце садилось прямо за город, ослепляя Хатшепсут. Но когда Ра ушел и небо облачилось в темно-синие одежды, украсившись серебристым светом высокой луны и редких ранних звезд, она разглядела белые крыши домов, спрятавшиеся среди пальм, а за ними – пилоны и портики храма. Она поежилась под плащом, озябнув от зимней прохлады, смущенная тишиной этого места, особенно непривычной для той, чья жизнь проходила в шуме и сутолоке дворца. При виде этих бледных, призрачных домов и протянутых, словно руки, черных древесных ветвей ей стало немного одиноко. Барка мягко ткнулась носом в заросший тростником берег, и какая-то ночная птица защелкала, забеспокоилась в своем гнезде.
– Это и есть священный Абидос, где покоится голова Осириса, – сказал ей Тутмос негромко. – Подобно тому как твоя мать любила меня, Исида любила своего божественного супруга и собирала части его бедного изрубленного тела со всех концов земли. Я строил здесь, но мы не задержимся надолго. Абидос находится недалеко от Фив, и у тебя еще будет возможность познакомиться с ним. Сейчас я иду спать. Утром мы принесем жертвы Осирису и поплывем дальше.
Он поцеловал ее в прохладный лоб и размашисто зашагал прочь, но Хатшепсут еще не насытилась этой ночью. Она долго не сходила с места, опершись на поручни и глядя, как висящие над ее головой огни на корме перемигиваются со своим отражением в спокойной, точно масло, воде под ее ногами. Размышляя об убийстве сына солнечного бога и преданности его верной Исиды, она прогуливалась по палубе, куда доносились отцовский храп, разговоры и приглушенный смех прислуги на других лодках. Вокруг не было ни души, только черное небо и прохладный ветер, но ей все было безразлично. Это одиночество было продолжением того странствия внутрь самой себя, которое Хатшепсут начала еще после смерти Ахмес, и теперь девушка, нахмурив брови и не отрывая глаз от палубы у себя под ногами, ходила взад и вперед, как это часто делал ее отец. В постель она легла не раньше, чем на соседних лодках настала полная тишина.
Ранним свежим утром царственная пара со всей своей свитой спустилась на берег и совершила торжественный ритуал в честь Осириса. Однако настроение у всех было хорошее, и, когда церемония закончилась, все гурьбой вернулись на борт, выбрали якоря и отчалили, причем и хозяева, и слуги одинаково радовались возобновлению путешествия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Оно внушало благоговейный трепет, но не пугало. Огромные позолоченные глаза смотрели вдаль, позолоченные губы чуть заметно улыбались, а над августейшим челом реял великолепный золоченый плюмаж божественного убора, готовый, казалось, встрепенуться при малейшем дуновении. Так сидел он, всемогущий Амон Фиванский, в крохотном темном святилище, откуда правил миром и где день за днем принимал поклонение бесконечной череды фараонов. Иногда его выносили в город, но он предпочитал вершить свои дела здесь, в таинственном полумраке, вечно окутывавшем его трон.
Хатшепсут глядела на него до тех пор, пока все не поплыло и бог не начал приплясывать у нее перед глазами. Тогда она снова зажмурилась, а он все рос, рос, пока не возвысился надо всем на свете, могучий, непобедимый. Между приступами сотрясавшей ее тело дрожи она простиралась ниц, касаясь лбом пола, и молилась. Но он молчал. Он не приветствовал ее, не подавал никаких знаков, и, по мере того как близилась к концу ночь, ее отчаяние становилось все глубже. Высоко над ней, там, где светили звезды и свежий ветер гнал по небу облака, рога протрубили полночь, а бог все не заговаривал со впавшей в отчаяние девушкой.
Наконец она уронила голову на пол и остались лежать, не обращая внимания на ноющую спину. «О Амон, Отец мой», – подумала она, усталая и подавленная, и эти слова эхом разнеслись в пустом и безжизненном святилище ее сознания, по которому она скиталась в поисках его. Ее руки и ноги обмякли, дыхание замедлилось. Должна же где-то быть дверь, та маленькая щелочка, сквозь которую она сможет до него дотянуться.
И тут похожий на пещеру темный провал забытья наполнился тихим, гипнотическим шепотом. «Хатшепсут. Хатшепсут. Хатшепсут». Откуда-то появился луч света, и она заскользила по нему вверх. Свет становился все ярче, и вот она уже снова в святилище, а перед ней, небрежно привалившись к коленям божества, стоит какой-то юноша. Он высок ростом и хорош собой. У него короткие золотистые волосы, его набедренная повязка сделана из золотой ткани. Его лицо покрыто золотой краской, ступни тоже, ногти на пальцах рук и ног сверкают в свете лампад. Позже Хатшепсут не могла вспомнить, откуда взялся этот золотой свет, – то ли незнакомец и впрямь принес с собой сияние солнца, то ли его наряд искрился' в свете ламп, но в комнате как-то вдруг потеплело и повеяло весной. Она поняла, что никогда в жизни не видела еще такого красивого лица. У юноши был полный, высокомерный рот, большие глаза, длинная мускулистая шея, твердый раздвоенный подбородок.
Она протянула к нему руки в молитвенном жесте, и он рассмеялся.
– О да, преклоняйся передо мной, – сказал он голосом таким же звучным и золотистым, как и все остальное в нем. – Ибо я в тысячу тысяч раз могущественнее тебя, Хатшепсут. Ты, египетская царевна, стоишь передо мной, облаченная в набедренную повязку из грубого льна, в то время как я хожу одетый светом солнца.
Он поднял руку и растопырил пальцы, любуясь своими ногтями.
– Я прекрасен, я куда прекраснее тебя, той, которую называют Цветком Египта.
Внезапно Хатшепсут поняла, что он ей не нравится. Бог или не бог, но он так же тщеславен, как она сама, и не менее опасен. Она повернулась к двери.
– О, уходи, если хочешь, – сказал он. – Дверь не заперта, и никто не станет тебя обвинять, если ты выбежишь отсюда, обезумев от страха. В конец концов, Амон – могущественный бог, не так ли? А у тебя больше оснований для побега и для безумия, чем у кого-либо еще, ведь он твой отец, так ведь? Или не так?
Последний вопрос был задан саркастическим, насмешливым тоном, и юноша, склонив голову набок, с усмешкой посмотрел на Хатшепсут. Она отошла от двери.
– Ни один человек еще не говорил со мной так, – сказала она ледяным тоном.
Его золоченые брови поползли вверх.
– Ну разумеется нет! – согласился он. – Кто же осмелится оспаривать священное зачатие Цветка Египта.
Он откровенно насмехался над ней, его прекрасный рот изогнулся в ухмылке.
– Но я не совсем человек и потому буду говорить тебе все, что мне вздумается, ты, девчонка, возомнившая себя царевной.
– Так, значит, ты – бог?
– Стыдись, Хатшепсут! Разве ты не знаешь, кто я? И он провел по ноге Амона сверкающим пальцем.
– Каждый день я проплываю по небу в небесной барке. Я путешествую вместе с Ра, царем живых и мертвых, и купаюсь в его огне, когда мне вздумается. Ты все еще не поняла, кто я?
– Нет.
– Я заглядываю тебе через плечо, когда ты любуешься собой в зеркале. Я прогуливаюсь с тобой по саду и по берегу реки. Я видел тебя в тайной долине – да, кстати, и Сенмута тоже! Красивый петушок, но слишком честолюбив. Не спускай с него глаз, Хатшепсут, люби его. Он будет служить тебе до последнего твоего вздоха; я это знаю. И ты тоже знаешь, правда? Но не забывай давать ему волю, иначе он погубит себя и разобьет тебе сердце. О Хатшепсут, прелестная Хатшепсут, сколько Ка тебе дано?
– Великий Амон дал мне четырнадцать! – Она не сводила глаз с этого нахального, непредсказуемого юнца, не зная, чего от него ждать: то ли он бросится на нее, то ли котом замяукает, то ли кликнет других богов. В то же время в нем было что-то знакомое.
Легким шагом он прошелся под самым носом у бога, даже не поклонившись ему, подпрыгнул и уселся у него на коленях. Она задохнулась от возмущения, но золотой юноша только рассмеялся своим странным пронзительным смехом, в котором сквозило безумие.
– Четырнадцать! Какой он щедрый, наш Амон! А какого они пола?
– Мужского, разумеется.
– Да!
Вдруг Хатшепсут кинулась вперед.
– Я поняла! Ты – один из моих ка!
Он поднял палец, предварительно глянув на золоченый ноготь, словно не в силах наглядеться на себя.
– Я тщеславен, эгоистичен, жаден, высокомерен, жесток, непредсказуем и не знаю угрызений совести. Разве нет?
Она топнула ногой.
– Уходи! Ты насмехаешься надо мной, а я этого не позволю!
Он свистнул:
– Как хорошо ты умеешь распоряжаться! А тебе не случалось просыпаться по ночам от страха, что никто тебя не послушается?
– Убирайся! Ты оскорбляешь бога своей бессмысленной болтовней и заставляешь меня тратить мою драгоценную ночь на всякие глупости!
Он надулся, его золоченые губы сверкнули.
– Но это и моя священная ночь, не только твоя. Хотя должен сказать, что солнечный свет мне нравится больше, чем эта темная, холодная, пропахшая благовониями камера.
Он легко спрыгнул со своего насеста и приземлился прямо перед ней, и она увидела, что даже в его ноздрях блестит золотая пыль.
– Скоро ты отправишься в путешествие, гордячка Хатшепсут. Скажи мне, чего ты хочешь? Ты должна принять решение еще до отъезда, иначе все молитвы и все благовония мира не заставят речных богов внимать тебе хотя бы минуту. Старина Амон создал только инструменты, как тебе известно.
– Да как ты смеешь! Он подошел ближе.
– Ну, так чего же ты хочешь? Власти? Военной мощи? Золота, чтобы текло сквозь твои хорошенькие пальчики, как вода? Или чтобы от тебя были без ума все мужчины и особенно этот гордый, хладнокровный жрец Сенмут? Чего? Выбирай!
– Ты знаешь, чего я хочу!
– Я знаю, чего тебе кажется, что ты хочешь. До чего же ты поверхностна, дорогая моя. Ты думаешь, что править Египтом очень весело, что все будут преклоняться перед тобой, дочерью бога, а ты ведь хочешь, чтобы тебя обожали, и хочешь, чтобы вся страна подчинялась твоей воле. Разве я не прав?
Она закрыла уши ладонями.
– Да! – выкрикнула она со всхлипом. – Да, прав! Мне нужна власть и все, что к ней прилагается!
– Ну вот ты и призналась. Но это не все, что тебе нужно.
– Нет, не все. Я искренне верю, что не все. – Ее руки упали. – Что может быть выше, чем благо фараона, о мой подлый ка?
Он отскочил назад, к статуе Амона.
– Благо Египта, разумеется.
– На этом и порешим. Я хочу блага Египта. Вот чего я хочу, и о нем я буду молиться в пути.
– Но ведь ты и есть благо Египта. – Он улыбнулся. – Думаю, ты права. Египта ты не заслуживаешь, но фараоном ты будешь хорошим. А теперь слушай мой совет. – И он ласково потрепал свои кудри. – Остерегайся Тутмоса, своего брата. В глубине души ты знаешь, что он змея, которая притворяется ленивой, но кусает молниеносно, однако ты не знаешь, что он принесет тебе погибель, когда станет отцом. Берегись жрецов Амона, а не самого бога, он не причинит тебе вреда. И бойся себя, своего непомерного тщеславия. Вот и все! Твое общество утомило меня, крестьянка, и я возвращаюсь к Ра! – Он зевнул. – Ах да, вот еще что: великий Амон доволен тобой и шлет тебе свое благословение, Хатшепсут. А теперь в кровать. Уже утро. – Он расправил плечи. – И еще. Прежде чем покинуть Фивы, принеси жертву Монту. Тогда твое царствование будет свободно от войн. Не от мелких неурядиц, – закончил он, лениво покачивая головой, – а от войн.
– О могучий Амон! – сказала она, счастливая. – Это была воистину священная ночь!
И когда верховный жрец пришел, чтобы отвести ее домой, то увидел, что она лежит на боку, обхватив одной рукой ступню бога, и улыбается во сне.
Глава 11
В первый день месяца Мезор Хатшепсут и Тутмос отправились в путешествие. Пока он ждал ее на царской барке, она вошла в храм и принесла быка в жертву Монту, чьи свирепые молчаливые жрецы не сводили с нее глаз все время церемонии. Когда все кончилось, она оставила их сжечь тушу, а сама присоединилась к отцу. Был яркий зимний день, теплый, но с легким ветерком; небо уже не казалось похожим на твердую бронзовую скорлупу, как летом, а плавно склонялось к ним, ясное, светлое и голубое. Синие с белым флажки весело трепетали на мачтах, позолоченный нос барки соскользнул со ступеней и погрузился в воду. Пока они отчаливали, на берегу жгли благовония Хапи, богу Нила, и кидали ему цветы, которые покрыли воду красным ковром, колыхавшимся на поднятых баркой волнах. За баркой последовали лодки с припасами, сначала они вереницей плыли по течению, пока не приспособили свою скорость к скорости головного судна, а потом вся флотилия, хлопая на ветру камчатными парусами, затканными золотой нитью, скрылась из виду.
Хатшепсут и Тутмос стояли рядом, глядя на город, плывущий мимо. Завтрак ждал их тут же, под навесом каюты. Полог навеса убрали наверх, чтобы царственная пара могла есть и наслаждаться видом, но отец и дочь были еще не настолько голодны, чтобы уйти с мостика. В воздухе была разлита изумительная смесь из запахов реки, тростника и пробивающихся свежих побегов, пения птиц и молниями проносящихся мимо ярких стрекоз. Одна на мгновение присела на руку Хатшепсут, и та успела разглядеть восхитительное подрагивание тонких, как паутинки, крылышек, отливающих синим и красным, и удлиненное, блестящее черное тельце, прежде чем стрекоза снова сорвалась с места и погналась за комариным роем, который пронес мимо ветерок. Девушка восхищенно вздохнула. Никогда еще она не выбиралась за пределы города, и все увиденное было ей внове. Впереди лежало время пиров и простых радостей, дни, которые она проведет с отцом, глядя на проплывающий мимо Египет, и ночи, когда она будет лежать и смотреть на звезды, убаюкиваемая течением. Даже в детстве такая поездка не могла бы взволновать ее сильнее, чем сейчас.
Тутмос был доволен, глядя на ее приоткрытый рот, горящие глаза, смуглые руки, крепко сжимавшие перила. Он и сам освободился на время от депеш, законников и мелких стычек в суде справедливости; пусть пока Инени с визирями попотеют под бременем власти. Упершись широко расставленными ногами в палубу, он поднял голову и понюхал воздух. Давно он не покидал Фивы, давно не ходил в походы, не осматривал свои постройки. Взволнован он был не меньше, чем дочь, ему не терпелось показать ей несравненные чудеса этой земли, истинного дара богов. Когда они пошли в каюту завтракать, город уже остался позади, и река мирно катила свои воды меж затопленных полей и отсыревших пальмовых рощ, щетинившихся на фоне неба. Холмы справа и слева, в пяти милях от берега, подернулись туманной дымкой – воздух зимой был влажен; от реки, по мере того как солнце поднималось все выше, пошел пар. Они с аппетитом поели, весело смеясь над всякими пустяками, и, откинувшись на подушки, принялись потягивать вино. К тому времени, когда они снова вышли на палубу и сели в свои кресла под навесом, русло реки стало постепенно сворачивать на восток, а окружавшие его утесы отступали, уходя все дальше в пустыню.
– Еще через день они вернутся вновь, – сказал ей Тутмос. – Они никогда не оставляют нас надолго, и это хорошо, ведь утесы заменяют множество солдат и лучше всякой армии защищают нас от кочевников пустыни. Через три-четыре дня мы будем в Абидосе, священнейшем из городов, но я не хочу сходить там на берег. Мы бросим якорь и, может быть, заночуем там, а потом поплывем дальше.
Она не отвечала, поглощенная созерцанием панорамы своего царства, которое разворачивалось перед ней подобно нескончаемому свитку. Солнце раскалилось, вода в реке побежала быстрее. Ей было хорошо видно, как впереди течение раздвигает стоячие воды паводка. Когда река неспешно проносила их мимо деревушек, чьи глинобитные домики с папирусными крышами прятались в тени деревьев, она нередко замечала, как разная живность – куры, козы, а иногда и коровы стоят и уныло смотрят на свои привычные пастбища, теперь скрытые под водой. Но паводок шел на убыль, и в одном-двух местах уже взялись за работу феллахи: согнув спины, они брели за плугом или, шагая по лодыжки в жидкой грязи, бросали семена в удобренную почву. А однажды царская флотилия проплыла мимо рыбака, который сидел в своей лодчонке с неподвижной удочкой в руке, уронив непокрытую голову на голую грудь. Он даже не шелохнулся, когда они беззвучно проскользили мимо.
– Очень приятное занятие, – заметил фараон.
Хатшепсут пылко согласилась, вспомнив, как она повстречала Сенмута на заболоченном берегу во время охоты. Она попыталась представить себе отца в виде одного из этих феллахов; как бы он гнул спину от зари до зари и возвращался домой к обеду из чечевицы с вареными побегами папируса и жесткой ржаной лепешки да, может быть, куска говядины в особенно удачный базарный день. Но вообразить отца на месте Сенмута Хатшепсут не могла, как ни пыталась, и она перестала думать об этом, предоставив своим мыслям плыть по течению вместе с ладьей, наблюдая, как та рассекает воду, словно золотой крокодил, такая же прекрасная и молчаливая. Вечером четвертого дня они прибыли в Абидос. Солнце садилось прямо за город, ослепляя Хатшепсут. Но когда Ра ушел и небо облачилось в темно-синие одежды, украсившись серебристым светом высокой луны и редких ранних звезд, она разглядела белые крыши домов, спрятавшиеся среди пальм, а за ними – пилоны и портики храма. Она поежилась под плащом, озябнув от зимней прохлады, смущенная тишиной этого места, особенно непривычной для той, чья жизнь проходила в шуме и сутолоке дворца. При виде этих бледных, призрачных домов и протянутых, словно руки, черных древесных ветвей ей стало немного одиноко. Барка мягко ткнулась носом в заросший тростником берег, и какая-то ночная птица защелкала, забеспокоилась в своем гнезде.
– Это и есть священный Абидос, где покоится голова Осириса, – сказал ей Тутмос негромко. – Подобно тому как твоя мать любила меня, Исида любила своего божественного супруга и собирала части его бедного изрубленного тела со всех концов земли. Я строил здесь, но мы не задержимся надолго. Абидос находится недалеко от Фив, и у тебя еще будет возможность познакомиться с ним. Сейчас я иду спать. Утром мы принесем жертвы Осирису и поплывем дальше.
Он поцеловал ее в прохладный лоб и размашисто зашагал прочь, но Хатшепсут еще не насытилась этой ночью. Она долго не сходила с места, опершись на поручни и глядя, как висящие над ее головой огни на корме перемигиваются со своим отражением в спокойной, точно масло, воде под ее ногами. Размышляя об убийстве сына солнечного бога и преданности его верной Исиды, она прогуливалась по палубе, куда доносились отцовский храп, разговоры и приглушенный смех прислуги на других лодках. Вокруг не было ни души, только черное небо и прохладный ветер, но ей все было безразлично. Это одиночество было продолжением того странствия внутрь самой себя, которое Хатшепсут начала еще после смерти Ахмес, и теперь девушка, нахмурив брови и не отрывая глаз от палубы у себя под ногами, ходила взад и вперед, как это часто делал ее отец. В постель она легла не раньше, чем на соседних лодках настала полная тишина.
Ранним свежим утром царственная пара со всей своей свитой спустилась на берег и совершила торжественный ритуал в честь Осириса. Однако настроение у всех было хорошее, и, когда церемония закончилась, все гурьбой вернулись на борт, выбрали якоря и отчалили, причем и хозяева, и слуги одинаково радовались возобновлению путешествия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59