– Я застал их как раз в процессе. Мы обшаривали какую-то деревушку, искали схроны с оружием. Помню, я дошел почти до околицы, как вдруг услышал визг из крайней лачуги.
– Их было двое?
– Да. Один уселся на ее груди, придавив коленями руки, другой... другой насиловал.
– Каковы были ваши действия?
– Я потребовал прекратить.
– Но один из них был старше вас по званию, не так ли? Капрал, сержант?
– Капрал.
– И они послушались?
– Нет, конечно. Они стали ржать.
– А вы?
– Я взял их на мушку и сказал, что буду стрелять.
– У вас была «М-16»?
– Нет, шведская «К-50».
– Хороший выбор. Вы знали толк в оружии.
– Просто не хотел погибнуть только потому, что «М-16» дала бы осечку в критический момент. Я прикупил себе «К-50» в Сайгоне, когда проводил там свой отпуск.
– Хорошо. Что было дальше?
– Они стали орать на меня, грозить всеми смертями, но девчонку оставили в покое.
– Вы в самом деле готовы были открыть по ним огонь?
– Да. Но стрелял бы по ногам.
– Вы вернулись в часть и тут же доложили о происшествии по команде?
– Да.
– А что стало с той девочкой? Вы пытались ее утешить?
– Нет, я старался не спускать глаз с тех двоих.
– Разумно.
– Ее мать была там же. Они ее оглушили, но к тому моменту она уже потихоньку начала приходить в себя. Скажите, друзья, какое отношение все это имеет к вашему расследованию?
– Честно? Понятия не имею, мистер Уитон. Но мы наметили круг вопросов и зададим их все, таковы правила. До сих пор вы были с нами откровенны. Я благодарен вам за это. И это говорит в вашу пользу.
– В самом деле?
В колонках раздалось шуршание. Мы с Бакстером поняли, что Ленц расхаживает по комнате и микрофон трется о ткань пиджака.
– Готовность номер один, – шепнул мне Бакстер.
– Мистер Уитон, – снова раздался голос Ленца. – Должен вам сказать, что полотно, над которым вы работаете, уже сейчас производит сильнейшее впечатление. Оно, похоже, знаменует возврат к вашей прежней манере письма. Уверен, что картина произведет фурор в мире искусства.
Очевидно, доктор Ленц придерживался совершенно иных методик ведения допроса, нежели Кайсер.
– Спасибо на добром слове, – ответил Уитон. – Честно говоря, меня не очень заботит мнение критиков. Я их недолюбливаю. Нет, лично у меня не было с ними никаких проблем, но они жестоко обходились с работами людей, перед которыми я преклоняюсь. И этого я им забыть не могу.
– Вспомним, что говорил о критиках Уайльд! – воскликнул Ленц. – «Те, кто в прекрасном находят дурное. Люди испорченные, и притом испорченность не делает их привлекательными».
– Вот именно! – обрадовался Уитон. – Фрэнк точно такого же мнения, между прочим. И он большой поклонник Оскара Уайльда.
– Да? Ну тогда мы с ним быстро найдем общий язык. – В колонках опять зашуршало. – Мистер Уитон, по образованию я не только психолог, но и врач общей практики. Прошу простить мою бестактность... Словом, если не возражаете, я бы хотел поговорить о вашем недуге и о том, как он отразился на вашем творчестве.
– Я бы предпочел не затрагивать эту тему.
Ленц отозвался не сразу, и я готова была побиться об заклад, что он вперил в Роджера Уитона один из своих фирменных «изучающих» взглядов.
– Понимаю... – наконец проговорил он. – Однако боюсь, нам от этого разговора никуда не деться. Диагнозы, подобные вашему, ложатся на людей тяжким грузом и могут вызывать весьма резкие психологические перемены. Мне необходимо в этом разобраться. Тем более что вы художник, а художники – особые люди. Вам известно, например, что Пол Кли также страдал склеродермией?
– Да, и это наложило серьезный отпечаток на его работы.
– Я вижу у вас на руках перчатки. Скажите, переезд на юг как-то сказался на течении вашего заболевания? В лучшую сторону, я имею в виду?
– Отчасти, но за это я скорее должен быть благодарен не местному климату, а руководству университета. С некоторых пор, подписывая любые контракты на чтение лекций, я отдельным пунктом указываю необходимость заглушки всех имеющихся в помещении кондиционеров. В Новом Орлеане жарко и без кондиционеров никуда, но руководство пошло мне навстречу.
– Неудивительно. Все-таки вы весьма известный и уважаемый человек.
– В узких кругах, – хмыкнул Уитон. – Впрочем, пальцы все равно немеют. И довольно часто.
– У вас уже наблюдаются органические повреждения кожи на руках?
– Повторяю, я предпочел бы не обсуждать детали...
– Чем скорее мы покончим с этой частью нашей беседы, тем легче вам будет, мистер Уитон. Я ведь не забавы ради спрашиваю, вы меня тоже поймите. Вы наблюдаетесь у местных врачей?
– Я лишь однажды навестил отделение ревматологии Туланского факультета медицины. И, если кратко, не был впечатлен.
– Кстати, о факультетах медицины. Вас ведь звали к себе и другие университеты. Наверняка среди них были и те, где лечение подобных заболеваний поставлено более серьезно. Вам не приходила в голову эта мысль?
– Куда бы я ни поехал, я нигде не нашел бы избавления. Эту болезнь не лечат. Максимум, на что я могу рассчитывать, – всевозможные полумеры, тормозящие ее развитие. Если вы врач, вам это должно быть хорошо известно. Так что не тешу себя напрасными иллюзиями. Жить в уединении и работать – вот все, что мне нужно.
– Понимаю. В этом году вы уже проверяли функции своих внутренних органов?
– Нет.
– Анализы крови?
– Нет.
– Вам известно, что повышенное давление, скажем, может свидетельствовать в вашем случае о...
– Не держите меня за идиота, доктор. Мне все известно. Я еще раз прошу вас избавить меня от этого разговора. У меня слишком мало времени, чтобы тратить его на обсуждение своей болезни.
Я с трудом перевела дыхание и поерзала на тесной скамейке. Мне было жалко Уитона, а в душе поднималось глухое раздражение на Ленца.
– Сколько можно? Неужели так необходимо мучить его своими дурацкими вопросами? – прошептала я.
– Мне кажется, Артур что-то почуял, за что-то зацепился, – ответил Бакстер.
– Не понимаю, из чего вы это заключили.
– Когда у человека диагностируют смертельную болезнь, это бьет по его психике с такой силой... И последствия могут быть самыми разными. Известны случаи, когда смертельно больные люди начинали мстить здоровым...
– Как врач, я вам со всей ответственностью заявляю, что в последнее время ученые, занимающиеся склеродермией, серьезно продвинулись в своих изысканиях, – продолжал Ленц. – В Сиэтле, например, отработана методика...
– Я слышал об этом, – нетерпеливо перебил его Уитон. – Я слышал об этом, доктор...
– Ленц.
– Дорогой доктор Ленц, повторяю, я полностью осознаю свое положение. Осознаете ли его вы? Я художник. У меня нет семьи. У меня нет ничего в жизни, кроме моей работы. И я буду работать, пока руки еще повинуются мне. А когда умру, все это... – короткая пауза, словно Уитон показывает что-то Кайсеру и Ленцу, – останется жить после меня. Мне этого достаточно. О многих людях мир забывает еще до их физического исчезновения. Мне же повезло.
В комнате в очередной раз воцарилась тишина. Словно в церкви после особенно страстного пассажа проповедника.
– Эй, вы там... – пробормотал Бакстер, напряженно глядя в пустоту перед собой. – Зовите Джордан!
– А теперь я хотел бы перейти... – раздался в колонках голос не желавшего униматься Ленца, но его тут же перебил Кайсер.
– Прошу прощения, мистер Уитон, – проговорил он. – Не пойму, куда подевался наш фотограф! Она должна была появиться еще десять минут назад!
– Пошла, – коротко бросил Бакстер, выпихивая меня из фургона.
Я, спотыкаясь на непривычно высоких каблуках, побежала по усыпанной гравием дорожке в сторону галереи. Сердце готово было выскочить из груди. Последние тридцать минут я все ждала, когда же меня позовут. А едва это случилось, оказалась не готова...
Я переступила порог галереи, и в нос мне ударил сильный запах масляной краски. Я медленно двинулась вперед, вспоминая план здания, который Бакстер заставил меня выучить наизусть. Холл был украшен высокими цветными витражами, между которыми зияла широкая арка, уводящая в глубь здания. Пройдя под ней, я оказалась перед высокой округлой стенкой, вдоль которой тянулись тонкие жердочки огромной деревянной рамы. В следующее мгновение я поняла, что стою перед картиной Уитона. Только с внешней стороны.
Справа от меня в стене открывался аккуратный проход. Набрав в грудь побольше воздуха и нацепив на лицо маску профессионального безразличия – как и просил Бакстер, – я ступила внутрь и... замерла как вкопанная.
Вогнутые холсты высотой в два с половиной метра были плотно пригнаны друг к другу и составляли почти законченную окружность, занимавшую все пространство огромного помещения. Масштаб картины сам по себе производил впечатление. А сюжет... На секунду почудилось, что я оказалась в одном из волшебных миров Толкиена – в чащобе близ сумрачного Мордора, где сквозь темные кроны не проглядывает солнце; где похожие на питонов корни деревьев торчат наружу и стараются обвить твои ноги, а к горлу тянутся упругие лианы; где живут своей жизнью вековые сказочные пни и ворох опавшей листвы прячет от глаз то, на что лучше бы и не смотреть вовсе.
И лишь одна оптимистичная деталь – юркий ручеек, бегущий между стволов, перекатываясь на редких валунах и лаская поникшие ивы. Так вот что Ленц имел в виду, когда говорил о возврате к прежней манере письма. Я зачарованно смотрела на фрагменты картины. Да, я ждала от Уитона нечто гораздо более абстрактное – в стиле всех его последних «полян».
А меня окружал пусть и волшебный, мрачный, но абсолютно живой лес. Казалось, стоит сделать шаг, и нога утонет в листве; протянуть руку – и с громким хрустом обломится сухая корявая ветка. А если выветрить из помещения сильный запах масляной краски, воздух мгновенно заполнится пряным ароматом густого подлеска.
Отсутствовал лишь один сегмент картины. На его месте и красовалась дыра, через которую я попала в этот сказочный мир. Этот сегмент был втянут внутрь круга, и перед ним стоял сейчас Уитон в своих белых перчатках и с длинной кистью в руке.
Уитон удивил меня почти столь же сильно, как и его творение. По фотографии трудно было судить о его телосложении, но мне казалось, что он довольно худощавый, даже субтильный человек. Как я ошибалась! Уитон лишь немногим уступал в росте долговязому Кайсеру. В глаза бросались жилистые, крепкие руки с большими ладонями и длинными пальцами. Лицо было словно вылепленным из камня, и бифокальные очки смотрелись на нем совершенно неуместно. На лоб ниспадали густые, с сильной проседью волосы. Чистая, удивительно гладкая кожа на лице. Передо мной стоял человек, достигший внутренней гармонии и пребывающий в состоянии печального покоя.
Но я знала, что это обманчивое впечатление.
– А вы, надо полагать, фотограф? – проговорил он, обращаясь ко мне.
И приветливо улыбнулся. Правда, в следующее мгновение лицо его вновь стало серьезным – он чуть удивленно уставился на Кайсера и Ленца. Те молчали, напряженно следя за реакцией Уитона на мое появление. И напрасно. Едва мы обменялись взглядами, как я сразу поняла – этот человек видит меня впервые в жизни.
– Да, сэр, – громко сказала я, прерывая немую сцену, невольно спровоцированную моими нынешними коллегами.
– Вы будете фотографировать меня или мою картину?
– Вашу картину.
– Что ж, приступайте. Надеюсь, эти фотографии пока не пойдут дальше кабинетов ФБР. Я не хочу, чтобы они появились в газетах до того, как работа будет закончена.
– Разумеется, – наконец очнулся Кайсер. – Насчет этого можете не сомневаться. Мы намерены соблюдать полную конфиденциальность.
Кайсер мельком глянул на меня, подтверждая, что разделяет мою уверенность – Роджер Уитон, знаменитый художник, уроженец Вермонта, обреченный на смерть от редкой болезни, не имел понятия, кто я такая. И на кого похожа. Я даже вздохнула с облегчением и только тут почувствовала, как здесь жарко. Кайсер давно снял пиджак, и на лбу у него выступила легкая испарина. Лишь Ленц не мог себе этого позволить, поскольку под его одеждой было спрятано записывающее устройство. Установив камеру, побывавшую со мной на Кайманах, я приступила к работе, неспешно перемещаясь от одного холста к другому. Я знала, что, как только мы покинем галерею, сюда вломится полиция и конфискует все, до чего только дотянется руками. Хотя вот эту картину, возможно, и не утащит. Я это знала, а Уитон еще нет. И мне вдруг стало стыдно перед ним. Уитон явно не имел отношения к преступлениям и честно отвечал на самые неудобные вопросы Кайсера и Ленца, но маховик запущен и ничего поделать уже нельзя.
Пока я фотографировала, а Кайсер и Ленц помалкивали, Уитон, воспользовавшись затянувшейся паузой, вернулся к своей работе. Он пододвинул стремянку к незаконченному сегменту картины, с трудом забрался на самый верх и стал наносить на полотно короткие, резкие мазки. Несколько раз в жизни мне доводилось находиться рядом с талантливыми творцами. И меня посещало при этом особое чувство. И сейчас, исподволь наблюдая за работой Уитона, я мучительно хотела направить на него объектив своей камеры. В конце концов желание стало непреодолимым, и я, еще не зная, как он на это отреагирует, сделала несколько снимков. Уитон заметил, что его снимают, но, похоже, не возражал. Я позабыла в ту минуту, что присутствую при допросе, и ощущала себя лишь фоторепортером. Минуты не прошло, как у меня закончилась пленка и пришлось лезть в барсетку за новой.
Уитон был фотогеничен. Вдобавок умел держаться перед камерой. Точнее, вел себя так, словно ее и не было. Я ходила вокруг него кругами и делала снимки, безмерно жалея, что они достанутся ФБР. Может быть – пусть не сейчас, а потом, – мне их отдадут? Я не сомневалась, что смогу опубликовать их.
Ленц и Кайсер отошли в противоположный конец комнаты и тихо совещались между собой. Я чувствовала, что они переключились на следующего подозреваемого – Леона Гейнса. Через пару минут я перехватила взгляд Кайсера, который жестом предложил мне закругляться. Я дощелкала пленку и подошла к подножию стремянки. Обычно я не обмениваюсь рукопожатиями с мужчинами, но тут мне захотелось изменить своим правилам. Я просто не решалась окликнуть увлеченного работой Уитона. На мое счастье, он сам спустился за свежей краской. Я коснулась его затянутой в перчатку ладони и с удивлением почувствовала, что рука у него мягкая и нежная, почти женская. Видимо, это тоже следствие болезни, вынуждающей его воздерживаться от физического труда.
– Спасибо, – сказала я.
– Вам спасибо, – улыбнулся он. – Мне было приятно познакомиться с такой симпатичной женщиной. – Он вдруг словно внимательнее ко мне присмотрелся. – Управление кадров ФБР весьма разборчиво.
– Я недавно сотрудничаю с этой службой. До этого была просто фотокором, – ответила я.
– Знаете... Заходите как-нибудь еще. Расскажете о своей работе. Я интересуюсь фотографией. Но гостей у меня в последнее время мало. Впрочем, я сам виноват.
– Постараюсь.
– Мистер Уитон, – подал голос Кайсер. – Искренне благодарен вам за помощь. Видимо, с вами еще захотят поговорить представители местной полиции. Разрешите совет: отнеситесь к этому и к возможным неудобствам, связанным со следственными действиями, с пониманием. Чем раньше они завершатся, тем быстрее вы вновь будете предоставлены самому себе.
Уитон вздохнул, словно уже предчувствуя «возможные неудобства».
– Мы также просим вас никому не рассказывать о нашем разговоре, – заметил Ленц. – Особенно аспирантам и студентам. Надеюсь, вы понимаете – таковы правила.
Художник поднял на него грустный взгляд. Он понимал.
– Всего хорошего, джентльмены, – сказал он, обращаясь к ним, а мне снова улыбнулся: – Всего хорошего, милый фотограф.
Кайсер уже двинулся было к выходу, но Ленц вдруг задержался.
– Чуть не забыл... У меня к вам еще один вопрос, мистер Уитон. Вот эта поляна – она реальна? Может, это вермонтский лес из вашего детства? Или вьетнамский?
Уитон ответил не сразу, словно раздумывая, а стоит ли.
– В моей жизни было несколько таких мест, – наконец отозвался он. – У них есть нечто общее. Сквозь призму этих полян на нас смотрит сама Природа. Какой бы плотной стеной ни стоял лес, меж стволов всегда видны просветы. Как бы стремительно ни несся ручей, это всего лишь ручей, а не наводнение.
– В ваших устах все это выглядит весьма мирно, даже идиллически, – заметил Ленц. – Однако при взгляде на вашу картину возникает иное чувство.
– Возможно, – сказал Уитон. – У меня разные картины. Природа не бывает злой или доброй, плохой или хорошей. У нее много лиц, но какой бы облик она ни приняла, ей всегда было и будет наплевать на человека.
– Согласен. И еще вопрос, если не возражаете.
Мне хотелось отвесить Ленцу пощечину.
– Леон Гейнс рисует исключительно женщин. Когда обнаженных, когда нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54