Во всех его действиях присутствует куда более тонкий и
далекий расчет.
- Какой расчет? - возмутился Колдаев.
- Человечество в скором времени неизбежно придет к тому, что
многомиллионными массами будут управлять единицы. Будущее вовсе не за
Америкой, Японией или Европой, как это принято думать, оно за Ираком или
Северной Кореей. Экологическая катастрофа заставит людей себя обуздать и
отказаться от привычного образа жизни. Мы живем сегодня не по средствам,
вершина материального благосостояния человечеством пройдена, но кто с этим
смирится? Попробуйте убедить разжиревшего обывателя добровольно отказаться
от машин, самолетов, холодильников, компьютеров, телевизоров, доказать ему,
что иначе цивилизация разорится и погибнет. Люди не поверят. Они привыкли к
прогрессу и взбунтуются. Но другого выхода, чем самоограничение, завтра у
нас не будет. И, чтобы быдло не зароптало, чтобы не было всеобщего бунта,
потребуются новая идеология и новые вожди, подобные нашему Искупителю.
Поверь мне, за этим человеком стоят громадные силы, с которыми и бороться-то
бесполезно, но только тебя мне почему-то жалко.
- Почему?
- Мало того, что ограбил он тебя, загубишь ты ведь здесь свой талант и себя
загубишь.
- Я в твоих советах не нуждаюсь! Лучше о себе позаботься,- произнес
скульптор оскорбленно.
- За меня не беспокойся,- усмехнулся психолог.- На меня его штучки не
действуют. Я вот только хочу еще посмотреть, что у них там во время крещения
происходит. А потом все, хватит. А ты чем раньше отсюда уйдешь, тем лучше.
Разговор этот не то чтобы посеял в душе скульптора сомнения, но немного
омрачил то высокое состояние души, в котором бывший хозяин особняка пребывал
последние месяцы. Колдаев гнал крамольные мысли прочь, но поделать с ними
ничего не мог, слова психолога въелись в его мозги, точно и тот тоже умел
кодировать. На исповеди он рассказал обо всем духовнику.
- В Церковь приходят разные люди,- ответил наставник негромко.- Но конечных
ее целей они не знают. Подождем, что этот человек скажет время спустя.
Вскоре психолог исчез. Спрашивать о том, где находится тот или иной из
братьев, было не принято, Колдаев решил, что он был изгнан или сам ушел из
общины, и почувствовал облегчение. Однако некоторое время спустя в одном из
новообъявленных верных он узнал лазутчика.
"Неужели он и туда прокрался?" - подумал скульптор тоскливо.
Но то, как изменился этот человек, Колдаева поразило и повергло в состояние
мистического ужаса. Не было в Церкви ни одного человека, более преданного
Учителю. Из тайного противника учения он стал его страстным поборником. Он
покаялся перед братией в том, что был заслан в Церковь враждебными ей
силами, отрекся от всего, что говорил раньше, и если бы скульптор не помнил
насмешки в глазах психолога, то никогда не поверил бы, что этот человек
вообще мог в чем-либо сомневаться.
- Что с тобой случилось? - спросил он неуверенно психолога, когда они
остались одни.
- Все, что говорит Учитель,- правда,- ответил тот, прямо глядя Колдаеву в
глаза.- Он на самом деле Христос, сын Бога Живаго.

Глава II. Кровавая сауна
Своего крещения скульптор ждал с той же нетерпеливостью, страхом и счастьем,
с каким беременная женщина ждет рождения ребенка. Предстоящее таинство было
для него тем, что он называл вдохновением гения: одиночество, ледок
самопожертвования и самоотречения, который окутывает каждого подлинного
художника. Он был убежден, что сможет вылепить задуманную скульптуру, но,
когда заветный день был назначен, Колдаев ощутил неожиданное беспокойство.
Это было похоже на то чувство, которое испытывает человек в последние часы
перед долгой дорогой.
Накануне его потянуло на волю. Покидать общину без благословения никому не
разрешалось, но по праву бывшего домовладельца Колдаев пользовался
некоторыми льготами.
Он вышел на улицу уже в изрядно позабытый им город. Стояла осень, один из
последних ее погожих деньков, какие бывают перед холодами. Он пошел наугад
долгой дорогой по каналам, широким проспектам и глухим переулкам. Как же
здесь все переменилось!
Год назад, когда он уходил в заточение, еще вовсю бушевал спиртовой кризис,
барыги на Кировском предлагали талоны на водку, теперь она продавалась на
каждом шагу. Народ с любопытством рассматривал диковинные заморские товары,
но покупать не решался, и немногие, приобретшие банку пива или шоколадку,
чувствовали себя богачами и вызывали завистливые взгляды. Город сделался
чужим. Другими были в нем люди, их лица, глаза, даже походка.
Но Колдаева поразили не Ленинград и его перемены - гораздо сильнее
переменился он сам. Он находился в состоянии необыкновенной раздвоенности, и
странно было ему поверить, что это он идет по городу и может выбирать
дорогу. Все сомнения давно улеглись в его душе, он знал, что завтра для него
начнется иная жизнь, он будет спасен и никогда более никакой соблазн не
проникнет в его сердце, но сейчас в эти последние часы грешной жизни Колдаев
оттягивал и оттягивал момент возвращения. Все было как будто верно и решено,
но он уходил все дальше в сторону центра, туда, где больше было толпы,
сутолоки и разноязыкой речи. Вдруг кто-то его окликнул.
Скульптор поворотился.
- Не узнаешь?
Рыжеволосая девица с чувственными губами вызывающе и дерзко смотрела на
него.
- Что ж в гости-то больше не зовешь?
Колдаев вспомнил, как год назад эта девица сидела, развалившись в его
кресле, так что были видны ее черные шелковые трусики, и пила водку. За год
она стала еще распутнее.
- Ты грязна,- произнес он с отвращением.
- Скажите пожалуйста, чистый какой! А помнишь, ты просил меня найти ту девку
с вокзала?
Что-то забытое шевельнулось в его душе.
- Ты знаешь, где она?
- Знаю. Но скажу только у себя дома. Да не бойся ты меня. Малохольный
какой-то.
Судя по всему, девица не слишком бедствовала. Она снимала трехкомнатную
квартиру на Большой Пушкарской, но выглядела квартира довольно странно.
Вдоль стен стояли штативы, висели осветительные лампы, а в каждой комнате
было по кровати.
- Что у тебя здесь? Притон?
- Студия,- сказала она коротко.
На кровати валялось несколько фотографий. Они поразили его невероятной
грубостью и бесстыдством. Совокупляющиеся пары, свальный грех, ласкающие
друг друга женщины, целующиеся мужчины. По сравнению с этой продукцией то,
что делал некогда гроссмейстер Ордена эротоманов, выглядело невинной
забавой.
Девица меж тем прикатила сервировочный столик с водкой и закусками и села
напротив скульптора. Ее красивые, чуть раскосые глаза смотрели насмешливо и
вызывающе, и некогда уверенный в себе, покоривший стольких женщин ваятель
почувствовал себя растерянным и смущенным. Он боялся этой женщины
подростковым страхом. Она угадывала его состояние, и робость скульптора
забавляла и возбуждала ее.
- Выпьем? - предложила девица, наливая ему вместительную рюмку, больше
подошедшую бы для вина, чем для водки.
- Мне нельзя,- произнес он неуверенно.- Где та девушка?
- Выпьешь - скажу.
То, что пить после стольких месяцев воздержания ему не следовало, он понял
сразу же. Оглашенного накрыло горячей волной, и все поплыло у него перед
глазами.
- Где она? - повторил он, тяжело ворочая языком.
- За богатого старичка замуж вышла.
- Врешь!
Девица порылась в ящике и протянула ему фотографию: его стыдливая натурщица
стояла рядом с высоким бровастым стариком, чем-то похожим на сановника
екатерининских времен.
- Откуда это у тебя?
- Хозяин в загсе подрабатывал, пока здесь дело не открыл.
- Значит, с ней теперь все? - пробормотал скульптор тупо.
- А я тебе ее не заменю? - усмехнулась рыжеволосая и подтолкнула своего
безвольного гостя к кровати, служившей сценой для съемок.
Домой Колдаев вернулся поздней ночью. За несколько часов погода
переменилась. Нанесло тучи, холодный и сильный северный ветер продувал
прямые переулки, как аэродинамическую трубу. Скульптора мутило, била дрожь и
мучило то же странное состояние душевного отравления, что испытал он,
вернувшись от Бориса Филипповича в самый первый раз. Ему было страшно
вспомнить о том, как он перечеркнул одним махом все, к чему шел целый год, и
еще страшнее подумать, как он расскажет или, напротив, утаит случившееся от
наставника и что ждет его теперь дальше: изгнание, проклятие, вечный позор
или гибель?
По дороге он купил на Кировском бутылку водки и у себя в келье открыл ее и
жадно стал пить. Его уже не сшибало теперь, напротив, он как будто не
пьянел, а трезвел. Из глубины затравленного сознания к нему стал
возвращаться рассудок. Последние несколько месяцев жизни показались мутным
сном, и чем больше он пил, тем нелепее и бессвязнее этот сон становился.
Вдруг ему почудилось, что из сауны, которую Божественный Искупитель
приспособил под крещальню, доносятся необычные звуки. Любопытство и хмель
подхлестнули художника. Он спустился в подвал и приоткрыл окошко, через
которое раньше фотографировал знаменитых женщин.
В сауне находились одни лишь апостолы. В руках они держали свечи, и
освещенные пламенем лица были видны необыкновенно отчетливо. Эти лица
Колдаева испугали: обычно ко всему равнодушные и отрешенные, они выглядели
восторженно и как будто сияли, но в их восторге и молитвенном экстазе ему
почудилось что-то неприятное.
Водка ли так странно на него подействовала, но он увидел в эту минуту все в
ином свете, почти так же, как в самый первый вечер, когда пришел на
Васильевский остров, только теперь происходившее показалось ему не дурной
самодеятельностью, но веками отработанным профессионализмом. Тот дурман, в
котором скульптор находился последние месяцы, рассеялся, и Колдаев испытал
невыносимое омерзение. Кругом он чувствовал один только смрад, еще больший,
чем в порнографической студии. Смрадными были лица людей в белых балахонах,
смрадом была пропитана вся мастерская, его тело, руки, душа - только
маленький участок сознания оказался нетронутым и чудом уцелел.
Ввезли каталку. На ней лежал в беспамятстве обнаженный человек. Апостолы
принялись его мыть и долго дочиста терли бесчувственное тело. Во всем, что
они делали, в их лицах и движениях, в слаженности и отрепетированности их
действий было что-то зловещее. Они словно собирались совершить черную мессу,
ритуальное убийство или жертвоприношение.
Когда человек был вымыт, Божественный Искупитель взял нож и поднес его к
печке. Братия исступленно пела, лица сделались хмельными - нож передавали из
рук в руки, он обошел круг и вернулся к Учителю. Фигуры в балахонах
наклонились над лежащим человеком и заслонили его от Колдаева. Что они
делали, он не видел, но, когда через несколько мгновений они выпрямились,
увидел на белых одеждах кровь. Она фонтаном била из паха несчастного.
Искупитель прижал к ране раскаленный нож. Вслед за тем апостолы начали
кружиться по сауне, выкрикивая бессмысленные слова, глаза у них выпучились -
они прыгали, кричали, гомонили и пели высокими голосами.
Скульптор не выдержал и бросился бежать. В келье он жадно приник к горлышку
и стал пить водку, точно в ней одной было заключено спасение. В дверь
постучали. Колдаев не откликнулся, но заворочался на диване, как бы
потревоженный во время глубокого сна.
- С ним нельзя дальше тянуть. Он неустойчив.- Он узнал голос психо-
лога.
- Ломай дверь. Я окрещу его сейчас же.
Колдаев подошел к окну и дернул раму. Она поддалась, но так громко, что
треск раздался по всему дому. На улице шел первый снег - мокрые и крупные
хлопья ложились на крыши и мостовые, залепляли фонари и глаза редких
прохожих. В соседних комнатах зажегся свет и зазвучали голоса. Скульптор
перекинулся через подоконник и, цепляясь за водосточную трубу, стал
спускаться. К нему подбежал Борис Филиппович и со всего маху ритуальным
ножом ударил по пальцам. Колдаев заорал и полетел вниз.
- Не давайте ему уйти!
Было невыносимо больно, но он собрал все силы и, не оглядываясь, побежал по
метельному городу. Фигуры в белых балахонах его преследовали, но сильный
снег спас беглеца. Апостолы потеряли его в проходных дворах. Но Колдаев
продолжал бежать. Жуткий звериный страх гнал его по городу, где всего
несколько часов назад он ностальгически гулял и удивлялся случившимся
переменам. Но теперь он не видел ничего. Он бежал и бежал, спрятав под
куртку кровоточащие пальцы. Одному Богу ведомо, откуда было у него столько
сил, чтобы миновать всю Петроградскую сторону, пересечь Неву и Невский
проспект. Наконец, в глухом дворе в дальней части Грибоедовского канала он
упал в сугроб и забылся.

Глава III. За други своя
Ранним утром, убирая свежевыпавший снег, Илья Петрович наткнулся на пьяного.
Добрый дворник отвел его в комнату и уложил спать на своей кровати.
Пьянчужка беспокойно ворочался, вскрикивал и бредил, взмахивая большими
руками.
"Ишь ты, прямо дирижер какой-то",- подумал директор и ушел мести двор. Когда
он вернулся, гость сидел у окна и тоскливо смотрел в никуда.
- Выпить нету? - спросил он хрипло.
Дворник покачал головой.
- Не держу.
- Может, сходишь?
Илье Петровичу слишком хорошо было самому известно то роковое состояние,
когда все вокруг не в милость. Он постучался к своей работодательнице и
спросил у нее бутылку водки. Раздобревшая Катерина нахмурилась, но
поллитровку достала. Дрожащими руками директорский гость попытался сорвать
крышку, пальцы его не слушались.
- Ты что же это, даже бутылку открыть не можешь? - усмехнулся Илья Петрович
и осекся - пальцы у пьяницы распухли и побагровели.
Хозяин торопливо открыл бутылку сам, чтобы загладить неловкость, и старое
полузабытое движение рук напомнило ему о долгих таежных ночах. У него заныло
сердце, и подумалось, что те годы, даже самые угарные из них, были все же
лучшими в его жизни. Мужичок меж тем быстро выпил, перевел дух и усмехнулся:
- Со всеми ты такой?
- Со всеми,- пробормотал лирически Илья Петрович, которому враз вспомнились
Алешка Цыганов, звезды, огибаловские ракеты, шорох в эфире, австралийские
радиолюбители, снег, белые ночи, добрые старухи из "Сорок второго", очереди,
талоны,- и первый раз за все это время Илью Петровича потянуло в тайгу. Он
хотел плеснуть и себе, но удержался.
Мужичок допил бутылку и ушел, но в последующие дни Илья Петрович не раз
мысленно к нему возвращался: как он, где, под каким забором валяется пьяный
и не замерз ли вовсе?
Зима настала суровая, морозная, каких давно уже в Питере не было. Отвыкшие
от холода горожане с покрытыми изморозью волосами, усами, бородами, шарфами
двигались по улицам, окутанные дымкой своего дыхания. Через Неву ходили
пешком, сонное солнце, пробивая студеное марево, лениво скользило по краю
небосвода, и Илье Петровичу вспоминались заснеженный лес, звериные следы и
охотничьи тропы. Странно было представить, что с его отъездом все это не
исчезло, по-прежнему курится дымок над избами и на широких лыжах ходят по
лесу мужики с ружьями, ночуют у нодьи, пьют чай и бездумно глядят на огонь.
Столько месяцев он был свободен от этих воспоминаний, но теперь они
обступили его, как призраки, и первый раз директор задумался об отъезде. Его
обморочная любовь к Петербургу схлынула столь же стремительно, как и пришла.
Через несколько дней давешний пьянчужка вернулся. Он пришел совершенно
трезвый, однако с бутылкой водки и в сопровождении молодой, но потрепанной
женщины.
- Пустишь к себе под грибок?
- А ведь говорил, что не принесешь.
- Я бы и не принес,- ухмыльнулся он.- Да вот встретил свою знакомую.
Когда-то налил ей, а она не забыла. Что только две рюмки?
- Я не пью.
- Ты, может быть, сектант? - встревожился гость.
- Нет, просто такой же беспутный человек, как и ты.
- Меня, между прочим, весь Ленинград когда-то знал,- сказал пьяница
надменно.
- А теперь чего ж? - спросила девица насмешливо.- Даже угла своего нет.
- Молчи!
- Да ведь и я тоже,- задумчиво произнес Илья Петрович,- не всю жизнь метлой
махал. А живу вот тут по чужой милости.
И неожиданно для самого себя достал фотографию предпоследнего выпуска.
- А, так ты учитель,- протянул мужик так разочарованно, что Илью Петровича
покоробило: он привык в поселке к тому, что его уважают, и это пренебрежение
было ему неприятно. Он пожалел, что достал фотографию, но вдруг в глазах его
гостя, не выпускавшего карточку из рук, промелькнуло что-то странное.
- Как зовут эту девушку? - Он указал на одно из лиц.
Теперь побледнел Илья Петрович.
- Почему она тебя интересует?
- Это из-за нее я искалечил пальцы и стал никому не нужным.
Девица мельком взглянула на фотографию.
- Он ее на вокзале снял, переспал и с тех пор мается, забыть не может.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24