После того, первого происшествия Михоэлс ничего не стал рассказывать Асе. Зачем зря тревожить? А после этого рассказал. Про оба случая. Подумав, заключил:
- По-моему, меня охраняют.
Она покачала головой:
- А по-моему, за тобой следят.
Он удивился:
- Кому нужно за мной следить?
- У тебя поразительная способность задавать идиотские вопросы. Кому нужно, те и следят.
Происходило что-то. Явно происходило.
И вообще в жизни происходило. Менялась жизнь. Словно и без внешних примет. Как февраль переходит в март. Михоэлс по зрителям это чувствовал.
К весне 45-го "Лир" прошел около двухсот раз, "Тевье-молочник" под триста, а "Вениамин Третий" не меньше четырехсот. Если спектакль за столько времени не окаменел, не развалился, остался живым, он обретает какое-то новое качество. Как старое вино. Не зритель его оценивает, а он оценивает зрителя. Вопрошает. И зритель отзывается теми струнами души, которые спектакль вызывает к жизни, задевает сильнее всего.
В разное время - разные струны.
Как ни старался Михоэлс, но довоенный Лир воспринимался многими зрителями все же как семейная драма. В финале Михоэлс ощущал сочувствие зала. Жалко этого сумасбродного, выжившего из ума старика. Главным в спектакле был Шут - Зускин. Потом что-то произошло. Мертвая, страшная тишина в сцене бури. Глубокая, потрясенная тишина в финале. Шутки Зускина падали в эту тишину, как злорадное воронье карканье. А еще позже вновь что-то перевернулось. Когда на поклоны вышла Корделия, зал встал и аплодировал стоя. Не Михоэлсу. Не Зускину. Корделии - Берковской. В зале плакали. Плакал Михоэлс. Былинка в шквале войны. Которая не могла не погибнуть. Так прочитал "Лира" зритель 45-го года. "Король Лир" снова превратился в трагедию.
То же было и с "Тевье-молочником". Премьера была в конце 37-го. "Зря утешаешь меня, будто идут новые времена, будто телега старой жизни уже трещит. Что-то не слышно треска телеги, слышно лишь щелканье хлещущих бичей".
Здесь была долгая, жуткая тишина.
В 45-м акценты сместились: "Глубоко во мне, отец, надежда живет, что скоро у вас там все переменится, что скоро солнце взойдет и станет светло. И нас вместе с другими вернут из ссылки, и тогда мы по-настоящему примемся за дело и перевернем мир". А на грустную в общем-то фразу: "Пока душа в теле, езжай дальше, вперед, Тевье!" - вдруг начинались яростные аплодисменты. Странные, нервные. Будто что-то избывающие из души. Да, яростные.
И только, пожалуй, в "Путешествии Вениамина Третьего" центральной так и осталась фраза: "Где же она, святая наша земля?" Но и она звучала совсем по-другому.
Это был самый еврейский спектакль еврейского театра ГОСЕТ. Еще в конце прошлого века, когда Менделе Мойхер-Сфорим написал эту пьесу, вышли в свое кружение по окрестным селеньям два местечковых недотепы-еврея в поисках обетованной земли, о которой они не знали ничего, кроме того что она где-то должна быть. Какая звезда брезжила им тогда? Святые палестины были лишь смутным библейским образом, а в пустынях и болотах Палестины реальной появлялись только самые первые поселенцы, скупали у арабских шейхов эти гиблые земли, в болотах сажали эвкалипты, а пески орошали собственным потом.
На рубеже 30-х годов, когда Михоэлс ставил "Вениамина" в Москве, Палестина для советских евреев была такой же туманной и недостижимой звездой, как для Вениамина и его спутника Сендерла. Она уже была, стягивала к себе со всего мира евреев с мятущейся, неуспокоенной душой. Но ее как бы и не было. Это был образ, миф, древняя сказка.
Так и ставил эту грустную притчу Михоэлс, так и играли ее он сам, Вениамин Третий, и его шут Сендерл - Зускин. Вот эти поозерья, сосняки и березняки, эти хижины, эти люди - это и есть твоя святая земля, прекрасная и горькая. Она вскормила твоего отца и тебя, вскормит твоих детей, примет в себя прах твой. Это и есть твоя палестина, другой нет и не будет. Поэтому полюби ее, открой для нее свое сердце, утоли печали свои и тоску свою дымом вечерних ее очагов и грустными танцами ее свадеб. Смирись. Утешься. Возвращайся домой. Ты нашел свою святую землю. Другой нет.
Михоэлс сам тогда так думал. И зрители верили ему.
Но медленно и неуклонно, как Земля поворачивается вокруг своей оси, как открывает скрытые поляны далекий синий лес за окнами поезда, разворачивалась и открывала свои новые грани жизнь. И уже не вместе с Вениамином и Сендерлом путешествовал зритель 45-го года по пыльным шляхам Витебщины и Могилевщины. Зритель уже отстраненно смотрел на них, вопрос Вениамина перестал быть риторическим. Вопрос стал вопросом. Он требовал ответа.
Где же она, святая наша земля?
Шпола, Боровицы, Жмеринка?
Иерусалим?
Крым?
Благо, бдительные прокуренные выдры из Управления культуры и Комитета по делам искусств не ходили на старые спектакли ГОСЕТа, им хватало дел вылавливать аллюзии в других московских театрах. А зритель валом валил, лишний билетик начинали спрашивать от Пушкинской площади.
Обычно после спектакля Михоэлс чувствовал счастливую опустошенность будто бы освобожденность от бремени. После "Вениамина" не отпускало. И разговоры в гримуборной, которую Михоэлс делил с Зускиным, были не расслабленными, а какими-то беспричинно раздраженными, нервными. Говорили не о том, о чем думали. Думали не о том, о чем говорили.
2 марта 1945 года давали "Путешествие Вениамина Третьего". После спектакля в гримуборной Михоэлса раздался звонок. Звонили по внутреннему телефону со служебного входа, с вахты.
- К вам девушка. Дочь Эпштейна. Говорит, что ей очень нужно увидеть вас. Пропустить?
- Проводите ее ко мне, - попросил Михоэлс.
Через пять минут на пороге гримуборной возникло маленькое существо в черной плюшевой жакетке на вате, по глаза закутанное в полушерстяной серый платок.
- Папа очень просит вас приехать к нему домой, - проговорила она скороговоркой не раз, видно, повторенную в уме фразу.
- Его уже выписали из больницы?
- Да, три дня назад.
- Как он себя чувствует?
Она поправила платок, шмыгнула носом и без всякого выражения сказала:
- Он умирает.
V
Эпштейн умирал. Он лежал высоко на подушках, выпростав поверх одеяла руки, в окружении снующих по большой захламленной комнате женщин маленькой, похожей на галку, жены, сестры жены, невестки, еще каких-то толстых еврейских женщин, то ли родственниц, то ли соседок по огромной, на двадцать с лишним комнат, коммунальной квартире. Крупное выразительное лицо его с обострившимися чертами было спокойным, почти обычным, а руки не одеяле - желтыми, обтянутыми словно бы пергаментной кожей, неподвижными.
Мертвыми.
- Спасибо, что пришли, - проговорил он, когда Михоэлс отдал шубу одной из теток и опустился на расшатанный венский стул, пристроив между коленями трость. - Вас привез Иван Степанович?
- Да.
- Значит, так будет и написано в рапорте: "В двадцать два пятнадцать Михоэлс приехал в Марьину Рощу к проживавшему там Эпштейну и разговаривал с ним двадцать минут. Содержание разговора зафиксировать не удалось". Да, двадцать минут. На столько еще хватит укола. Не перебивайте меня, Михоэлс. И не говорите, что я хорошо выгляжу. Я знаю, как я выгляжу.
- Что сказал Шимелиович? - спросил Михоэлс.
- Когда? Когда меня выписывали, он сказал: "Мы еще будем танцевать с вами фрейлехс на свадьбе Сонечки". А во время операции... Какой-то странный мне дали наркоз. Я ничего не чувствовал, но почти все слышал - как сквозь вату. Когда что-то у меня на животе сделали, он сказал: "Твою мать! Зашивайте". И это все, что он сказал. И этого было вполне достаточно. У меня рак желудка, Михоэлс. Это данность. Поэтому не будем тратить на это время. Вы не удивились моей просьбе приехать?
- Нет.
- Почему? Мы не были с вами друзьями. Мы даже водки с вами ни разу не пили.
- Это можно исправить.
- Поздно. Мне нужно сообщить вам нечто чрезвычайно важное. Но прежде хочу сказать, что я всегда глубоко уважал вас. Не только как артиста. Как человека. Я говорю в прошедшем времени не о вас. О себе.
- Я тоже вас глубоко уважаю, Шахно. Мне всегда было досадно, что вы тратите себя на редакционную текучку. У вас были прекрасные критические статьи. Даже когда вы ругали мои спектакли, их было интересно читать. А когда хвалили - и подавно. Умно ругать многие умеют. Умно хвалить - мало кто. По дороге к вам я вспоминал ваши слова о "Путешествии Вениамина". "Этому спектаклю уготована долгая жизнь. Он будет мужать, как человек, набираться мудрости, как человек. А когда он умрет, его будут вспоминать, как человека". Вы были правы. Сегодня мы сыграли "Вениамина" в четыреста шестой раз. Это совсем другой спектакль.
- Скоро конец войны. Вы придумали, что будете ставить к празднику победы?
- "Фрейлехс" Шнеера.
- Фрейлехс. Еврейский свадебный танец. Это не очень веселая пьеса.
- Это будет не очень веселый праздник. Он будет радостный. Но невеселый.
- Вы помните, кто такой Джон Глостер?
- Что-то из времен Шекспира? - не слишком уверенно предположил Михоэлс. - То ли лорд, то ли граф?
Эпштейн прикрыл глаза в знак согласия.
- Да. Лорд Глостер. Граф Вестминстерский. Всемогущий и всемилостивейший. Мелкий политический деятель во времена Шекспира. Скажут ли когда-нибудь так о Сталине? Какой-то мелкий политикан во времена Михоэлса.
- Нет.
- Во времена Прокофьева и Шостаковича? Бабеля и Мандельштама? Мейерхольда и Таирова?
- Нет. Он уже обеспечил себе место в истории. Рядом с Чингисханом и Гитлером. Рядом с ними не могло быть Шекспира.
- Вам никогда не хотелось сыграть его роль?
- Шекспира?
- Сталина.
Михоэлс помедлил с ответом.
- Вы третий, кто меня об этом спрашивает.
- Кто были первые двое?
- Одна - девочка из моей студии. Второй - я сам.
- Что вы ответили себе?
- Иногда это кажется интересным. Но в общем... Нет, не хотел бы. Михоэлс подумал и уверенно повторил: - Нет.
- Вам придется ее сыграть.
Эпштейн надолго умолк. Он смотрел прямо перед собой. В никуда. На одеяле лежали его мертвые руки. Начиналась трагедия. Она возникла из вьюжной ночной Москвы, из суматошного быта коммуналки. Она всегда возникает, когда рядом объявляется третий. Смерть. Вечность. На краю вечности любая фраза обретает многозначность трагедийного монолога. Любая. Самая пустяковая. "Завтра будет дождь". "Вчера в трамвае я потерял галошу". "В этой Африке сейчас, наверное, чертовски жарко".
- Вы счастливый человек, Михоэлс, - вновь заговорил Эпштейн. - Вы умудряетесь быть свободным даже в нашей рабской стране. Где не свободен и сам Сталин. По-моему, вы даже не чувствуете себя евреем.
- Иногда чувствую.
- Мне жаль, но ваша свобода закончилась. Отныне вы всегда будете чувствовать себя евреем. Отныне. Какое высокопарное слово.
- Оно точное.
- Да. Отныне и навсегда. Каждое заседание президиума ЕАК стенографируется. Протокол делается в двух экземплярах. Записывается адрес каждого человека, который пришел в комитет. Который написал письмо. Все авторы "Эйникайта". Тексты всех статей, даже заметок. Копии всех писем. Все разговоры. Не перебивайте меня, Михоэлс. Скоро кончится действие укола. И я ничего не смогу сказать. Впрочем, я уже почти все сказал. Вы поняли, куда это все идет?
- Да.
- Вы об этом догадывались?
- Я об этом не думал. Если бы дал себе труд подумать, догадался бы. Это не очень трудно.
- Вы не хотите спросить, откуда я это знаю?
Михоэлс подумал и покачал головой:
- Нет, Шахно. Не хочу.
- О Фефере - знали?
- Почти наверняка.
- А обо мне?
- Нет. И не хочу знать. Это не ваша вина. Это ваша беда.
По безучастному лицу Эпштейна скользнула тень усмешки.
- Иногда удобно быть евреем.
- Не более удобно, чем русским, - возразил Михоэлс. - Это могло случиться с каждым.
- И с вами?
- Может быть, и со мной. Когда это началось? После нашего обращения о Крыме?
- Хуже, Михоэлс. Гораздо хуже. Это началось с самого первого дня. С того момента, когда был создан ЕАК. Еврейский антифашистский комитет. Мы считали, что главное слово - антифашистский. Нет. Главное слово здесь еврейский. Только не спрашивайте: почему. Это слишком общий вопрос. Спрашивайте: зачем.
- Зачем? - спросил Михоэлс.
- Вот на этот вопрос вам и придется ответить самому. Для этого и придется сыграть роль Сталина. Влезть в его шкуру. Я не завидую вам, Михоэлс. Это страшная роль. Но вы обречены на нее.
Возникла жена Эпштейна.
- Извините, Соломон Михайлович. Пора делать укол.
- Уйди, - попросил Эпштейн. - У меня есть еще две минуты.
Она исчезла. Растворилась в мусоре быта, из которого вырастает все. Чаще - драма. Реже - трагедия. Еще реже - комедия.
- На улице снег? - спросил Эпштейн.
- Да, снег.
Две минуты закончились.
- Прощайте, Михоэлс.
- Прощайте, Шахно.
Михоэлс встал.
- Еще. Секунду, - попросил Эпштейн. - Когда мы. Снова. Встретимся. Там... Расскажете. Чем все. Закончилось.
- Да, расскажу.
- А теперь. Уходите.
Михоэлс ушел.
Ася не спала, ждала. Молча взяла трость. Помогла снять шубу. Поняла, что он не хочет ничего говорить. Сама спросила:
- Зускин позвонил, сказал, что ты поехал к Эпштейну. Как он себя чувствует?
- Не знаю.
- Зачем он хотел тебя видеть?
- Хотел побыть свободным человеком.
- Ему это удалось?
- Да. Он был свободным. Примерно двадцать минут.
- О чем же говорят свободные люди?
- Как ни странно, но это не имеет значения. Он спросил, идет ли на улице снег. Я сказал: да, идет...
Завтра будет дождь.
Вчера в трамвае я потерял галошу.
В этой Африке сейчас, наверное, чертовски жарко!..
VI
"Только что свершилось! Только что оно родилось и стало быть! Всего минуты, как произнесено слово, которого ждали народы, страны мира, человек. Его ждали в жестокой войне годами, его добывали в мужественнейших испытаниях, его высекали огнем, его добивались жертвой, отвагой, геройством, которых не знала история. Оно приобретено великим подвижничеством людей-героев и запечатлено, записано кровью навеки.
Война в Европе окончена. Германия побеждена, разбита. Германия, пораженная, побежденная, лежит распростертая в собственном фашистском позоре, лежит распластанная у ног победителей.
Победители - это великая коалиция демократических свободолюбивых народов Советского Союза, Соединенных Штатов Америки, Великобритании.
Победа! Небывалая победа! Небывалая не только количественно. Небывалая не только по своему размаху, по обширности территорий, на полях которых она завоевывалась, в городах и селах которых она утверждена!
Не только в этом ее великий исторический смысл!
Великий исторический смысл этой победы в том, что она одержана над фашистской Германией. Побеждена идеология насилия, идеология агрессии, побеждена гитлеровская Германия-народоубийца, Германия-рабовладелец, Германия нацизма, антиславянизма, антисемитизма, Германия "арийской" спеси...
Победила в первую очередь армия. Победа наметилась, обозначилась, определилась уже под Москвой, под бессмертным Сталинградом, уже тогда, когда лишь подготавливался второй фронт...
Победила культура!
Не разжечь фашистам больше костров, на которых сжигались бы Гейне, Гюго и Толстой!
Не опоганить больше гитлеровскому сапогу ни Лувра, ни Ясной Поляны, ни домика Чайковского в Клину.
Победил человек! Победил обыкновенный человек с его верой в справедливость, с его чувством преданности отцу и матери, с его отцовской любовью к детям, с его совестью и моралью, с его чувством красоты и правды. Человек победил фашистского "сверхчеловека"...
Победила женщина, победила мать, победила святость и величие любви и весны. Победила молодость - молодые люди - мужчины и женщины, герои, боровшиеся за свободу.
Победили право и справедливость!
Сердца людей взволнованны.
Знайте - сегодня победили те, чьи сердца полны счастья и радости!
Победили мы, люди!
Победил человек!"
7. ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ
I
"Огромная стальная птица проплывает над головами. Все бросаются к ней, обгоняя друг друга.
На площадке самолетного трапа появляется генералиссимус Сталин. Он в белоснежном мундире. Маршальские звезды на золотых погонах. На груди единственная награда, Звезда Героя Советского Союза.
Перед ним - поверженный, в дымящихся руинах Берлин.
Сталин жестом останавливает восторженную овацию и крики приветствий.
Он говорит:
- Товарищи! Сегодня мы празднуем великую победу над германским фашизмом. Дорогой ценой приобретена эта победа. Не забывайте принесенных вами жертв. Отныне история открывает перед народами, любящими свободу, широкий путь. Каждый народ должен бороться за мир во всем мире, за счастье простых людей всех стран, всех народов. И только тогда можно будет сказать, что наши жертвы не пропали даром, что каждый из нас может твердо смотреть в свое будущее. Будем же беречь мир во имя будущего! Мира и счастья вам всем, друзья мои! Пусть и в мирной жизни вашими лозунгами будут слова: "Ни шагу назад! Наше дело правое, победа будет за нами!.."
Вновь - овация.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43