.. Сын просил...
Сама Тамара к трубке не пошла - тещу послала. Сын просил тещиным го-
лосом: а вот мы какие маленькие, какие хорошенькие, костюмчик у нас но-
вый, кто тебе подарил? мама, скажи, ма-ма, ну, скажи, внучек, какая у
нас мама хорошая, а где папа? папа плохой, папы нет, папа не приезжает,
нам подарки не дарит, не звонит, а ведь у мамы сегодня день рождения.
Мама ждет, баба пироги испекла, ну, позови, позови папу... Па! Па...
- Па-пу-па-пу-па...
... На улице уже совсем тепло, но в доме еще топили, батареи цент-
рального отопления обжигающе горячи, план, наверное, по сжиганию угля,
что за зиму сэкономили, выполняют, и в комнате было просто жарко. Фор-
точки закупорены, теща панически боится сквозняков, а тут еще Сережка...
Он сидит за загородкой, занимающей чуть ли не треть комнаты, как зверек
в вольере, сопит забитым носом, глазенки слезятся, румянец возбуждения
проступил красными пятнами по лицу, терзает раскиданные игрушки и то на-
чинает дергать ручонками, то успокаивается и заводит на одной ноте нуд-
ный капризный полурев. В новом костюмчике. С зайцем на груди.
Зайчик ты мой.
Зайка.
Пестрые обои, кое-где сгорбленно отошедшие от стен. Это я сам ког-
да-то делал ремонт, неумело, зато дешево. Денег у нас никогда и в помине
не было, но как же хотелось чистоты, уюта, порядка в нашей комнате, в
нашем доме. Вот ведь как случается - любовь полиняет, остынет, если
кто-то из двоих окажется неряхой, а другой патологически не терпит пыли,
затхлости, запустения... Один металлический карниз над окном прогнулся,
видно, резко дернули занавеску, у кровати обломана ножка, подставили де-
ревянный чурбак, в углу каким-то покрывалом накрыта груда белья, на не-
мытых полах клочки бумаги, пуговица, на шкафу, идиотски улыбаясь, сидит
Буратино в полосатом красно-белом колпаке и с облупленным разбитым но-
сом. Мне его вручили на первом курсе за участие в художественной самоде-
ятельности. Глупая кукла, вечно улыбающийся оптимист, а голова тяжелая,
часто перевешивала, и Буратино частенько с размаху вонзался носом в пол.
При этом было ощущение, словно не он, а ты сам грохнулся. Поднимешь его,
а он по-прежнему сияет блаженной улыбкой. Может, так и надо - подни-
маться и снова радоваться жизни? Только что делать с разбитым носом? Мо-
жет забить голову чем-нибудь полегче, чтоб не перевешивала?..
Книжные полки... Книги, которые я собирал постепенно, любовно, по од-
ной... Когда уходил из этого дома, то набрался рюкзак барахла и нес-
колько стопок книг. Тогда Тамара, не глядя на меня, - знала, как дороги
мне книги, - негромко сказала:
- Сыну оставь. Ему же читать...
Я скрипнул зубами, но пересилил себя:
- Какие?
- А какие из них ценные? - уже с интересом спросила Тамара и добавила
простодушно: - Я же не знаю...
- Хорошо. Бери.
- Сам решай.
Я развязал шпагат на стопках, рассортировал заново:
- Эти я заберу.
- Вот их и оставь.
- Почему?
- Небось, ерунду какую-нибудь не возьмешь, хорошие себе, конечно,
выбрал.
- Ну и дрянь же ты. Это же книги по кинорежиссуре... Кулешов, Эйзенш-
тейн, Пудовкин, Довженко... И стихи...
- Так для сына же... Я для него что угодно сделаю.
- Что угодно... Что угодно? Даже зло?..
- Зайка! - сказал я Сережке. - Я сейчас вернусь. Не хнычь, пожалуйс-
та, будь мужчиной.
Теща возилась на кухне у плиты. Я не стал ей говорить, что специально
приехал пораньше, чтобы не видеться с Тамарой, просто мне пора, передай-
те ей мои поздравления и пожелания, но нет, теща не отпускала, просила
обождать, ты, зятек, так редко к нам приходишь, сына забыл, а теща ста-
рая, ей тяжело сидеть с внуком - и я пожалел ее, остался.
Тамара пришла часов в семь. Навеселе. С подругой. Не раздеваясь, в
пальто, сапогах прошла в комнату, долго тискала Сережку, тот хныкал, ко-
лотил ее ручонками по лицу, она смеялась, прижимала его к себе, и нако-
нец, как бы насытившись игрой, опустила его обратно в загородку.
Невеселые выходили именины. Медленно, с паузами, собирали на стол,
уселись, наконец-то, поздравили Тамару, но она отмахнулась, ерунда все
это, тоска - каждый год сознавать, что ты стареешь... Тоска, подумал я,
и вправду тоска. Зеленая. Тягостно было мне, томило меня какое-то дурное
предчувствие, а она смеялась - пей, гуляй, однова живем.
Когда включили телевизор и уставились хором в экран, я встал, попро-
щался.
- Я провожу тебя, - поднялась Тамара и вышла со мной из комнаты в пе-
реднюю.
Я помог ей одеться.
В колодце двора стыло, ветрено.
- Посидим, покурим, - предложила она.
Мы сели на скамейку.
Я смотрел, как она неумело чиркала спичкой, слабо затягивалась одно-
боко затлевшей сигаретой.
- Ты же раньше не курила.
- Закуришь, - вдруг резко ответила она. - Где живешь? У стариков?
- Да.
Помолчали.
- Что же ты так дом запустила? Грязно, не прибрано. Как ты можешь так
жить? - спросил я.
- А ты не командуй, - оборвала меня Тамара. - Вот приходи сам, убе-
рись, а потом командуй. Тебе хорошо, у стариков под боком - и покормят,
и спать уложат, а ты сам себе - вольная птица, куда хочу, туда лечу. А у
меня мать, отец, дача, работа, повертись с мое. О сыне не говорю, это
особая статья. Нет, как ты только мог нас бросить, я не понимаю, как?
Ведь ты же ушел от такого сына! Ты знаешь, люди на улице останавливают-
ся, любуются им, а тебе...Эх, ты, растяпа, всю жизнь был растяпа, ну, да
ладно, дело не в этом. Ребенку отец нужен, ясно? Я это уже поняла. Он
даже слово первое выучил "па", а не "ма".
Она вдруг глубоко затянулась сигаретой, выпустила через ноздри дым.
Как дракон огнедышащий.
- Я, Валерий, делаю тебе деловое предложение. Понимаю, что мы далеки
друг от друга, у каждого своя жизнь, но ради сына, только ради него,
вернись. Сделаем так. Мы с тобой образуем союз по воспитанию ребенка,
идет? Ты свободен, я свободна, никаких ограничений, но перед сыном мы -
святые, мать и отец. Другой отцом ему никогда не будет... Что скажешь?
Я ехал обратно в метро, время от времени мотая головой, как от наваж-
дения, словно отмахивался от летучих мышей, внезапно появлявшихся из
темноты. Как у Гойи: сон разума порождает чудовищ... Союз по воспитанию,
говоришь?.. Деловое предложение?.. Видно, стала что-то понимать, да раз-
ве так вернешь утерянное?
Нет.
Почему? Дело даже не в абсурдности ее идеи. Не верю я ей, ненадежная
она. А с ненадежным человеком жить нельзя, только маяться. А вот сына,
худого, воспаленного, родного так жалко, что выть хочется...
Черный день - встреча с сыном...
Черный день не кончился с возвращением домой - позвонила Наташа. Как
же я был рад ее голосу, но:
- Подожди, дай сказать, Валера, - тихо прервала она мои расспросы о
самочувствии. - Я чувствую себя хорошо, это правда. Тут, понимаешь, ка-
кое дело.
- Что стряслось?
- И впрямь стряслось. Мне операцию назначили на десятое.
- Десятое?!
- Да. У них там что-то изменилось.
- Но мы же...
- Да, я говорила, что тринадцатого мы должны быть в загсе, но... Дело
ваше, но десятого сам директор института будет оперировать, к нему оче-
редь, считайте, что вам повезло...
- Что же делать?
- Как скажешь, Валера, - медленно сказала Наташа. - Так я и сделаю.
Если надо, откажусь...
Черный день превратился в черную бессонную ночь. Я закрывал глаза,
впадал в полузабытье и каждый раз...
... я бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, за окнами которого
белели лица слепых пассажиров. Я должен был успеть, вскочить, влететь в
единственно открытые двери вагона, в которых стояла Наташа и махала мне рукой.
Но двери с шипом закрывались, зажимая ее руку, и рука бессильно обвисала...
Я просыпался и снова...
... бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, в окнах которого
слепо белели лица пассажиров, а Наташа издали махала мне рукой, высунувшись из
окна вагона с единственно открытыми дверями. Я успевал, я вскакивал, я влетал
в вагон, и двери с шипом закрывались, и поезд, вздрогнув, трогался, оставляя
на перроне растерянную Наташу...
И снова...
... я бежал по пустому перрону вокзала, влетал в открытые двери последнего
вагона... Никого... Промельк деревянных, цвета постного масла, скамеек,
тамбур, грохот железных листов перехода под ногами... Еще вагон... И здесь
никого... И опять никого... Последняя дверь первого вагона наглухо заперта, я
выскакиваю на перрон, кабина машиниста заставлена экзотическими кактусами, за
пультом регистраторша из загса с усталым нервным лицом, она мне молодо
улыбается и беззвучно шевелит губами: поезд уйдет по расписанию... С шипом
закрываются двери, вздрогнув, трогается состав, проплывают, набирая скорость,
пустые, пронизанные солнцем вагоны, в одном из которых, опустив голову, сидит
Наташа...
Я встал, зажег на кухне свет и не помню, сколько сидел, перебирая в уме
различные варианты. Логика была неумолимой, как ни верти: тянуть с операцией
нельзя - прорвется туберкулома, погибнет Наташа, редкую возможность
оперироваться у директора института, хирурга с мировым именем, упускать тоже
нельзя. Значит, однозначно надо резаться. Пока Наташа выйдет из больницы,
поезд с квартирами уйдет. Что ж, будет комната, а не отдельная однокомнатная.
Ничего, перебьемся.
Об этом я сказал Наташе на следующий день.
Она пыталась возражать.
Потом взяла мою руку, ткнулась в нее лицом, целовала, гладила, затем
выпрямилась и задумчиво сказала:
- А ты знаешь, я сейчас хочу жить, так сильно хочу жить, как никогда,
а ведь был момент... Я еще была в санатории и письмо от тебя получила...
Не вели казнить, вели миловать, ты писал. И еще - терять тебя не хочу,
поступить иначе не могу, у меня родился сын. Я должен вернуться к жене,
к матери моего ребенка. Вот тут я и поняла, что делать мне на этом свете
нечего, все кончено. Утром, после обхода врачей пошла я в соседнюю де-
ревню, куда я тебя гулять водила и где прадеды мои похоронены, хотела с
ними проститься. Постояла у могилок, вижу склад, что в церкви, открыт, я
и взошла на колокольню, будто кто вел меня к самому краю... Высоко...
Шаг один - и все... Шажок... Только слова твои вспомнились вдруг - сох-
рани любовь, сохрани веру...
- Сохраним, - как эхо повторил я.
Глава двадцать седьмая
--===Свое время===--
Глава двадцать седьмая
Иду на дно.
Но даже здесь своя мечта:
обломком
в тину
тихо
ткнуться,
но к свету все-таки тянуться последним пузырьком из рта...
А потом спрашивают - как писались эти стихи? Никак. Сами собой.
Как дыхание.
Как стон.
Я пытался еще что-то сделать, ходил, советовался, но беспомощно раз-
водил руками Горобец, отводила в сторону свои восточные глаза Лика, со-
чувственно хмурился секретарь нашей партийной организации Гладилин -
кончилась изматывающая душу гонка по судам, загсам, архивам.
Что ж, видно, и правда, не судьба.
Даже вроде легче стало, хотя при этом я ничего не чувствовал, кроме
крайней опустошенности и странного ощущения потерянности, одиночества -
ситуация была безысходная, никто не мог помочь. Даже постоянно ироничес-
ки настроенный Ян на сей раз не очень уверенно попытался приободрить ме-
ня следующим вариантом: что, мол, старик, не все еще потеряно, понятно,
что если ты сейчас получишь только комнату от издательства, то потом на
отдельную квартиру рассчитывать очень трудно, так что имеет смысл сейчас
совсем отказаться, а после операции, тьфу, тьфу, тьфу, и свадьбы, когда
Наташа поедет долечиваться в санаторий, лучше встать на учет в районе...
Но уж слишком много было этих "если" и "после", причем одно за другим
должно было следовать в определенной последовательности.
Хватит об этом.
Позабыть.
Не думать.
Главное - Наташа. Ее здоровье.
Я ездил к ней каждый день - в понедельник, во вторник, утром и вече-
ром, в среду...
Завтра четверг.
Завтра операция.
И все друг другу сказано, и обо всем договорились...
Я ухожу из больницы: глаза Наташи, будто вырезаны из маски лица,
бледные губы, последний поцелуй, цветы на тумбочке, палата пуста, все
смотрят телевизор в холле, сумка - в руки, Наташа идет со мной до дверей
отделения, я спускаюсь вниз по лестнице, Наташа стоит наверху, как бы
уплывая ввысь, и прижимает к груди свой талисман - плюшевого мишку Пота-
па. И чем дальше я уходил от Наташа по длинному белому коридору, по ве-
сенней сырой березовой аллее, ехал электричкой до Москвы, поездом метро
до дома, тем чаще, сама собой, как затаенное желание, творилась, проби-
валась, шептала, кричала, металась молитва: о, если Ты есть, если Ты су-
ществуешь и сила небесная в Твоих руках, прости меня, может и не заслу-
жил я милость Твою, но не оставь, помоги, сотвори чудо, ниспошли ра-
дость, свет и покой добрым утром, чтобы силы прибыли у Наташи, вдохнове-
ния дай профессору, проследи за его ножом, спокойствия и внимательности
дай всем врачам и сестрам, пронеси беду мимо, пронеси...
И так весь вечер.
И так всю ночь.
И так все утро.
На работе я будто забылся. Да и ждать было больше нечего - все равно,
как мне объяснили в больнице, операция начнется в десять, раньше двенад-
цати в справочной известий не будет.
Лика подняла телефонную трубку:
- Вас слушают...
И очень странно, недоуменно посмотрела в мою сторону:
- Тебя, Валерий.
Сердце оборвалось.
Я взял трубку.
Голос Наташи:
- Это я.
- Наташка?! Что?! Что случилось?..
- Да успокойся ты, - рассмеялась она. - Просто операцию отменили.
Крови нет, понимаешь?
- Как нет? Почему?
- Не привезли. Должны были с утра привезти, но почему-то не было.
Именно моей группы.
- Ну, и как же теперь?
- Через неделю.
- Значит... Значит, мы?..
- Да, да, да. Я даже договорилась, меня отпускают на субботу и воск-
ресенье.
- Женимся! - заорал я в трубку.
- Ага, - счастливо засмеялась Наташа. - Кстати, тебе полагается три
дня за свой счет.
Нет, все-таки жизнь непредсказуема, но идет по своим, неведомым нам
законам. Плетет свои нити судьба, и только по прошествии лет удивляешься
- неужели было, а ведь могло быть совсем иначе. А оказывается, не могло
быть иначе, должно было быть и произошло именно так и никак по-другому.
Я уже не помню сейчас, в какой горячке я пытался сообразить, каким обра-
зом организовать все - свадьба все-таки, но потом мы с Наташей посовето-
вались, и получилось следующее: Марина, Наташина подруга, даст нам ключи
от своей квартиры на два дня, а в воскресенье, после загса, мы устраива-
ем небольшой обед у моих родителей.
Для очень узкого круга.
Только для своих.
Глава двадцать восьмая
--===Свое время===--
Глава двадцать восьмая
Вечером, в пятницу, мы с Наташей переступили порог Марининой квартиры. Я
поставил сумки к стенке, а Наташа расстегнула черную шубку и спустила на шею
вязаный платок.
- Вот мы и дома, - улыбнулся я и чмокнул ее в щеку. - С приездом!
Дома...
Странное ощущение охватило нас - это был не наш дом, но скоро у нас
будет такой же, однокомнатный со своей дверью, которая укроет нас, со
своими стенами, которые защитят нас, со своими окнами, сквозь которые
нам, только нам будет светить солнце.
Мы ходили по квартире, все время вместе, здесь нам предстояло прожить
три дня и две ночи - хотя бы на это время она стала нашим домом, и мы
знакомились с безмолвно окружающими нас предметами, как хозяева волшеб-
ного замка со своими добрыми слугами: здравствуй, чайник, какой же ты
горячий и бурлящий, обжигающе нетерпеливый, спасибо тебе за крепкий аро-
матный кофе...
Мы касались руками стен и портьер, словно хотели сказать каждому
предмету: теперь мы - твои хозяева, я и он, я и она, и если ты телеви-
зор, то будь добр, развлекай нас, пока тебя не выключили, а если ты
люстра, то, пожалуйста, свети, пока тебя не погасили... А сколько лука-
вого ожидания в глазах у девушки на этом эстампе, она закусила губами
травинку, эстамп так и называется "Травинка"...
Все осмотрев, мы сели на тахту, я обнял Наташу за плечи.
Стало слышно урчание труб центрального отопления, негромкая музыка за
стенкой слева, чьи-то шаги сверху и неясный шум улицы через приоткрытую
форточку.
- Ну, вот, расселась, - опираясь на мое колено, Наташа попыталась
встать. - Ты же, конечно, голодный, а что же это за хозяйка, у которой
мужик не кормлен.
- Сядь, - удержал я ее. - А лучше ложись. Ты отдыхай, я сам все сде-
лаю, что надо. Ты только скажи что?
- Сам. Все сам. Нет уж. Обознатушки-перепрятушки. Ты меня, пожалуйс-
та, не лишай моего маленького счастья - готовить тебе, стирать тебе,
гладить твои рубашки. Иди-ка лучше вымой руки и всегда-всегда слушайся
меня.
- Тогда я сумки разберу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Сама Тамара к трубке не пошла - тещу послала. Сын просил тещиным го-
лосом: а вот мы какие маленькие, какие хорошенькие, костюмчик у нас но-
вый, кто тебе подарил? мама, скажи, ма-ма, ну, скажи, внучек, какая у
нас мама хорошая, а где папа? папа плохой, папы нет, папа не приезжает,
нам подарки не дарит, не звонит, а ведь у мамы сегодня день рождения.
Мама ждет, баба пироги испекла, ну, позови, позови папу... Па! Па...
- Па-пу-па-пу-па...
... На улице уже совсем тепло, но в доме еще топили, батареи цент-
рального отопления обжигающе горячи, план, наверное, по сжиганию угля,
что за зиму сэкономили, выполняют, и в комнате было просто жарко. Фор-
точки закупорены, теща панически боится сквозняков, а тут еще Сережка...
Он сидит за загородкой, занимающей чуть ли не треть комнаты, как зверек
в вольере, сопит забитым носом, глазенки слезятся, румянец возбуждения
проступил красными пятнами по лицу, терзает раскиданные игрушки и то на-
чинает дергать ручонками, то успокаивается и заводит на одной ноте нуд-
ный капризный полурев. В новом костюмчике. С зайцем на груди.
Зайчик ты мой.
Зайка.
Пестрые обои, кое-где сгорбленно отошедшие от стен. Это я сам ког-
да-то делал ремонт, неумело, зато дешево. Денег у нас никогда и в помине
не было, но как же хотелось чистоты, уюта, порядка в нашей комнате, в
нашем доме. Вот ведь как случается - любовь полиняет, остынет, если
кто-то из двоих окажется неряхой, а другой патологически не терпит пыли,
затхлости, запустения... Один металлический карниз над окном прогнулся,
видно, резко дернули занавеску, у кровати обломана ножка, подставили де-
ревянный чурбак, в углу каким-то покрывалом накрыта груда белья, на не-
мытых полах клочки бумаги, пуговица, на шкафу, идиотски улыбаясь, сидит
Буратино в полосатом красно-белом колпаке и с облупленным разбитым но-
сом. Мне его вручили на первом курсе за участие в художественной самоде-
ятельности. Глупая кукла, вечно улыбающийся оптимист, а голова тяжелая,
часто перевешивала, и Буратино частенько с размаху вонзался носом в пол.
При этом было ощущение, словно не он, а ты сам грохнулся. Поднимешь его,
а он по-прежнему сияет блаженной улыбкой. Может, так и надо - подни-
маться и снова радоваться жизни? Только что делать с разбитым носом? Мо-
жет забить голову чем-нибудь полегче, чтоб не перевешивала?..
Книжные полки... Книги, которые я собирал постепенно, любовно, по од-
ной... Когда уходил из этого дома, то набрался рюкзак барахла и нес-
колько стопок книг. Тогда Тамара, не глядя на меня, - знала, как дороги
мне книги, - негромко сказала:
- Сыну оставь. Ему же читать...
Я скрипнул зубами, но пересилил себя:
- Какие?
- А какие из них ценные? - уже с интересом спросила Тамара и добавила
простодушно: - Я же не знаю...
- Хорошо. Бери.
- Сам решай.
Я развязал шпагат на стопках, рассортировал заново:
- Эти я заберу.
- Вот их и оставь.
- Почему?
- Небось, ерунду какую-нибудь не возьмешь, хорошие себе, конечно,
выбрал.
- Ну и дрянь же ты. Это же книги по кинорежиссуре... Кулешов, Эйзенш-
тейн, Пудовкин, Довженко... И стихи...
- Так для сына же... Я для него что угодно сделаю.
- Что угодно... Что угодно? Даже зло?..
- Зайка! - сказал я Сережке. - Я сейчас вернусь. Не хнычь, пожалуйс-
та, будь мужчиной.
Теща возилась на кухне у плиты. Я не стал ей говорить, что специально
приехал пораньше, чтобы не видеться с Тамарой, просто мне пора, передай-
те ей мои поздравления и пожелания, но нет, теща не отпускала, просила
обождать, ты, зятек, так редко к нам приходишь, сына забыл, а теща ста-
рая, ей тяжело сидеть с внуком - и я пожалел ее, остался.
Тамара пришла часов в семь. Навеселе. С подругой. Не раздеваясь, в
пальто, сапогах прошла в комнату, долго тискала Сережку, тот хныкал, ко-
лотил ее ручонками по лицу, она смеялась, прижимала его к себе, и нако-
нец, как бы насытившись игрой, опустила его обратно в загородку.
Невеселые выходили именины. Медленно, с паузами, собирали на стол,
уселись, наконец-то, поздравили Тамару, но она отмахнулась, ерунда все
это, тоска - каждый год сознавать, что ты стареешь... Тоска, подумал я,
и вправду тоска. Зеленая. Тягостно было мне, томило меня какое-то дурное
предчувствие, а она смеялась - пей, гуляй, однова живем.
Когда включили телевизор и уставились хором в экран, я встал, попро-
щался.
- Я провожу тебя, - поднялась Тамара и вышла со мной из комнаты в пе-
реднюю.
Я помог ей одеться.
В колодце двора стыло, ветрено.
- Посидим, покурим, - предложила она.
Мы сели на скамейку.
Я смотрел, как она неумело чиркала спичкой, слабо затягивалась одно-
боко затлевшей сигаретой.
- Ты же раньше не курила.
- Закуришь, - вдруг резко ответила она. - Где живешь? У стариков?
- Да.
Помолчали.
- Что же ты так дом запустила? Грязно, не прибрано. Как ты можешь так
жить? - спросил я.
- А ты не командуй, - оборвала меня Тамара. - Вот приходи сам, убе-
рись, а потом командуй. Тебе хорошо, у стариков под боком - и покормят,
и спать уложат, а ты сам себе - вольная птица, куда хочу, туда лечу. А у
меня мать, отец, дача, работа, повертись с мое. О сыне не говорю, это
особая статья. Нет, как ты только мог нас бросить, я не понимаю, как?
Ведь ты же ушел от такого сына! Ты знаешь, люди на улице останавливают-
ся, любуются им, а тебе...Эх, ты, растяпа, всю жизнь был растяпа, ну, да
ладно, дело не в этом. Ребенку отец нужен, ясно? Я это уже поняла. Он
даже слово первое выучил "па", а не "ма".
Она вдруг глубоко затянулась сигаретой, выпустила через ноздри дым.
Как дракон огнедышащий.
- Я, Валерий, делаю тебе деловое предложение. Понимаю, что мы далеки
друг от друга, у каждого своя жизнь, но ради сына, только ради него,
вернись. Сделаем так. Мы с тобой образуем союз по воспитанию ребенка,
идет? Ты свободен, я свободна, никаких ограничений, но перед сыном мы -
святые, мать и отец. Другой отцом ему никогда не будет... Что скажешь?
Я ехал обратно в метро, время от времени мотая головой, как от наваж-
дения, словно отмахивался от летучих мышей, внезапно появлявшихся из
темноты. Как у Гойи: сон разума порождает чудовищ... Союз по воспитанию,
говоришь?.. Деловое предложение?.. Видно, стала что-то понимать, да раз-
ве так вернешь утерянное?
Нет.
Почему? Дело даже не в абсурдности ее идеи. Не верю я ей, ненадежная
она. А с ненадежным человеком жить нельзя, только маяться. А вот сына,
худого, воспаленного, родного так жалко, что выть хочется...
Черный день - встреча с сыном...
Черный день не кончился с возвращением домой - позвонила Наташа. Как
же я был рад ее голосу, но:
- Подожди, дай сказать, Валера, - тихо прервала она мои расспросы о
самочувствии. - Я чувствую себя хорошо, это правда. Тут, понимаешь, ка-
кое дело.
- Что стряслось?
- И впрямь стряслось. Мне операцию назначили на десятое.
- Десятое?!
- Да. У них там что-то изменилось.
- Но мы же...
- Да, я говорила, что тринадцатого мы должны быть в загсе, но... Дело
ваше, но десятого сам директор института будет оперировать, к нему оче-
редь, считайте, что вам повезло...
- Что же делать?
- Как скажешь, Валера, - медленно сказала Наташа. - Так я и сделаю.
Если надо, откажусь...
Черный день превратился в черную бессонную ночь. Я закрывал глаза,
впадал в полузабытье и каждый раз...
... я бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, за окнами которого
белели лица слепых пассажиров. Я должен был успеть, вскочить, влететь в
единственно открытые двери вагона, в которых стояла Наташа и махала мне рукой.
Но двери с шипом закрывались, зажимая ее руку, и рука бессильно обвисала...
Я просыпался и снова...
... бежал по пустому перрону вокзала вдоль электропоезда, в окнах которого
слепо белели лица пассажиров, а Наташа издали махала мне рукой, высунувшись из
окна вагона с единственно открытыми дверями. Я успевал, я вскакивал, я влетал
в вагон, и двери с шипом закрывались, и поезд, вздрогнув, трогался, оставляя
на перроне растерянную Наташу...
И снова...
... я бежал по пустому перрону вокзала, влетал в открытые двери последнего
вагона... Никого... Промельк деревянных, цвета постного масла, скамеек,
тамбур, грохот железных листов перехода под ногами... Еще вагон... И здесь
никого... И опять никого... Последняя дверь первого вагона наглухо заперта, я
выскакиваю на перрон, кабина машиниста заставлена экзотическими кактусами, за
пультом регистраторша из загса с усталым нервным лицом, она мне молодо
улыбается и беззвучно шевелит губами: поезд уйдет по расписанию... С шипом
закрываются двери, вздрогнув, трогается состав, проплывают, набирая скорость,
пустые, пронизанные солнцем вагоны, в одном из которых, опустив голову, сидит
Наташа...
Я встал, зажег на кухне свет и не помню, сколько сидел, перебирая в уме
различные варианты. Логика была неумолимой, как ни верти: тянуть с операцией
нельзя - прорвется туберкулома, погибнет Наташа, редкую возможность
оперироваться у директора института, хирурга с мировым именем, упускать тоже
нельзя. Значит, однозначно надо резаться. Пока Наташа выйдет из больницы,
поезд с квартирами уйдет. Что ж, будет комната, а не отдельная однокомнатная.
Ничего, перебьемся.
Об этом я сказал Наташе на следующий день.
Она пыталась возражать.
Потом взяла мою руку, ткнулась в нее лицом, целовала, гладила, затем
выпрямилась и задумчиво сказала:
- А ты знаешь, я сейчас хочу жить, так сильно хочу жить, как никогда,
а ведь был момент... Я еще была в санатории и письмо от тебя получила...
Не вели казнить, вели миловать, ты писал. И еще - терять тебя не хочу,
поступить иначе не могу, у меня родился сын. Я должен вернуться к жене,
к матери моего ребенка. Вот тут я и поняла, что делать мне на этом свете
нечего, все кончено. Утром, после обхода врачей пошла я в соседнюю де-
ревню, куда я тебя гулять водила и где прадеды мои похоронены, хотела с
ними проститься. Постояла у могилок, вижу склад, что в церкви, открыт, я
и взошла на колокольню, будто кто вел меня к самому краю... Высоко...
Шаг один - и все... Шажок... Только слова твои вспомнились вдруг - сох-
рани любовь, сохрани веру...
- Сохраним, - как эхо повторил я.
Глава двадцать седьмая
--===Свое время===--
Глава двадцать седьмая
Иду на дно.
Но даже здесь своя мечта:
обломком
в тину
тихо
ткнуться,
но к свету все-таки тянуться последним пузырьком из рта...
А потом спрашивают - как писались эти стихи? Никак. Сами собой.
Как дыхание.
Как стон.
Я пытался еще что-то сделать, ходил, советовался, но беспомощно раз-
водил руками Горобец, отводила в сторону свои восточные глаза Лика, со-
чувственно хмурился секретарь нашей партийной организации Гладилин -
кончилась изматывающая душу гонка по судам, загсам, архивам.
Что ж, видно, и правда, не судьба.
Даже вроде легче стало, хотя при этом я ничего не чувствовал, кроме
крайней опустошенности и странного ощущения потерянности, одиночества -
ситуация была безысходная, никто не мог помочь. Даже постоянно ироничес-
ки настроенный Ян на сей раз не очень уверенно попытался приободрить ме-
ня следующим вариантом: что, мол, старик, не все еще потеряно, понятно,
что если ты сейчас получишь только комнату от издательства, то потом на
отдельную квартиру рассчитывать очень трудно, так что имеет смысл сейчас
совсем отказаться, а после операции, тьфу, тьфу, тьфу, и свадьбы, когда
Наташа поедет долечиваться в санаторий, лучше встать на учет в районе...
Но уж слишком много было этих "если" и "после", причем одно за другим
должно было следовать в определенной последовательности.
Хватит об этом.
Позабыть.
Не думать.
Главное - Наташа. Ее здоровье.
Я ездил к ней каждый день - в понедельник, во вторник, утром и вече-
ром, в среду...
Завтра четверг.
Завтра операция.
И все друг другу сказано, и обо всем договорились...
Я ухожу из больницы: глаза Наташи, будто вырезаны из маски лица,
бледные губы, последний поцелуй, цветы на тумбочке, палата пуста, все
смотрят телевизор в холле, сумка - в руки, Наташа идет со мной до дверей
отделения, я спускаюсь вниз по лестнице, Наташа стоит наверху, как бы
уплывая ввысь, и прижимает к груди свой талисман - плюшевого мишку Пота-
па. И чем дальше я уходил от Наташа по длинному белому коридору, по ве-
сенней сырой березовой аллее, ехал электричкой до Москвы, поездом метро
до дома, тем чаще, сама собой, как затаенное желание, творилась, проби-
валась, шептала, кричала, металась молитва: о, если Ты есть, если Ты су-
ществуешь и сила небесная в Твоих руках, прости меня, может и не заслу-
жил я милость Твою, но не оставь, помоги, сотвори чудо, ниспошли ра-
дость, свет и покой добрым утром, чтобы силы прибыли у Наташи, вдохнове-
ния дай профессору, проследи за его ножом, спокойствия и внимательности
дай всем врачам и сестрам, пронеси беду мимо, пронеси...
И так весь вечер.
И так всю ночь.
И так все утро.
На работе я будто забылся. Да и ждать было больше нечего - все равно,
как мне объяснили в больнице, операция начнется в десять, раньше двенад-
цати в справочной известий не будет.
Лика подняла телефонную трубку:
- Вас слушают...
И очень странно, недоуменно посмотрела в мою сторону:
- Тебя, Валерий.
Сердце оборвалось.
Я взял трубку.
Голос Наташи:
- Это я.
- Наташка?! Что?! Что случилось?..
- Да успокойся ты, - рассмеялась она. - Просто операцию отменили.
Крови нет, понимаешь?
- Как нет? Почему?
- Не привезли. Должны были с утра привезти, но почему-то не было.
Именно моей группы.
- Ну, и как же теперь?
- Через неделю.
- Значит... Значит, мы?..
- Да, да, да. Я даже договорилась, меня отпускают на субботу и воск-
ресенье.
- Женимся! - заорал я в трубку.
- Ага, - счастливо засмеялась Наташа. - Кстати, тебе полагается три
дня за свой счет.
Нет, все-таки жизнь непредсказуема, но идет по своим, неведомым нам
законам. Плетет свои нити судьба, и только по прошествии лет удивляешься
- неужели было, а ведь могло быть совсем иначе. А оказывается, не могло
быть иначе, должно было быть и произошло именно так и никак по-другому.
Я уже не помню сейчас, в какой горячке я пытался сообразить, каким обра-
зом организовать все - свадьба все-таки, но потом мы с Наташей посовето-
вались, и получилось следующее: Марина, Наташина подруга, даст нам ключи
от своей квартиры на два дня, а в воскресенье, после загса, мы устраива-
ем небольшой обед у моих родителей.
Для очень узкого круга.
Только для своих.
Глава двадцать восьмая
--===Свое время===--
Глава двадцать восьмая
Вечером, в пятницу, мы с Наташей переступили порог Марининой квартиры. Я
поставил сумки к стенке, а Наташа расстегнула черную шубку и спустила на шею
вязаный платок.
- Вот мы и дома, - улыбнулся я и чмокнул ее в щеку. - С приездом!
Дома...
Странное ощущение охватило нас - это был не наш дом, но скоро у нас
будет такой же, однокомнатный со своей дверью, которая укроет нас, со
своими стенами, которые защитят нас, со своими окнами, сквозь которые
нам, только нам будет светить солнце.
Мы ходили по квартире, все время вместе, здесь нам предстояло прожить
три дня и две ночи - хотя бы на это время она стала нашим домом, и мы
знакомились с безмолвно окружающими нас предметами, как хозяева волшеб-
ного замка со своими добрыми слугами: здравствуй, чайник, какой же ты
горячий и бурлящий, обжигающе нетерпеливый, спасибо тебе за крепкий аро-
матный кофе...
Мы касались руками стен и портьер, словно хотели сказать каждому
предмету: теперь мы - твои хозяева, я и он, я и она, и если ты телеви-
зор, то будь добр, развлекай нас, пока тебя не выключили, а если ты
люстра, то, пожалуйста, свети, пока тебя не погасили... А сколько лука-
вого ожидания в глазах у девушки на этом эстампе, она закусила губами
травинку, эстамп так и называется "Травинка"...
Все осмотрев, мы сели на тахту, я обнял Наташу за плечи.
Стало слышно урчание труб центрального отопления, негромкая музыка за
стенкой слева, чьи-то шаги сверху и неясный шум улицы через приоткрытую
форточку.
- Ну, вот, расселась, - опираясь на мое колено, Наташа попыталась
встать. - Ты же, конечно, голодный, а что же это за хозяйка, у которой
мужик не кормлен.
- Сядь, - удержал я ее. - А лучше ложись. Ты отдыхай, я сам все сде-
лаю, что надо. Ты только скажи что?
- Сам. Все сам. Нет уж. Обознатушки-перепрятушки. Ты меня, пожалуйс-
та, не лишай моего маленького счастья - готовить тебе, стирать тебе,
гладить твои рубашки. Иди-ка лучше вымой руки и всегда-всегда слушайся
меня.
- Тогда я сумки разберу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22