– Неферу-хебит тоже пожурила меня за выпачканную юбку. Но я правда не знаю, как вышло, что чернила пролились опять.
– Урок прошел хорошо?
– По-моему, да. Мне не очень нравится школа. Слишком много надо запоминать, и я все время жду, что Хаемвиз вот-вот набросится на меня. И еще мне не нравится, что там нет других маленьких девочек.
– Есть ее высочество Неферу.
– Это совсем не то. До глупого хихиканья мальчишек ей дела нет.
Нозме фыркнула. Ее так и подмывало сказать, что Неферу вообще ни до чего нет дела, но она вовремя вспомнила, что эта ясноглазая хорошенькая малышка, которая, широко зевая, бредет к постели, – любимица великого фараона и, без сомнения, выбалтывает ему каждое слово, услышанное в детской. Нозме не одобряла никаких отступлений от традиции, и потому сама идея обучения девочек, пусть даже они царские дочери, вместе с мальчиками служила для нее источником постоянного раздражения. Но фараон сказал. Фараон хотел, чтобы его дочери были образованными, и они стали образованными. Нозме проглотила ересь, которая так и рвалась у нее с языка, и наклонилась поцеловать маленькую ручку.
– Доброго сна, царевна. Что-нибудь еще нужно?
– Нет. Нозме, Неферу пообещала повести меня после сна в зверинец. Можно?
Эта обычная просьба, столь же предсказуемая, как ненасытная любовь девочки к сладкому, вызвала у Нозме редкую для нее нежную улыбку.
– Разумеется, только возьми с собой рабыню и стражника. А теперь спи. До скорой встречи.
Она сделала знак двум рабыням, молчаливо застывшим в темном углу, и вышла из комнаты.
Блестящие от пота негритянки подошли ближе, и их опахала беззвучно закачались над головой Хатшепсут.
Легкие воздушные волны одна за другой катились над ее телом, пока она лежала и смотрела, как, чуть посвистывая, колышутся перья, но вот ощущение безмятежного покоя овладело ею целиком. Ее глаза закрылись, и она повернулась на бок. Жить так приятно, хотя Нозме и покрикивает иногда, а Тутмос все время дуется.
«И чем он опять недоволен? – засыпая, подумала она. – Я бы хотела быть солдатом, учиться стрелять из лука и бросать копье. Мне бы понравилось шагать с другими воинами в строю и сражаться».
Над ее головой кашлянула нубийка, из-за соседней двери донесся скрип и протяжный вздох – это опустилась на свое ложе Нозме. Небольшой черного дерева валик приятно холодил шею Хатшепсут, и скоро она отправилась в плавание по реке грез. И заснула.
Когда она проснулась, солнце стояло высоко, но уже не обжигало. Вокруг нее отряхивал летаргию дневного сна дворец, неуклюже, точно бегемот из грязи, поднимаясь вечеру навстречу. На кухнях болтали, гремя посудой, повара; из коридоров неслись смех и шарканье многочисленных ног. Когда она, свежая, отдохнувшая, полная энергии, вышла из своих покоев, садовники уже трудились среди уходящих за горизонт клумб, занятые прополкой и подравниванием экзотических цветов, согнувшись, таскали воду для поливки сотен сикоморов и ив, которые делали царские владения похожими на пронизанный солнечными лучами ароматный лес. Мимо то и дело проносились пестро раскрашенные птицы, быстрые как молнии, а небо над головой было таким же голубым, как краска для век, которой пользовалась ее мать. Она побежала; рабыня и стражник тоже прибавили ходу, чтобы не отстать. При ее приближении садовники один за другим оставляли работу, вставали и кланялись, но она едва их замечала. Обожание, которым ее, дочь бога, дарил весь свет, едва она научилась ходить, давно стало для нее привычным, и теперь, к десяти годам, вера в собственное предназначение стала частью ее самой, превратилась в естественную и бессознательную уверенность в том, что ее мир устроен как нельзя более справедливо. В нем обитал царь – бог, ее отец. Рядом с ним находилась божественная супруга, ее мать. Там же были Неферу-хебит, ее сестра, и Тутмос, сводный брат. Наконец, в нем жили люди, чье единственное предназначение заключалось в том, чтобы поклоняться ей, а за высокими стенами дворца простирался бесконечно прекрасный Египет – земля, которой она никогда не видела своими глазами, но одно присутствие которой наполняло ее священным трепетом.
Однажды, год тому назад, она, Хапусенеб и Менх задумали побег. Они планировали выбраться из дворца и днем, когда все будут спать, отправиться в город. Потом они собирались пойти к Менху, чей дом стоял на милю выше по течению, поиграть на корабле его отца. Но привратник, хоронившийся в сторожке у больших медных ворот, поймал их. Менха выпорол его отец, Хапусенебу тоже досталось, но ее отец ограничился суровым выговором. Еще не настало время, сказал он, когда ей можно будет покидать надежное убежище дворца. Ее жизнь драгоценна. Она принадлежит всей стране, и потому ее следует хранить и защищать, объяснил он. А потом посадил ее себе на колени и угостил медовыми пирожками и сладким вином.
Теперь, год спустя, она почти забыла о том случае. Почти. Но одно она уяснила. Когда она станет взрослой, то сможет делать все, что захочет, но до тех пор надо ждать. Ждать.
Неферу уже стояла у ограды зверинца, одна. Она обернулась и улыбнулась Хатшепсут, когда та, запыхавшись, подбежала к ней. Лицо Неферу было бледно, глаза измучены. Она не спала. Ладошка Хатшепсут скользнула в руку сестры, и они пошли.
– Где твоя рабыня? – спросила Хатшепсут. – Мне пришлось взять свою.
– Я ее отослала. Люблю иногда побыть одна, я ведь взрослая и могу почти всегда поступать так, как захочу. Ты хорошо отдохнула?
– Да. Нозме храпит, как бык, но я все равно уснула. Правда, когда тебя нет на соседнем ложе, мне скучно. Комната кажется такой большой и пустой.
Неферу рассмеялась.
– На самом деле это очень маленькая комнатка, милая Хатшепсут, и ты в этом убедишься, когда тебя переведут в большие, гулкие покои, наподобие моих. – В ее голосе прозвучала горечь, но младшая сестра ничего не заметила.
Они миновали ворота и неторопливо пошли по широкой, окаймленной деревьями дорожке, вдоль которой выстроились клетки, занятые в основном разнообразными животными. Одни были местные – каменный козел, семейство львов, газели; других отец девочек привез из дальних земель, где воевал в молодости. Почти все звери спали в темных углах клеток, их знакомый теплый запах окутывал царевен, когда они проходили мимо. Дорожка упиралась прямо в главную стену зверинца, такую высокую, что, когда девочки подошли к ней, им показалось, будто это тропа внезапно выгнулась перед ними и закрыла солнце. К ограде прилепился скромный глинобитный домишко из двух комнат, жилище смотрителя царского зверинца. Тот уже стоял на крыльце, дожидаясь их. Едва они приблизились, он сошел на землю, опустился на колени и уткнулся лицом в пыль.
– Приветствую тебя, Небанум, – сказала Неферу. – Можешь встать.
– Приветствую вас, царевны. – Старик с трудом поднялся на ноги и встал перед девочками, склонив голову.
– Здравствуй, Небанум! – сказала Хатшепсут. – Ну, веди нас к маленькой газели! Она здорова?
– Здорова, ваше высочество, – ответил Небанум торжественно, хотя его глаза озорно сверкнули, – но все время хочет есть. Она у меня в отдельном загоне за домом, прошу покорно следовать за мной. Очень шумная малышка. Мычала всю ночь.
– Ой, бедная! Она, наверное, по маме скучает. Как ты думаешь, можно мне ее покормить?
– Я приготовил немного козьего молока на случай, если вы, ваше высочество, захотите попробовать. Но я должен предупредить ваше высочество, что это очень сильное молодое животное, оно может сбить ваше высочество с ног или пролить молоко вам на юбку.
– О, это не важно. Вы двое, – она повернулась к своим терпеливо потеющим провожатым, – оставайтесь здесь. Сядьте вон под дерево или еще куда-нибудь. Я не убегу.
Она шагнула к Небануму:
– Веди!
Неферу кивнула, и все трое повернули за дом. Не более чем в десяти шагах от них отбрасывала прохладную тень ограда зверинца; с другой стороны к ней прилепился крохотный загончик, на скорую руку сооруженный из вбитых в землю и переплетенных прутьями кольев. Над загородкой показалась коричневая голова с огромными влажными глазами и длинными ресницами. У Хатшепсут вырвался вопль, она подбежала к ограде и просунула руку внутрь, чтобы погладить зверя. Бархатные губы немедленно открылись, и изо рта выкатился длинный розовый язык. Девочка принялась вопить:
– Неферу, гляди! Смотри, как она сосет мои пальцы! Живее, Небанум, она такая голодная, что тебя выпороть мало! Неси молоко!
Небанум едва удержался от смеха. Отвесив еще один поклон, он скрылся за углом.
Неферу подошла к загону и встала рядом.
– Какая красивая, – заговорила она, проводя пальцами по тонкой шее. – И в плену, бедняжка.
– Не говори глупостей! – отрезала Хатшепсут. – Если бы отец не привез ее сюда, она бы просто погибла в пустыне, ее бы задрали львы, гиены или еще кто-нибудь.
– Да, я знаю. И все равно мне ее жалко, ведь никто ее не любит… а ей так одиноко…
Новая отповедь уже вертелась у Хатшепсут на языке, но испарилась, стоило девочке взглянуть на сестру. Неферу плакала, по ее щекам текли слезы. Хатшепсут окаменела от изумления. Сколько она себя помнила, сестра всегда была само достоинство и спокойствие, поэтому неожиданный срыв очень ее заинтересовал. Нисколько не смутившись, девочка отняла у газели руку и стала вытирать обслюнявленные пальцы о юбку.
– В чем дело, Неферу? Ты не заболела? Неферу яростно тряхнула головой и отвернулась, пытаясь справиться с собой. Наконец она приподняла подол платья и вытерла им лицо.
– Прости меня, Хатшепсут. Не знаю, что на меня нашло. Я сегодня совсем не спала, устала, наверное.
– А-а… – Хатшепсут не знала, что еще сказать, неловкость росла с каждым мгновением. Когда появился Небанум, осторожно держа обеими руками высокий узкий кувшин, девочка с облегчением бросилась ему навстречу:
– Дай я понесу! Он тяжелый? Ты откроешь ей рот, а я буду лить.
Небанум отпер загон, и они вошли. Зажав маленькую газель между коленями, он открыл ей рот.
Хатшепсут, от усердия высунув язык, поднесла тяжелый кувшин к самой мордочке вырывающейся газели и начала лить. Краем глаза она видела, как Неферу повернулась и пошла к выходу. «Противная Неферу! – подумала она. – Испортила такой чудесный день!» Ее рука дрогнула, и молоко тут же потекло у нее по груди и животу, собираясь в лужицу вокруг босых пальцев.
Небанум забрал у нее кувшин, который она держала теперь на вытянутых руках, а маленькая газель, облизываясь и косясь на них сонным глазом, заковыляла в угол загона.
– Спасибо, Небанум. Не так это легко, как кажется, правда? Завтра я приду опять и попробую еще раз. До свидания.
Губы старика дрогнули, и он склонился еще ниже, чем раньше.
– До свидания, ваше высочество. Для меня всегда большое удовольствие видеть вас здесь.
– А для кого нет? – бросила она через плечо и побежала к выходу. С Неферу она поравнялась, когда та уже выходила из ворот. Хатшепсут порывисто схватила ее за руку:
– Не сердись на меня, Неферу. Я тебя чем-то расстроила?
– Нет. – Рука старшей девочки обвила худенькие плечики младшей. – Кто станет на тебя сердиться? Ты такая хорошенькая, умная и добрая. Никто не испытывает к тебе неприязни, Хатшепсут, никто, включая меня.
– Как это? Я не понимаю тебя, Неферу-хебит. Я тебя люблю. А ты меня разве не любишь?
Неферу потянула ее за собой под деревья, оставив слуг ждать на тропе.
– Я тоже тебя люблю. Просто в последнее время… Ох, и зачем я тебе все это рассказываю… Ты еще слишком мала, чтобы понять. Но все же мне надо с кем-то поговорить.
– У тебя есть тайна, Неферу? – воскликнула Хатшепсут. – Есть! Есть! Ты влюбилась? Ой, пожалуйста, расскажи!
Она потянула Неферу за руку, и девочки вместе опустились на прохладную траву.
– Ты поэтому плакала? У тебя глаза до сих пор опухшие.
– Откуда тебе знать, как это бывает? – медленно сказала Неферу, выдернув травинку и принявшись водить ею по ладони. – Ведь твоя жизнь будет легка, как одна бесконечная забава. Когда ты подрастешь, то сможешь выйти замуж за кого захочешь и жить там, где захочешь, – в провинциях, в номах, в горах. Ты будешь свободна, сможешь путешествовать или сидеть дома; будешь делать все, что заблагорассудится твоему мужу или тебе, вы будете радоваться детям. А я…
Она отбросила стебелек прочь и, сцепив вместе пальцы, прислонилась к древесному стволу. От эмоционального напряжения, которое она испытывала, ее лицо, и без того нездорового оттенка, стало еще желтее, а мышцы на шее напряглись, точно завязанные узлами веревки. Любой, кто увидел бы ее сейчас, не нашел бы в ней ничего царственного или величественного. То немногое, что в ней было красивого, – изящные руки, тонкий нос, длинные черные волосы – как-то стушевалось под грузом несчастья, которое делало ее похожей на обмякший в отсутствии ветра белый парус.
– Меня берегут, – продолжала она безжизненно, – кормят изысканными яствами, одевают в тончайший лен. Драгоценностей в моих сундуках и шкатулках – что гальки на морском берегу, рабы и знать падают передо мной ниц с утра до вечера. Целыми днями я только и вижу что их затылки. Когда я встаю с постели, меня одевают; когда я голодна, меня кормят; стоит мне устать, и дюжина рук тянется к пологу моего ложа, чтобы откинуть его. Даже в храме, когда я молюсь и трясу систрум, меня не оставляют в покое. – Она устало мотнула головой, ее волосы в беспорядке рассыпались по плечам. – Я не хочу быть великой царственной женой. Не хочу выходить за глупого, благонамеренного Тутмоса. Я хочу только покоя, Хатшепсут, чтобы жить так, как мне нравится.
Она закрыла глаза и умолкла. Хатшепсут робко протянула руку и погладила сестру по плечу. Девочки взялись за руки и просидели так до тех пор, пока солнце не начало клониться к закату, чуть заметно удлинив тени. Наконец Неферу пошевелилась.
– Я видела сон, – прошептала она, – страшный сон. Он снится мне почти каждый раз, стоит закрыть глаза. Вот почему сегодня я не вернулась после занятий в свои покои, а вышла сюда, в сад, легла под дерево и лежала до тех пор, пока мои глаза не начали гореть от усталости, а мир вокруг не сделался таким же нереальным, как во сне. Мне снится… мне снится, что я умерла и мой Ка стоит в громадном темном зале, где пахнет гниющей плотью. Там очень холодно. В конце зала есть дверь, сквозь нее внутрь льется свет, милый, яркий, теплый солнечный свет. Я знаю, что за дверью ждет меня Осирис. Но там, где мойка, есть только темнота, запах и ужасное отчаяние, потому что между дверью и мной стоят весы, а за ними – Анубис.
– Но почему ты боишься Анубиса, Неферу? Ведь он всего лишь следит за тем, чтобы чаши весов оставались в равновесии.
– Да, знаю. Всю свою жизнь я старалась поступать по правде, чтобы, когда мое сердце ляжет на весы, мне нечего было бояться. Но в этом сне все по-другому. – Она встала на колени, ее руки задрожали, она опустила их на плечи Хатшепсут. – Я приближаюсь к богу. У него на ладони лежит что-то, оно вздрагивает и пульсирует. Я знаю, что это мое сердце. На одной чаше весов лежит перо Маат, такое прекрасное. Анубис наклоняет голову, кладет мое сердце на другую чашу, и та начинает опускаться. Я застываю. Чаша с моим сердцем опускается все ниже, ниже, и наконец в полной тишине раздается глухой стук – это донышко чаши ударяется о крышку стола. Тогда я понимаю, что со мной все кончено, что никогда уже мне не пройти по ледяному полу этого зала навстречу сияющему Осирису, но ни один звук не срывается с моих губ – по крайней мере, до тех пор, пока бог не поднимает голову и его взгляд не устремляется на меня.
Хатшепсут вдруг захотелось вскочить и убежать далеко-далеко, чтобы не слышать, чем кончится этот ужасный сон. От страха она заерзала, но пальцы Неферу только крепче впились ей в плечи, а лихорадочный взгляд сестры, казалось, должен был вот-вот прожечь ее насквозь.
– И знаешь что, Хатшепсут? Он смотрит на меня, но вовсе не влажными глазами шакала, нет. Ибо это ты обрекаешь меня на вечную погибель, Хатшепсут. Ты в одеянии бога, но с лицом ребенка. Это так страшно, что лучше бы Анубис повернул ко мне свою песью морду, оскалил зубы и зарычал. Я кричу, но твое лицо не меняется. Твои глаза так же мертвы и холодны, как тот ветер, что носится по проклятому дворцу смерти. Я все кричу и кричу, пока наконец не просыпаюсь с колотящимся сердцем от собственного крика.
Ее голос опять опустился до шепота, и она заключила испуганную, недоумевающую сестренку в объятия.
Прижатая к груди Неферу, Хатшепсут слышала неровный стук ее сердца. Надежность и веселье, которые были в мире всего несколько минут назад, вдруг покинули его. Впервые в жизни она задумалась о безднах неизвестности, скрывающихся за улыбками друзей, тех, кому она привыкла доверять. У нее возникло такое ощущение, будто она стоит во сне Неферу-хебит, только по другую сторону двери, там, где благодать Осириса, и оглядывается на сумеречные тени зала суда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
– Урок прошел хорошо?
– По-моему, да. Мне не очень нравится школа. Слишком много надо запоминать, и я все время жду, что Хаемвиз вот-вот набросится на меня. И еще мне не нравится, что там нет других маленьких девочек.
– Есть ее высочество Неферу.
– Это совсем не то. До глупого хихиканья мальчишек ей дела нет.
Нозме фыркнула. Ее так и подмывало сказать, что Неферу вообще ни до чего нет дела, но она вовремя вспомнила, что эта ясноглазая хорошенькая малышка, которая, широко зевая, бредет к постели, – любимица великого фараона и, без сомнения, выбалтывает ему каждое слово, услышанное в детской. Нозме не одобряла никаких отступлений от традиции, и потому сама идея обучения девочек, пусть даже они царские дочери, вместе с мальчиками служила для нее источником постоянного раздражения. Но фараон сказал. Фараон хотел, чтобы его дочери были образованными, и они стали образованными. Нозме проглотила ересь, которая так и рвалась у нее с языка, и наклонилась поцеловать маленькую ручку.
– Доброго сна, царевна. Что-нибудь еще нужно?
– Нет. Нозме, Неферу пообещала повести меня после сна в зверинец. Можно?
Эта обычная просьба, столь же предсказуемая, как ненасытная любовь девочки к сладкому, вызвала у Нозме редкую для нее нежную улыбку.
– Разумеется, только возьми с собой рабыню и стражника. А теперь спи. До скорой встречи.
Она сделала знак двум рабыням, молчаливо застывшим в темном углу, и вышла из комнаты.
Блестящие от пота негритянки подошли ближе, и их опахала беззвучно закачались над головой Хатшепсут.
Легкие воздушные волны одна за другой катились над ее телом, пока она лежала и смотрела, как, чуть посвистывая, колышутся перья, но вот ощущение безмятежного покоя овладело ею целиком. Ее глаза закрылись, и она повернулась на бок. Жить так приятно, хотя Нозме и покрикивает иногда, а Тутмос все время дуется.
«И чем он опять недоволен? – засыпая, подумала она. – Я бы хотела быть солдатом, учиться стрелять из лука и бросать копье. Мне бы понравилось шагать с другими воинами в строю и сражаться».
Над ее головой кашлянула нубийка, из-за соседней двери донесся скрип и протяжный вздох – это опустилась на свое ложе Нозме. Небольшой черного дерева валик приятно холодил шею Хатшепсут, и скоро она отправилась в плавание по реке грез. И заснула.
Когда она проснулась, солнце стояло высоко, но уже не обжигало. Вокруг нее отряхивал летаргию дневного сна дворец, неуклюже, точно бегемот из грязи, поднимаясь вечеру навстречу. На кухнях болтали, гремя посудой, повара; из коридоров неслись смех и шарканье многочисленных ног. Когда она, свежая, отдохнувшая, полная энергии, вышла из своих покоев, садовники уже трудились среди уходящих за горизонт клумб, занятые прополкой и подравниванием экзотических цветов, согнувшись, таскали воду для поливки сотен сикоморов и ив, которые делали царские владения похожими на пронизанный солнечными лучами ароматный лес. Мимо то и дело проносились пестро раскрашенные птицы, быстрые как молнии, а небо над головой было таким же голубым, как краска для век, которой пользовалась ее мать. Она побежала; рабыня и стражник тоже прибавили ходу, чтобы не отстать. При ее приближении садовники один за другим оставляли работу, вставали и кланялись, но она едва их замечала. Обожание, которым ее, дочь бога, дарил весь свет, едва она научилась ходить, давно стало для нее привычным, и теперь, к десяти годам, вера в собственное предназначение стала частью ее самой, превратилась в естественную и бессознательную уверенность в том, что ее мир устроен как нельзя более справедливо. В нем обитал царь – бог, ее отец. Рядом с ним находилась божественная супруга, ее мать. Там же были Неферу-хебит, ее сестра, и Тутмос, сводный брат. Наконец, в нем жили люди, чье единственное предназначение заключалось в том, чтобы поклоняться ей, а за высокими стенами дворца простирался бесконечно прекрасный Египет – земля, которой она никогда не видела своими глазами, но одно присутствие которой наполняло ее священным трепетом.
Однажды, год тому назад, она, Хапусенеб и Менх задумали побег. Они планировали выбраться из дворца и днем, когда все будут спать, отправиться в город. Потом они собирались пойти к Менху, чей дом стоял на милю выше по течению, поиграть на корабле его отца. Но привратник, хоронившийся в сторожке у больших медных ворот, поймал их. Менха выпорол его отец, Хапусенебу тоже досталось, но ее отец ограничился суровым выговором. Еще не настало время, сказал он, когда ей можно будет покидать надежное убежище дворца. Ее жизнь драгоценна. Она принадлежит всей стране, и потому ее следует хранить и защищать, объяснил он. А потом посадил ее себе на колени и угостил медовыми пирожками и сладким вином.
Теперь, год спустя, она почти забыла о том случае. Почти. Но одно она уяснила. Когда она станет взрослой, то сможет делать все, что захочет, но до тех пор надо ждать. Ждать.
Неферу уже стояла у ограды зверинца, одна. Она обернулась и улыбнулась Хатшепсут, когда та, запыхавшись, подбежала к ней. Лицо Неферу было бледно, глаза измучены. Она не спала. Ладошка Хатшепсут скользнула в руку сестры, и они пошли.
– Где твоя рабыня? – спросила Хатшепсут. – Мне пришлось взять свою.
– Я ее отослала. Люблю иногда побыть одна, я ведь взрослая и могу почти всегда поступать так, как захочу. Ты хорошо отдохнула?
– Да. Нозме храпит, как бык, но я все равно уснула. Правда, когда тебя нет на соседнем ложе, мне скучно. Комната кажется такой большой и пустой.
Неферу рассмеялась.
– На самом деле это очень маленькая комнатка, милая Хатшепсут, и ты в этом убедишься, когда тебя переведут в большие, гулкие покои, наподобие моих. – В ее голосе прозвучала горечь, но младшая сестра ничего не заметила.
Они миновали ворота и неторопливо пошли по широкой, окаймленной деревьями дорожке, вдоль которой выстроились клетки, занятые в основном разнообразными животными. Одни были местные – каменный козел, семейство львов, газели; других отец девочек привез из дальних земель, где воевал в молодости. Почти все звери спали в темных углах клеток, их знакомый теплый запах окутывал царевен, когда они проходили мимо. Дорожка упиралась прямо в главную стену зверинца, такую высокую, что, когда девочки подошли к ней, им показалось, будто это тропа внезапно выгнулась перед ними и закрыла солнце. К ограде прилепился скромный глинобитный домишко из двух комнат, жилище смотрителя царского зверинца. Тот уже стоял на крыльце, дожидаясь их. Едва они приблизились, он сошел на землю, опустился на колени и уткнулся лицом в пыль.
– Приветствую тебя, Небанум, – сказала Неферу. – Можешь встать.
– Приветствую вас, царевны. – Старик с трудом поднялся на ноги и встал перед девочками, склонив голову.
– Здравствуй, Небанум! – сказала Хатшепсут. – Ну, веди нас к маленькой газели! Она здорова?
– Здорова, ваше высочество, – ответил Небанум торжественно, хотя его глаза озорно сверкнули, – но все время хочет есть. Она у меня в отдельном загоне за домом, прошу покорно следовать за мной. Очень шумная малышка. Мычала всю ночь.
– Ой, бедная! Она, наверное, по маме скучает. Как ты думаешь, можно мне ее покормить?
– Я приготовил немного козьего молока на случай, если вы, ваше высочество, захотите попробовать. Но я должен предупредить ваше высочество, что это очень сильное молодое животное, оно может сбить ваше высочество с ног или пролить молоко вам на юбку.
– О, это не важно. Вы двое, – она повернулась к своим терпеливо потеющим провожатым, – оставайтесь здесь. Сядьте вон под дерево или еще куда-нибудь. Я не убегу.
Она шагнула к Небануму:
– Веди!
Неферу кивнула, и все трое повернули за дом. Не более чем в десяти шагах от них отбрасывала прохладную тень ограда зверинца; с другой стороны к ней прилепился крохотный загончик, на скорую руку сооруженный из вбитых в землю и переплетенных прутьями кольев. Над загородкой показалась коричневая голова с огромными влажными глазами и длинными ресницами. У Хатшепсут вырвался вопль, она подбежала к ограде и просунула руку внутрь, чтобы погладить зверя. Бархатные губы немедленно открылись, и изо рта выкатился длинный розовый язык. Девочка принялась вопить:
– Неферу, гляди! Смотри, как она сосет мои пальцы! Живее, Небанум, она такая голодная, что тебя выпороть мало! Неси молоко!
Небанум едва удержался от смеха. Отвесив еще один поклон, он скрылся за углом.
Неферу подошла к загону и встала рядом.
– Какая красивая, – заговорила она, проводя пальцами по тонкой шее. – И в плену, бедняжка.
– Не говори глупостей! – отрезала Хатшепсут. – Если бы отец не привез ее сюда, она бы просто погибла в пустыне, ее бы задрали львы, гиены или еще кто-нибудь.
– Да, я знаю. И все равно мне ее жалко, ведь никто ее не любит… а ей так одиноко…
Новая отповедь уже вертелась у Хатшепсут на языке, но испарилась, стоило девочке взглянуть на сестру. Неферу плакала, по ее щекам текли слезы. Хатшепсут окаменела от изумления. Сколько она себя помнила, сестра всегда была само достоинство и спокойствие, поэтому неожиданный срыв очень ее заинтересовал. Нисколько не смутившись, девочка отняла у газели руку и стала вытирать обслюнявленные пальцы о юбку.
– В чем дело, Неферу? Ты не заболела? Неферу яростно тряхнула головой и отвернулась, пытаясь справиться с собой. Наконец она приподняла подол платья и вытерла им лицо.
– Прости меня, Хатшепсут. Не знаю, что на меня нашло. Я сегодня совсем не спала, устала, наверное.
– А-а… – Хатшепсут не знала, что еще сказать, неловкость росла с каждым мгновением. Когда появился Небанум, осторожно держа обеими руками высокий узкий кувшин, девочка с облегчением бросилась ему навстречу:
– Дай я понесу! Он тяжелый? Ты откроешь ей рот, а я буду лить.
Небанум отпер загон, и они вошли. Зажав маленькую газель между коленями, он открыл ей рот.
Хатшепсут, от усердия высунув язык, поднесла тяжелый кувшин к самой мордочке вырывающейся газели и начала лить. Краем глаза она видела, как Неферу повернулась и пошла к выходу. «Противная Неферу! – подумала она. – Испортила такой чудесный день!» Ее рука дрогнула, и молоко тут же потекло у нее по груди и животу, собираясь в лужицу вокруг босых пальцев.
Небанум забрал у нее кувшин, который она держала теперь на вытянутых руках, а маленькая газель, облизываясь и косясь на них сонным глазом, заковыляла в угол загона.
– Спасибо, Небанум. Не так это легко, как кажется, правда? Завтра я приду опять и попробую еще раз. До свидания.
Губы старика дрогнули, и он склонился еще ниже, чем раньше.
– До свидания, ваше высочество. Для меня всегда большое удовольствие видеть вас здесь.
– А для кого нет? – бросила она через плечо и побежала к выходу. С Неферу она поравнялась, когда та уже выходила из ворот. Хатшепсут порывисто схватила ее за руку:
– Не сердись на меня, Неферу. Я тебя чем-то расстроила?
– Нет. – Рука старшей девочки обвила худенькие плечики младшей. – Кто станет на тебя сердиться? Ты такая хорошенькая, умная и добрая. Никто не испытывает к тебе неприязни, Хатшепсут, никто, включая меня.
– Как это? Я не понимаю тебя, Неферу-хебит. Я тебя люблю. А ты меня разве не любишь?
Неферу потянула ее за собой под деревья, оставив слуг ждать на тропе.
– Я тоже тебя люблю. Просто в последнее время… Ох, и зачем я тебе все это рассказываю… Ты еще слишком мала, чтобы понять. Но все же мне надо с кем-то поговорить.
– У тебя есть тайна, Неферу? – воскликнула Хатшепсут. – Есть! Есть! Ты влюбилась? Ой, пожалуйста, расскажи!
Она потянула Неферу за руку, и девочки вместе опустились на прохладную траву.
– Ты поэтому плакала? У тебя глаза до сих пор опухшие.
– Откуда тебе знать, как это бывает? – медленно сказала Неферу, выдернув травинку и принявшись водить ею по ладони. – Ведь твоя жизнь будет легка, как одна бесконечная забава. Когда ты подрастешь, то сможешь выйти замуж за кого захочешь и жить там, где захочешь, – в провинциях, в номах, в горах. Ты будешь свободна, сможешь путешествовать или сидеть дома; будешь делать все, что заблагорассудится твоему мужу или тебе, вы будете радоваться детям. А я…
Она отбросила стебелек прочь и, сцепив вместе пальцы, прислонилась к древесному стволу. От эмоционального напряжения, которое она испытывала, ее лицо, и без того нездорового оттенка, стало еще желтее, а мышцы на шее напряглись, точно завязанные узлами веревки. Любой, кто увидел бы ее сейчас, не нашел бы в ней ничего царственного или величественного. То немногое, что в ней было красивого, – изящные руки, тонкий нос, длинные черные волосы – как-то стушевалось под грузом несчастья, которое делало ее похожей на обмякший в отсутствии ветра белый парус.
– Меня берегут, – продолжала она безжизненно, – кормят изысканными яствами, одевают в тончайший лен. Драгоценностей в моих сундуках и шкатулках – что гальки на морском берегу, рабы и знать падают передо мной ниц с утра до вечера. Целыми днями я только и вижу что их затылки. Когда я встаю с постели, меня одевают; когда я голодна, меня кормят; стоит мне устать, и дюжина рук тянется к пологу моего ложа, чтобы откинуть его. Даже в храме, когда я молюсь и трясу систрум, меня не оставляют в покое. – Она устало мотнула головой, ее волосы в беспорядке рассыпались по плечам. – Я не хочу быть великой царственной женой. Не хочу выходить за глупого, благонамеренного Тутмоса. Я хочу только покоя, Хатшепсут, чтобы жить так, как мне нравится.
Она закрыла глаза и умолкла. Хатшепсут робко протянула руку и погладила сестру по плечу. Девочки взялись за руки и просидели так до тех пор, пока солнце не начало клониться к закату, чуть заметно удлинив тени. Наконец Неферу пошевелилась.
– Я видела сон, – прошептала она, – страшный сон. Он снится мне почти каждый раз, стоит закрыть глаза. Вот почему сегодня я не вернулась после занятий в свои покои, а вышла сюда, в сад, легла под дерево и лежала до тех пор, пока мои глаза не начали гореть от усталости, а мир вокруг не сделался таким же нереальным, как во сне. Мне снится… мне снится, что я умерла и мой Ка стоит в громадном темном зале, где пахнет гниющей плотью. Там очень холодно. В конце зала есть дверь, сквозь нее внутрь льется свет, милый, яркий, теплый солнечный свет. Я знаю, что за дверью ждет меня Осирис. Но там, где мойка, есть только темнота, запах и ужасное отчаяние, потому что между дверью и мной стоят весы, а за ними – Анубис.
– Но почему ты боишься Анубиса, Неферу? Ведь он всего лишь следит за тем, чтобы чаши весов оставались в равновесии.
– Да, знаю. Всю свою жизнь я старалась поступать по правде, чтобы, когда мое сердце ляжет на весы, мне нечего было бояться. Но в этом сне все по-другому. – Она встала на колени, ее руки задрожали, она опустила их на плечи Хатшепсут. – Я приближаюсь к богу. У него на ладони лежит что-то, оно вздрагивает и пульсирует. Я знаю, что это мое сердце. На одной чаше весов лежит перо Маат, такое прекрасное. Анубис наклоняет голову, кладет мое сердце на другую чашу, и та начинает опускаться. Я застываю. Чаша с моим сердцем опускается все ниже, ниже, и наконец в полной тишине раздается глухой стук – это донышко чаши ударяется о крышку стола. Тогда я понимаю, что со мной все кончено, что никогда уже мне не пройти по ледяному полу этого зала навстречу сияющему Осирису, но ни один звук не срывается с моих губ – по крайней мере, до тех пор, пока бог не поднимает голову и его взгляд не устремляется на меня.
Хатшепсут вдруг захотелось вскочить и убежать далеко-далеко, чтобы не слышать, чем кончится этот ужасный сон. От страха она заерзала, но пальцы Неферу только крепче впились ей в плечи, а лихорадочный взгляд сестры, казалось, должен был вот-вот прожечь ее насквозь.
– И знаешь что, Хатшепсут? Он смотрит на меня, но вовсе не влажными глазами шакала, нет. Ибо это ты обрекаешь меня на вечную погибель, Хатшепсут. Ты в одеянии бога, но с лицом ребенка. Это так страшно, что лучше бы Анубис повернул ко мне свою песью морду, оскалил зубы и зарычал. Я кричу, но твое лицо не меняется. Твои глаза так же мертвы и холодны, как тот ветер, что носится по проклятому дворцу смерти. Я все кричу и кричу, пока наконец не просыпаюсь с колотящимся сердцем от собственного крика.
Ее голос опять опустился до шепота, и она заключила испуганную, недоумевающую сестренку в объятия.
Прижатая к груди Неферу, Хатшепсут слышала неровный стук ее сердца. Надежность и веселье, которые были в мире всего несколько минут назад, вдруг покинули его. Впервые в жизни она задумалась о безднах неизвестности, скрывающихся за улыбками друзей, тех, кому она привыкла доверять. У нее возникло такое ощущение, будто она стоит во сне Неферу-хебит, только по другую сторону двери, там, где благодать Осириса, и оглядывается на сумеречные тени зала суда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59