Его влекло к ней. Он почувствовал первое шевеление страсти, ему стало стыдно, но он все равно не мог оторвать от нее глаз. Она казалась ему такой далекой, почти богиней. «Не годится, – подумал он, – испытывать к ней то же, что и к любой рабыне из пивной». Но дело было не только в этом. Между ними существовала невысказанная нежность, оба словно признавали, что их встреча – знак судьбы, той самой, что вложила зерна честолюбия в его сердце и не давала им зачахнуть все долгие годы, что он надрывался в храме. Он понимал, что у него, крестьянского сына, нет никакого права находиться в такой компании, и в то же время осознавал, что та же самая судьба привела его сюда, на борт царской барки.
Сенмут ловил задумчивые взгляды женщин, но не чувствовал их восхищения. Ведь он не видел того, что видели они: высокого юношу, грациозного, точно леопард из легенды, с лицом, которое обещало блаженство. Больше того, перед ним был мужчина, чей высокий лоб и быстрые ловкие руки говорили о совершенно особом могуществе. Поэтому они хихикали и перешептывались, а Сенмут, забыв обо всем, слушал, как Менх и Хапусенеб обсуждали вещи, о которых он имел лишь отдаленное представление, а когда они обращались к нему, то отвечал почтительно и без утайки.
Хатшепсут вскрикнула, и общество, оставив подушки, перешло на борт. На один восхитительный миг Сенмут словно окунулся в ароматное облако и ощутил прикосновение теплой обнаженной плоти, когда позади него столпились женщины. Все следили за огромным крокодилом, который, неуклюже переваливаясь, покинул свое убежище в камышах, без единого всплеска скользнул в воду и проплыл мимо, да так близко, что его длинное тупое рыло с ужасающей ухмылкой прошло на расстоянии вытянутой руки от них.
Едва серая тень миновала лодку, Менх потянулся за луком.
– Убить его, ваше высочество? – спросил он. Но Хатшепсут покачала головой:
– Нет. Это священное животное, спутник богов, его появление – знак для смертных. Пусть живет.
С этими словами она взглянула на Сенмута и тут же отвела глаза. Но их озадаченное, почти встревоженное выражение не укрылось от него, и пока он вместе с остальными наблюдал, как крокодил скрывается вдали, сердце часто билось в его груди. «Как же она изменилась!» – подумал он. Куда девалось то милое капризное дитя, которое он встретил у озера?
Ближе к вечеру они спугнули стаю белых гусей, которые с громкими криками поднялись над болотом, и Хатшепсут, ни слова не говоря, передала свою метательную палку Сенмуту. Это был вызов.
В тот же миг ему вспомнились годы, проведенные на ферме отца, и шуточные сражения с Сенменом, когда оба пыхтели под тяжестью деревянных посохов. Эта игрушка богачей почти ничего не весила; прекрасно сработанная, она сама легла ему в руку, оставалось только поднять ее, прицелиться и бросить. В воздухе оружие само нашло свою цель, и птица рухнула как камень. Сенмут услышал одобрительный ропот. Менх хлопнул его по спине. Хапусенеб удивленно поднял брови.
– Для жреца ты очень хорошо бросаешь, жрец, – сказала Хатшепсут, прищурившись.
Гнев вспыхнул в нем, и он повернулся к ней резче, чем намеревался.
– Мой отец крестьянин, – сказал он. – А крестьяне не учат своих сыновей охотиться с палкой.
– Я знаю, – просто сказала она, и его гнев погас. Лодка причалила к берегу, спустили трап, но ни он, ни она не двинулись с места. Наконец Менх сбежал на берег, подобрал сбитую птицу, вернулся и с восхищенным поклоном отдал ее Хатшепсут.
Хатшепсут провела рукой по ее белым перьям.
– Возьми ее себе, – сказала она Сенмуту, – Пусть повара ее приготовят, и, быть может, мы съедим ее вместе.
Бережно, без слов он принял птицу из рук девушки, но та вдруг закинула голову и расхохоталась. И они поплыли назад, в Фивы, стоя бок о бок на борту, а вечер был ветреный и золотистый.
Когда они сходили на берег, к нему вернулось одно давно забытое, детское ощущение. Отец часто брал его с собой на базар в деревню, где они меняли зерно и лен, бобы, дыни и овощи на другие товары. Каждый раз он возвращался домой, счастливый и утомленный встречей с неожиданным, и каждый раз ему было жаль, что все так быстро кончилось.
Стоя на верхней ступени лестницы, ведущей к воде, и глядя на желто-сине-красные, залитые солнцем колонны, он вдруг почувствовал себя одиноко. Менх и Хапусенеб весело попрощались и сели каждый в свою лодку, где слуги уже ждали их, чтобы отвезти домой. Остальные сопровождающие толпой двинулись по сикоморовой аллее к дворцу. Ра, уже не добела раскаленный, а тускло-бронзовый, плыл низко в небе, медленно подгребая к закату и заливая золотом все вокруг. Сенмут подставил ему лицо и закрыл глаза, застигнутый врасплох совсем не характерным для него желанием возблагодарить бога, который подарил ему этот день.
– Хочешь встретиться с моим отцом?
Ее голос прозвучал совсем рядом, и он повернулся к ней в некотором смятении, вообразив на миг, что она приглашает его прокатиться на небесной ладье. Ее кожа, воспламененная закатом, отливала медью, волосы пылали. Она была так близко, что он чувствовал ее аромат, священный аромат мирры.
– Ты сегодня такой тихий, жрец, – продолжала она. – Для тебя это был удачный день?
– Я не знаю, – нескладно ответил он, – во всяком случае, запоминающийся.
Он все еще держал гуся в руках, его мешок с едой где-то потерялся.
– Дай мне птицу, – сказала она, – я прикажу сварить ее специально для тебя, а потом ты, я и мой отец вместе съедим ее. Иди отдохни, я за тобой пришлю. Хотя, быть может, ты предпочтешь оставить все как есть и вернуться под крышу архитектора?
Он понимал, что она имеет в виду не только ужин у фараона, но отрицательно покачал головой.
– Нет, прекраснейшая, – негромко сказал он. – Я благодарен тебе за этот день.
– День новых начинаний? Я рада, что он пришелся тебе по душе.
Он поклонился, и она ушла, сопровождающие ее женщины потянулись за ней, подобно шлейфу радужных пузырьков, а он медленно побрел к себе, в каморку позади кабинета Инени.
Его позвали как раз к обеду, и он пошел следом за рабом в сгущающихся сумерках. Сады лежали в теплой задумчивой темноте, но дворец сиял огнями, в залах пахло едой, раздавались торопливые шаги обутых в сандалии ног. Раб оставил Сенмута у двойных дверей банкетного зала, где уже ждал главный глашатай, готовый распахнуть двери и объявить о его приходе. Сенмут, заикаясь, начал было объяснять, кто он такой, но глашатай жестом остановил его, распахнул двери и нараспев произнес:
– Сенмут, жрец могущественного Амона, архитектор, – и Сенмут очутился в гуще толпы. Зал показался ему огромным, как внешний двор храма, и темным, как пещера, – сотни ламп, горевшие вдоль стен, не могли развеять тьму, в которой терялся потолок. Люди прогуливались меж высоких стройных колонн-лотосов, которые ровными рядами поднимались над белыми каменными плитами пола, или, собравшись в кучки, потягивали вино и болтали в ожидании обеда. В дальнем конце зала не было стены, только лес колонн, меж которыми кралась проникшая из сада ночь. Легкий ветерок, в котором мешались ароматы благовоний и масел, дул ему в лицо. Была весна, и на столах, беспорядочно расставленных по залу в ожидании обедающих, возвышались груды ветвей в цвету – белые сикоморы, оранжевые гранаты, ароматная желтовато-зеленая персея, – а между подушек и плащей раскинулся океан розовых и голубых лотосов.
Девочка-рабыня, почти ребенок, нагая и робкая, с поклоном приблизилась к нему и укрепила на его голове конус из воска, смешанного с благовониями. Тут же подошел другой раб и тоже поклонился.
– Соблаговолите последовать за мной, благородный Сенмут, – сказал он почтительно. Сенмут едва не расхохотался, такими забавными вдруг показались ему и он сам, и этот слуга, и незаслуженный титул, но он сдержался и пошел за ним, мягко ступая в своих лучших сандалиях. Они лавировали в толпе, пока не добрались до невысокого помоста, находившегося на полпути между входными дверями и ведущей в сад колоннадой. Там слуга указал ему на группу из четырех золотых столиков, крышки которых утопали в цветах, а лишенные украшений ножки – в подушках. Вокруг помоста стояли другие такие же столы, но слуга, заметив колебания Сенмута, жестом показал ему, чтобы он шел наверх.
– Сегодня вы гость фараона, – сказал он и, когда Сенмут, смущаясь, поднялся на две ступеньки и нерешительно остановился, добавил: – Выпьете вина?
Сенмут кивнул, и слуга исчез, растаяв в толпе. От жаркого ночного воздуха и тепла тел восковые конусы на головах гостей уже начали подтаивать, и благовония потекли по их шеям. Сенмут, у которого от страха пересохло в горле и расшалились нервы, в ожидании вина обнаружил, что такие же пахучие испарения окружают и его, но нашел их довольно приятными. Подняв руку, он обмакнул пальцы в густую струю за ухом, потер друг о друга ладони и поднес их к лицу. Принесли вино в золотом сосуде, таком тонком, что, когда Сенмут взял его и сделал глоток, ему показалось, что он видит сквозь его стенки очертания своей руки. Краем глаза поглядывая поверх волнующегося моря людских голов на входные двери, он увидел, как они наконец широко распахнулись и в открывшемся за ними полумраке засверкали драгоценности. Разговоры смолкли. Порывами налетал ветерок.
Главный глашатай набрал побольше воздуха и громко заговорил:
– Гор, Могучий Бык, возлюбленный Маат, повелитель Нехбета и Пер-Уаркета, увенчанный огненным уреем, тот, кто заставляет биться сердца, сын солнца, Тутмос, вечно живущий. Великая царственная супруга Ахмес, повелительница двух земель, великая супруга, царственная сестра и возлюбленная фараона. Царевич короны Хатшепсут Хнум-Амон, возлюбленная Амона, дочь Амона.
Колени у всех подогнулись, руки протянулись вперед, головы склонились, и пол в зале на мгновение ожил, вздымаясь и опускаясь, точно волны озера.
Сенмут, который стоял на помосте выше всех, тоже опустился на колени. От страха его подташнивало. А что если он не понравится фараону? Вдруг он скажет что-нибудь не то и его с позором выгонят из зала? Бесчестье казалось ему хуже смерти. Все это пронеслось у него в голове в тот миг, когда его лоб коснулся подушки и поднялся вновь, а в следующий миг он снова был на ногах и наблюдал за царем и его семьей, которые шли по залу, принимая поклонение подданных.
Вблизи фараон выглядел куда более внушительно, это был не тот невысокий, коренастый человек, которого Сенмут видел однажды издали на дороге в Луксор. С близкого расстояния больше бросались в глаза его широкие плечи, рельефные мускулы ног, воинственная голова, похожая на бычью, острый взгляд подвижных, все примечающих глаз. В тот вечер он был с ног до головы одет в желтое, его любимый цвет. На нем был желтый, припорошенный золотом схенти и сандалии из сплетенных золотых цепочек. Нагрудник – две руки из горного хрусталя с обведенными золотом пальцами, держащие бирюзовый глаз Гора, инкрустированный аметистами и синим стеклом, – в тот самый день был преподнесен ему в дар визирем Нижнего Египта. Голову Тутмоса украшал желтый кожаный плат, чьи концы спадали чуть ли не до самой талии; а кобра и стервятник, вздыбившиеся над его сияющим лбом, мерили толпу холодным взглядом хрустальных глаз.
Сенмут с неприкрытым интересом смотрел на Ахмес. Он никогда не видел матери Хатшепсут и был слегка разочарован, поскольку между ними было мало сходства. Ахмес оказалась пухленькой и улыбчивой, но, хотя он и знал, что все любят ее за мягкость характера, ей не хватало огня, порыва, искры, которые были свойственны ее дочери.
Наконец, когда держатель опахала у правой руки царя и другие чиновники, расчищавшие путь, подошли к нему почти вплотную, Сенмут увидел Хатшепсут. На ней по-прежнему была мальчишеская одежда, подол схенти едва прикрывал колени, но в тот вечер никто не принял бы ее за царевича. Темные глаза были окружены зелеными тенями, черная краска вокруг них влажно поблескивала. Полные губы алели, тускло блестящие косы были украшены бутонами белых цветов, а над ними высилась серебряная резная корона такой тонкой работы, что она, казалось, вплетается в пряди волос надо лбом и за ушами. Серебро льнуло к ее шее и ласкало плечи, а по рукам ползли серебряные змеи, чьи плоские головы и хвосты были вырезаны из темного халцедона. Пояс, как и сандалии, был сделан из серебра, и если в яркий полдень Хатшепсут горела и сверкала, точно само солнце, то вечером она мерцала, как полная луна сквозь тучи. Сенмут даже испугался, вполне искренно.
Царские гербы сложили у помоста, и чиновники исчезли. Тутмос тяжело поднялся по ступеням и опустился на подушки, Ахмес села рядом с ним, а Сенмут оказался бок о бок с Хатшепсут, которая радостно ему улыбнулась. Фараон громким голосом приказал подавать обед, и гости опустились на свои места, приготовившись есть.
– Я рада, что ты здесь, – сказала Хатшепсут Сенмуту. – А еще я ужасно хочу есть. Сейчас подадут твоего гуся, вот и узнаем, можешь ли ты на глазок отличить старую птицу от молодой! Как тебе мои браслеты?
Она протянула вперед руки, взметнув целый вихрь ароматов.
– Визирь привез их специально для меня. Подожди-ка. – Тут она перегнулась через мать и постучала Тутмоса по колену: – Отец, вот жрец, о котором я тебе рассказывала. Сиди, жрец, не вставай. Ты и так довольно поупражнялся сегодня.
Сенмут оказался в плену самых испытующих, проницательных, зорких глаз, которые ему когда-либо доводилось встречать, даже неторопливый оценивающий взгляд Инени не шел ни в какое сравнение с этим испепеляющим взором. Тутмос словно загнал его в ловушку и теперь разбирал на части, кусочек за кусочком; Сенмуту пришлось напрячь всю свою волю, чтобы только не отвести глаз.
Через минуту, которая тянулась как вечность, фараон дважды хмыкнул.
– А ты неуловим, юноша, – сказал он хриплым басом, но без злобы. – Несколько недель мой распорядитель работ о тебе только и говорит, а я тебя до сих пор еще ни разу не видел. Инени о тебе хорошего мнения. Говорит, у тебя есть талант и воображение. Моей дочери ты нравишься. Счастливец.
Тут над ним склонился его раб с первым блюдом, и фараон смахнул со стола цветы, которые упали на широкие колени Ахмес.
– А что, этот заскорузлый жреческий наряд – вся одежда, какая у тебя есть? Где твой парик? Ну? Что молчишь? Язык проглотил?
Хатшепсут наблюдала за ними забавляясь, на ее губах витала легкая улыбка.
Сенмут ответил так же осмотрительно, как Хапусенебу некоторое время тому назад:
– Я всего лишь подмастерье, о Могучий Бык, и младший жрец, нижайший между жрецами. Не пристало такому, как я, наряжаться наравне с теми, кто знатнее меня.
Тутмос бросил на него проницательный взгляд из-под кустистых бровей:
– Хорошо сказано. Но сантиментами хлеба не купишь, как заметил однажды великий Им-хотеп.
– Я ем досыта, могучий. Мой учитель дает мне много работы, но он справедлив.
– Это мне лучше твоего известно. Где ты живешь?
– В комнате за кабинетом учителя.
– Понятно. Хатшепсут, делай с ним, что захочешь. Он мне нравится. А теперь будем есть. Где музыка?
И он отвернулся, а Сенмут с облегчением перевел дух. Рядом терпеливо ждал раб с тяжело нагруженным подносом; едва закончилась беседа, юноша обнаружил, что страшно голоден. Вокруг витали пряные ароматы, от которых у него потекли слюнки, и он кивнул рабу, чтобы тот наполнил его тарелку. Хатшепсут уже самозабвенно жевала, постреливая на сотрапезников глазами. Сенмут сунул за пояс бутон лотоса и тоже приступил к трапезе. Его кубок то и дело незаметно наполнялся, благовонный воск капал ему на грудь. Юноше хотелось бы радоваться этой ночи, пить наравне с остальными, смеяться, танцевать и с рассветом уйти, покачиваясь, домой; но его второе «я» не дремало, следя за ним пристальными, циничными глазами, трезвыми, холодными и расчетливыми. Сенмут пожал плечами: он знал-, что не позволит себе ни напиться до самозабвения, ни визжать от смеха, ни отбивать ладони, аплодируя кружащимся в Ганце девушкам. Такая развязность не в его природе. Он спокойно ел, а Хатшепсут, едва утолив голод, стала тыкать пальцем в гостей и нашептывать о них разные сплетни, озорно сверкая глазами.
– Видишь, вон там, возле пятой колонны в правом ряду, под светильником? Толстуха в золоте до колен? Это вторая жена Мутнеферт, мать моего брата Тутмоса, та самая, которая отказала в ложе моему отцу и несколько месяцев не выходила из своих покоев, когда я стала царевичем короны. Говорят, теперь она любовница главного глашатая, но я этому не верю. Будь это правдой, отец давно бы ее убил.. Тутмоса здесь нет. Отец отправил его с пен-Нехебом в поездку по нашим северным укреплениям. Он все надеется, что Тутмос чему-нибудь научится, но его ждет разочарование. Тутмос хотел взять с собой наложницу, и отец чуть не лопнул от злости… Видишь, кто машет тебе? Это Менх!
Это и впрямь оказался он;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Сенмут ловил задумчивые взгляды женщин, но не чувствовал их восхищения. Ведь он не видел того, что видели они: высокого юношу, грациозного, точно леопард из легенды, с лицом, которое обещало блаженство. Больше того, перед ним был мужчина, чей высокий лоб и быстрые ловкие руки говорили о совершенно особом могуществе. Поэтому они хихикали и перешептывались, а Сенмут, забыв обо всем, слушал, как Менх и Хапусенеб обсуждали вещи, о которых он имел лишь отдаленное представление, а когда они обращались к нему, то отвечал почтительно и без утайки.
Хатшепсут вскрикнула, и общество, оставив подушки, перешло на борт. На один восхитительный миг Сенмут словно окунулся в ароматное облако и ощутил прикосновение теплой обнаженной плоти, когда позади него столпились женщины. Все следили за огромным крокодилом, который, неуклюже переваливаясь, покинул свое убежище в камышах, без единого всплеска скользнул в воду и проплыл мимо, да так близко, что его длинное тупое рыло с ужасающей ухмылкой прошло на расстоянии вытянутой руки от них.
Едва серая тень миновала лодку, Менх потянулся за луком.
– Убить его, ваше высочество? – спросил он. Но Хатшепсут покачала головой:
– Нет. Это священное животное, спутник богов, его появление – знак для смертных. Пусть живет.
С этими словами она взглянула на Сенмута и тут же отвела глаза. Но их озадаченное, почти встревоженное выражение не укрылось от него, и пока он вместе с остальными наблюдал, как крокодил скрывается вдали, сердце часто билось в его груди. «Как же она изменилась!» – подумал он. Куда девалось то милое капризное дитя, которое он встретил у озера?
Ближе к вечеру они спугнули стаю белых гусей, которые с громкими криками поднялись над болотом, и Хатшепсут, ни слова не говоря, передала свою метательную палку Сенмуту. Это был вызов.
В тот же миг ему вспомнились годы, проведенные на ферме отца, и шуточные сражения с Сенменом, когда оба пыхтели под тяжестью деревянных посохов. Эта игрушка богачей почти ничего не весила; прекрасно сработанная, она сама легла ему в руку, оставалось только поднять ее, прицелиться и бросить. В воздухе оружие само нашло свою цель, и птица рухнула как камень. Сенмут услышал одобрительный ропот. Менх хлопнул его по спине. Хапусенеб удивленно поднял брови.
– Для жреца ты очень хорошо бросаешь, жрец, – сказала Хатшепсут, прищурившись.
Гнев вспыхнул в нем, и он повернулся к ней резче, чем намеревался.
– Мой отец крестьянин, – сказал он. – А крестьяне не учат своих сыновей охотиться с палкой.
– Я знаю, – просто сказала она, и его гнев погас. Лодка причалила к берегу, спустили трап, но ни он, ни она не двинулись с места. Наконец Менх сбежал на берег, подобрал сбитую птицу, вернулся и с восхищенным поклоном отдал ее Хатшепсут.
Хатшепсут провела рукой по ее белым перьям.
– Возьми ее себе, – сказала она Сенмуту, – Пусть повара ее приготовят, и, быть может, мы съедим ее вместе.
Бережно, без слов он принял птицу из рук девушки, но та вдруг закинула голову и расхохоталась. И они поплыли назад, в Фивы, стоя бок о бок на борту, а вечер был ветреный и золотистый.
Когда они сходили на берег, к нему вернулось одно давно забытое, детское ощущение. Отец часто брал его с собой на базар в деревню, где они меняли зерно и лен, бобы, дыни и овощи на другие товары. Каждый раз он возвращался домой, счастливый и утомленный встречей с неожиданным, и каждый раз ему было жаль, что все так быстро кончилось.
Стоя на верхней ступени лестницы, ведущей к воде, и глядя на желто-сине-красные, залитые солнцем колонны, он вдруг почувствовал себя одиноко. Менх и Хапусенеб весело попрощались и сели каждый в свою лодку, где слуги уже ждали их, чтобы отвезти домой. Остальные сопровождающие толпой двинулись по сикоморовой аллее к дворцу. Ра, уже не добела раскаленный, а тускло-бронзовый, плыл низко в небе, медленно подгребая к закату и заливая золотом все вокруг. Сенмут подставил ему лицо и закрыл глаза, застигнутый врасплох совсем не характерным для него желанием возблагодарить бога, который подарил ему этот день.
– Хочешь встретиться с моим отцом?
Ее голос прозвучал совсем рядом, и он повернулся к ней в некотором смятении, вообразив на миг, что она приглашает его прокатиться на небесной ладье. Ее кожа, воспламененная закатом, отливала медью, волосы пылали. Она была так близко, что он чувствовал ее аромат, священный аромат мирры.
– Ты сегодня такой тихий, жрец, – продолжала она. – Для тебя это был удачный день?
– Я не знаю, – нескладно ответил он, – во всяком случае, запоминающийся.
Он все еще держал гуся в руках, его мешок с едой где-то потерялся.
– Дай мне птицу, – сказала она, – я прикажу сварить ее специально для тебя, а потом ты, я и мой отец вместе съедим ее. Иди отдохни, я за тобой пришлю. Хотя, быть может, ты предпочтешь оставить все как есть и вернуться под крышу архитектора?
Он понимал, что она имеет в виду не только ужин у фараона, но отрицательно покачал головой.
– Нет, прекраснейшая, – негромко сказал он. – Я благодарен тебе за этот день.
– День новых начинаний? Я рада, что он пришелся тебе по душе.
Он поклонился, и она ушла, сопровождающие ее женщины потянулись за ней, подобно шлейфу радужных пузырьков, а он медленно побрел к себе, в каморку позади кабинета Инени.
Его позвали как раз к обеду, и он пошел следом за рабом в сгущающихся сумерках. Сады лежали в теплой задумчивой темноте, но дворец сиял огнями, в залах пахло едой, раздавались торопливые шаги обутых в сандалии ног. Раб оставил Сенмута у двойных дверей банкетного зала, где уже ждал главный глашатай, готовый распахнуть двери и объявить о его приходе. Сенмут, заикаясь, начал было объяснять, кто он такой, но глашатай жестом остановил его, распахнул двери и нараспев произнес:
– Сенмут, жрец могущественного Амона, архитектор, – и Сенмут очутился в гуще толпы. Зал показался ему огромным, как внешний двор храма, и темным, как пещера, – сотни ламп, горевшие вдоль стен, не могли развеять тьму, в которой терялся потолок. Люди прогуливались меж высоких стройных колонн-лотосов, которые ровными рядами поднимались над белыми каменными плитами пола, или, собравшись в кучки, потягивали вино и болтали в ожидании обеда. В дальнем конце зала не было стены, только лес колонн, меж которыми кралась проникшая из сада ночь. Легкий ветерок, в котором мешались ароматы благовоний и масел, дул ему в лицо. Была весна, и на столах, беспорядочно расставленных по залу в ожидании обедающих, возвышались груды ветвей в цвету – белые сикоморы, оранжевые гранаты, ароматная желтовато-зеленая персея, – а между подушек и плащей раскинулся океан розовых и голубых лотосов.
Девочка-рабыня, почти ребенок, нагая и робкая, с поклоном приблизилась к нему и укрепила на его голове конус из воска, смешанного с благовониями. Тут же подошел другой раб и тоже поклонился.
– Соблаговолите последовать за мной, благородный Сенмут, – сказал он почтительно. Сенмут едва не расхохотался, такими забавными вдруг показались ему и он сам, и этот слуга, и незаслуженный титул, но он сдержался и пошел за ним, мягко ступая в своих лучших сандалиях. Они лавировали в толпе, пока не добрались до невысокого помоста, находившегося на полпути между входными дверями и ведущей в сад колоннадой. Там слуга указал ему на группу из четырех золотых столиков, крышки которых утопали в цветах, а лишенные украшений ножки – в подушках. Вокруг помоста стояли другие такие же столы, но слуга, заметив колебания Сенмута, жестом показал ему, чтобы он шел наверх.
– Сегодня вы гость фараона, – сказал он и, когда Сенмут, смущаясь, поднялся на две ступеньки и нерешительно остановился, добавил: – Выпьете вина?
Сенмут кивнул, и слуга исчез, растаяв в толпе. От жаркого ночного воздуха и тепла тел восковые конусы на головах гостей уже начали подтаивать, и благовония потекли по их шеям. Сенмут, у которого от страха пересохло в горле и расшалились нервы, в ожидании вина обнаружил, что такие же пахучие испарения окружают и его, но нашел их довольно приятными. Подняв руку, он обмакнул пальцы в густую струю за ухом, потер друг о друга ладони и поднес их к лицу. Принесли вино в золотом сосуде, таком тонком, что, когда Сенмут взял его и сделал глоток, ему показалось, что он видит сквозь его стенки очертания своей руки. Краем глаза поглядывая поверх волнующегося моря людских голов на входные двери, он увидел, как они наконец широко распахнулись и в открывшемся за ними полумраке засверкали драгоценности. Разговоры смолкли. Порывами налетал ветерок.
Главный глашатай набрал побольше воздуха и громко заговорил:
– Гор, Могучий Бык, возлюбленный Маат, повелитель Нехбета и Пер-Уаркета, увенчанный огненным уреем, тот, кто заставляет биться сердца, сын солнца, Тутмос, вечно живущий. Великая царственная супруга Ахмес, повелительница двух земель, великая супруга, царственная сестра и возлюбленная фараона. Царевич короны Хатшепсут Хнум-Амон, возлюбленная Амона, дочь Амона.
Колени у всех подогнулись, руки протянулись вперед, головы склонились, и пол в зале на мгновение ожил, вздымаясь и опускаясь, точно волны озера.
Сенмут, который стоял на помосте выше всех, тоже опустился на колени. От страха его подташнивало. А что если он не понравится фараону? Вдруг он скажет что-нибудь не то и его с позором выгонят из зала? Бесчестье казалось ему хуже смерти. Все это пронеслось у него в голове в тот миг, когда его лоб коснулся подушки и поднялся вновь, а в следующий миг он снова был на ногах и наблюдал за царем и его семьей, которые шли по залу, принимая поклонение подданных.
Вблизи фараон выглядел куда более внушительно, это был не тот невысокий, коренастый человек, которого Сенмут видел однажды издали на дороге в Луксор. С близкого расстояния больше бросались в глаза его широкие плечи, рельефные мускулы ног, воинственная голова, похожая на бычью, острый взгляд подвижных, все примечающих глаз. В тот вечер он был с ног до головы одет в желтое, его любимый цвет. На нем был желтый, припорошенный золотом схенти и сандалии из сплетенных золотых цепочек. Нагрудник – две руки из горного хрусталя с обведенными золотом пальцами, держащие бирюзовый глаз Гора, инкрустированный аметистами и синим стеклом, – в тот самый день был преподнесен ему в дар визирем Нижнего Египта. Голову Тутмоса украшал желтый кожаный плат, чьи концы спадали чуть ли не до самой талии; а кобра и стервятник, вздыбившиеся над его сияющим лбом, мерили толпу холодным взглядом хрустальных глаз.
Сенмут с неприкрытым интересом смотрел на Ахмес. Он никогда не видел матери Хатшепсут и был слегка разочарован, поскольку между ними было мало сходства. Ахмес оказалась пухленькой и улыбчивой, но, хотя он и знал, что все любят ее за мягкость характера, ей не хватало огня, порыва, искры, которые были свойственны ее дочери.
Наконец, когда держатель опахала у правой руки царя и другие чиновники, расчищавшие путь, подошли к нему почти вплотную, Сенмут увидел Хатшепсут. На ней по-прежнему была мальчишеская одежда, подол схенти едва прикрывал колени, но в тот вечер никто не принял бы ее за царевича. Темные глаза были окружены зелеными тенями, черная краска вокруг них влажно поблескивала. Полные губы алели, тускло блестящие косы были украшены бутонами белых цветов, а над ними высилась серебряная резная корона такой тонкой работы, что она, казалось, вплетается в пряди волос надо лбом и за ушами. Серебро льнуло к ее шее и ласкало плечи, а по рукам ползли серебряные змеи, чьи плоские головы и хвосты были вырезаны из темного халцедона. Пояс, как и сандалии, был сделан из серебра, и если в яркий полдень Хатшепсут горела и сверкала, точно само солнце, то вечером она мерцала, как полная луна сквозь тучи. Сенмут даже испугался, вполне искренно.
Царские гербы сложили у помоста, и чиновники исчезли. Тутмос тяжело поднялся по ступеням и опустился на подушки, Ахмес села рядом с ним, а Сенмут оказался бок о бок с Хатшепсут, которая радостно ему улыбнулась. Фараон громким голосом приказал подавать обед, и гости опустились на свои места, приготовившись есть.
– Я рада, что ты здесь, – сказала Хатшепсут Сенмуту. – А еще я ужасно хочу есть. Сейчас подадут твоего гуся, вот и узнаем, можешь ли ты на глазок отличить старую птицу от молодой! Как тебе мои браслеты?
Она протянула вперед руки, взметнув целый вихрь ароматов.
– Визирь привез их специально для меня. Подожди-ка. – Тут она перегнулась через мать и постучала Тутмоса по колену: – Отец, вот жрец, о котором я тебе рассказывала. Сиди, жрец, не вставай. Ты и так довольно поупражнялся сегодня.
Сенмут оказался в плену самых испытующих, проницательных, зорких глаз, которые ему когда-либо доводилось встречать, даже неторопливый оценивающий взгляд Инени не шел ни в какое сравнение с этим испепеляющим взором. Тутмос словно загнал его в ловушку и теперь разбирал на части, кусочек за кусочком; Сенмуту пришлось напрячь всю свою волю, чтобы только не отвести глаз.
Через минуту, которая тянулась как вечность, фараон дважды хмыкнул.
– А ты неуловим, юноша, – сказал он хриплым басом, но без злобы. – Несколько недель мой распорядитель работ о тебе только и говорит, а я тебя до сих пор еще ни разу не видел. Инени о тебе хорошего мнения. Говорит, у тебя есть талант и воображение. Моей дочери ты нравишься. Счастливец.
Тут над ним склонился его раб с первым блюдом, и фараон смахнул со стола цветы, которые упали на широкие колени Ахмес.
– А что, этот заскорузлый жреческий наряд – вся одежда, какая у тебя есть? Где твой парик? Ну? Что молчишь? Язык проглотил?
Хатшепсут наблюдала за ними забавляясь, на ее губах витала легкая улыбка.
Сенмут ответил так же осмотрительно, как Хапусенебу некоторое время тому назад:
– Я всего лишь подмастерье, о Могучий Бык, и младший жрец, нижайший между жрецами. Не пристало такому, как я, наряжаться наравне с теми, кто знатнее меня.
Тутмос бросил на него проницательный взгляд из-под кустистых бровей:
– Хорошо сказано. Но сантиментами хлеба не купишь, как заметил однажды великий Им-хотеп.
– Я ем досыта, могучий. Мой учитель дает мне много работы, но он справедлив.
– Это мне лучше твоего известно. Где ты живешь?
– В комнате за кабинетом учителя.
– Понятно. Хатшепсут, делай с ним, что захочешь. Он мне нравится. А теперь будем есть. Где музыка?
И он отвернулся, а Сенмут с облегчением перевел дух. Рядом терпеливо ждал раб с тяжело нагруженным подносом; едва закончилась беседа, юноша обнаружил, что страшно голоден. Вокруг витали пряные ароматы, от которых у него потекли слюнки, и он кивнул рабу, чтобы тот наполнил его тарелку. Хатшепсут уже самозабвенно жевала, постреливая на сотрапезников глазами. Сенмут сунул за пояс бутон лотоса и тоже приступил к трапезе. Его кубок то и дело незаметно наполнялся, благовонный воск капал ему на грудь. Юноше хотелось бы радоваться этой ночи, пить наравне с остальными, смеяться, танцевать и с рассветом уйти, покачиваясь, домой; но его второе «я» не дремало, следя за ним пристальными, циничными глазами, трезвыми, холодными и расчетливыми. Сенмут пожал плечами: он знал-, что не позволит себе ни напиться до самозабвения, ни визжать от смеха, ни отбивать ладони, аплодируя кружащимся в Ганце девушкам. Такая развязность не в его природе. Он спокойно ел, а Хатшепсут, едва утолив голод, стала тыкать пальцем в гостей и нашептывать о них разные сплетни, озорно сверкая глазами.
– Видишь, вон там, возле пятой колонны в правом ряду, под светильником? Толстуха в золоте до колен? Это вторая жена Мутнеферт, мать моего брата Тутмоса, та самая, которая отказала в ложе моему отцу и несколько месяцев не выходила из своих покоев, когда я стала царевичем короны. Говорят, теперь она любовница главного глашатая, но я этому не верю. Будь это правдой, отец давно бы ее убил.. Тутмоса здесь нет. Отец отправил его с пен-Нехебом в поездку по нашим северным укреплениям. Он все надеется, что Тутмос чему-нибудь научится, но его ждет разочарование. Тутмос хотел взять с собой наложницу, и отец чуть не лопнул от злости… Видишь, кто машет тебе? Это Менх!
Это и впрямь оказался он;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59