Подойдя вплотную к изгороди, настороженно втягивая чутким носом неприятные машинные запахи, Дик неотступно следил за молчаливыми рабочими, всем своим видом показывая, что они, конечно, могут заниматься своими непонятными делами лишь за пределами обнесенного изгородью пространства, но, если они сделают попытку вторгнуться за изгородь, он будет вынужден действовать мгновенно и решительно. Захар, попытавшись расспросить рабочих, получил вежливый немногословный ответ, что они выполняют указание и больше ничего не знают. Рабочие исчезли внезапно, словно растаяли, а затем через несколько дней вокруг кордона то и дело стали маячить незнакомые молодые люди с военной выправкой; они бродили неясными тенями по лесу, попадаясь на глаза, тут же исчезали. Недоумение лесника и Дениса, за последний год вновь заметно прибавившего в росте, продолжалось недолго. В один из теплых июньских вечеров подкатил Шалентьев, привез Денису спортивный костюм, куртку на молниях, джинсы и начинавшие входить в моду заграничные кроссовки. Все это стараниями Аленки, несмотря на ее занятость, постоянно помнившей о внуке и в свою очередь не дававшей ему забыть о Москве, о необходимости не отставать от большой жизни, пришлось Денису впору; Шалентьев долго разговаривал с тестем наедине, пытливо, с некоторой тревогой заглядывал ему в глаза и пытался внушить «лесному человеку», как он называл про себя Захара, уважение к предстоящему.
– На кой черт и кому это понадобилось? – пробурчал наконец Захар, раздумывая, как ловко окрутил его зять вокруг пальца, вырвав согласие на встречу и разговор со своим важным начальником; Шалентьев в ответ лишь развел руками, и лесник, поворчав еще немного для порядка, отправился по хозяйству; человек, хоть куда высоко его ни забрось, оставался человеком и все норовил вскарабкаться еще выше, и тут уж ничего не поделаешь, тут природа, по определению Фомы Куделина.
Малоярцев приехал на другой день к вечеру в сопровождении помощника, секретарей, врачей, поваров, походной радиостанции и еще Бог весть какого сопровождения. Кордон стал тотчас напоминать военный лагерь, и лесник, от греха подальше, услал Феклушу в Густищи на целый день к родственникам, поспешил запереть Дика в сарай, а правнуку приказал сидеть в своей комнате и никуда не высовываться; и Денис, не привыкший к такому тону со стороны деда, обиделся, решил залезть на чердак, где у него имелись свои потаенные места, позволяющие видеть все пространство кордона, но, едва он, прокравшись по дому, протиснулся в узкий лаз, ведущий с летней половины дома на темный и всегда привлекавший его своей таинственностью чердак, чья-то тяжелая и цепкая рука властно опустилась ему на плечо и сильно сжала его. От неожиданности Денис опешил, сердце подскочило и забилось; он рванулся, но не тут-то было.
– Так-так… а что мы здесь ищем? – услышал он тихий голос и, неловко вывернув голову, увидел в полутьме чердака чье-то незнакомое строгое лицо.
– А тебе какое дело? – раздраженно сказал Денис, вновь попытавшись, и опять напрасно, освободиться от цепких рук. – Я здесь живу, а ты сам чего сюда забрался?
– Неважно, что ты здесь живешь, – уклонился от ответа незнакомец. – Важно, что ты сюда забрался… отвечай же – зачем?
– Пусти! – потребовал Денис. – А то я сейчас деда крикну!
– Ну, ну, ну, веди себя смирно, а то мне придется тебя запереть. И ничего ты не успеешь… лучше не пробуй, Денис, – потребовал незнакомец и вслед за тем тихонько окликнул некоего Потапова, приказав ему спустить Дениса вниз, в его комнату, побыть там с ним и успокоить. Из полумрака тотчас выплыла еще одна тень, этого самого Потапова, высокого и сутулого, но Денис отказался от сопровождения…
– Сам дорогу найду, – сказал он. – Не буду я сидеть в комнате, я лучше с Диком в лес пойду…
– Вот беспокойный товарищ, – усмехнулся первый незнакомец. – Говорят же тебе – нельзя. Раньше надо было уходить…
– А кто знал, что вас черт принесет? – рассердился Денис, уже понявший, что ему придется все же сидеть в пустой комнате и мучиться неизвестностью и что деду теперь не до него, и это действительно было так. Пока с Денисом происходили такие непредвиденные события и его водворяли в его комнату, к кордону подъехал сам Малоярцев, и тут произошли новые изменения. На кордоне было по-прежнему многолюдно, только все понаехавшие как бы стали невидимыми, их присутствие чувствовалось, но их нигде нельзя было ни заметить, ни тем более встретить; лесник, вышедший к воротам вместе с Шалентьевым к важному гостю, несмотря на внешнее спокойствие, все же окончательно озадачился и даже почувствовал в душе полную сумятицу, и откуда-то из далекого прошлого на него пахнуло знобкой тревогой.
Малоярцев с трудом выбрался из приземистой, тяжелой и длинной машины, вернее, его извлекли из удобного, набитого неназойливой электроникой чрева и осторожно поставили на ноги; вялый, грузный, в своем легком щегольском костюме, с мучнистым, недовольным лицом, он стоял опять-таки почти в незаметном окружении врачей, секретарей, помощников, готовых при первой необходимости прийти к нему на помощь. В один момент они проступили вокруг него отчетливо, но Малоярцев неуловимым движением густых, кустистых, необычайно черных бровей отослал их прочь. Он поздоровался с хозяином, затем с Шалентьевым, и лесник пригласил гостя в дом.
– Благодарю, благодарю, – сказал Малоярцев, – рад видеть вас.
Говорил он с трудом, неявно, словно с усилием вспоминая нужные слова, и взгляд у него был далекий и недоумевающий; он словно старался понять, зачем он здесь, и почему вокруг лес, и дует веселыми порывами теплый ветер, а над головой открытое, безбрежное небо.
– Очень хорошо, – опять сказал он, сразу начиная уставать от непривычных мыслей и ощущений. – Я теперь понимаю, почему вы отсюда никогда не выезжаете…
Последнее слово для него оказалось трудным, и он не смог его выговорить, сбился, попытался еще раз и затем, как бы иронизируя над своей беспомощностью и слабостью, шевельнул сухой и тонкой кистью руки с такими же сухими и длинными пальцами. И лесник, заглядевшись на эту бессильную руку, ощутил на себе цепкий, далеко не старческий взгляд; тотчас у него мелькнула мысль, что все не так-то просто, как ему показалось с первого взгляда, и перед ним под маской старческой расслабленности и добродушия таится совсем другая личина, и не одна, и надо держать ухо востро, а то сядешь в лужу и зятя с дочерью подведешь.
– Дела, дела, – тотчас вздохнул Малоярцев, чувствуя возникшую натянутость и пытаясь сразу же ее убрать. – Приходится и самому ездить… свой глаз надежнее… вернее, Захар Тарасович… А тут узнаю – у Шалентьева Константина Кузьмича близкий родственник рядом… вот и решил заехать, посмотреть. Мы ведь с Шалентьевым давно по работе связаны. Вот и хорошо, надежные работники, доверяешь, конечно, а проверять, Захар Тарасович, надо… Тонус, тонус ответственности поддерживать на должной высоте… Как вы думаете?
– Хозяйский глаз всегда на пользу, не помешает, – согласился лесник. – Так уж оно повелось… как же…
– Вот-вот, приходится проверять, – сказал Малоярцев, понимая, что его слова неприятны стоявшему рядом Шалентьеву, и как бы приглашая его присоединиться к разговору, высказать и свое личное мнение насчет хозяйского глаза и проверки, но тот стоял с детски светлым и спокойным лицом, и в нем не ощущалось ни малейшей тревоги: он как бы безоговорочно был согласен с любыми словами и мыслями Малоярцева.
Лесник опять пригласил гостя в дом, но тому совсем по-стариковски захотелось посидеть на лавочке под одевшимся в яркий и густой зеленый покров старым, царственным дубом, и Малоярцев, казалось, забыв и о хозяине, и обо всем остальном, неуверенно побрел именно к старому дубу. Лесник глянул на зятя; тот все с той же легкой, отстраняющей улыбкой повернул за Малоярцевым, и лесник двинулся следом. Гость, добравшись до намеченной цели, довольный и слегка разогретый своим подвигом, подумав, с осторожностью сел на скамейку – на потемневшую от времени широкую дубовую доску, укрепленную на двух пнях, с неровной осиновой жердью вместо спинки, тоже кое-как пристроенной к распоркам. Малоярцев продолжал молчать, и недоумение Захара росло; он опять взглянул на зятя и спросил, не лучше ли с дороги сесть за стол, отведать того, чем лес порадовал. И тут в глазах гостя появилось оживление, словно в глубине стоячей, неподвижной воды произошло какое-то движение. У Шалентьева в ответ на слова тестя в лице опять-таки ни один мускул не шевельнулся, а Малоярцев так же неясно, словно пережевывая какую-то невкусную кашу, поморщившись, сказал:
– Земля у вас знатная… прославленная. А сами-то вы давно в лесу?..
– Захар Тарасович, – тотчас подсказал Шалентьев.
– Я помню, как же… давно вы здесь, Захар Тарасович?
– Порядком, скоро десять лет…
– Погуляйте, пожалуйста, пока, Константин Кузьмич, – предложил неожиданно гость, – вы молодой человек, вам с нами скучно будет. А мы по-стариковски посидим, потолкуем… А вы, Захар… Тарасович, садитесь… справа, пожалуйста, садитесь… Я с этой стороны лучше слышу…
Тотчас, слегка поклонившись, Шалентьев отошел, а лесник сел на ту же дубовую доску, и Малоярцев, оттопырив нижнюю губу, с интересом и не скрывая того, некоторое время подробно его рассматривал; лесник, в свою очередь привычно хмурясь, словно откуда-то издалека спокойно оценивая, раз-другой взглянул на знатного гостя.
– Вы еще сильный, здоровый, – невнятно пробормотал Малоярцев, не скрывая своей зависти, – сразу чувствуется… Чем же вы живете, держитесь? Я знаю вашу биографию… У вас много родственников, а вы один… сыновья, внуки…
– Как же один, со мной вон правнук живет, – ответил лесник, подчиняясь чувству глубокого равновесия в себе. – Шустрый мальчонка, двенадцать скоро сравняется… Радует деда, вроде и корешки крепкие…
– И вам достаточно? – спросил Малоярцев, вяло поднимая широкие, наползавшие на глаза брови.
– А разве мало? – удивился Захар, так пока и не понимая гостя. – Для живого хватит, дом, тепло, парнишка растет рядом… другого ничего нет…
– Надо полагать, – есть, – возразил Малоярцев, почувствовав скрытое сопротивление и сразу внутренне подтягиваясь. – Так чем же вы держитесь?
– Да чем, никому не в тягость, и ладно, – сказал лесник, в то же время пытаясь нащупать и самое скрытое в собеседнике; оно было, и Захар в этом не сомневался, и неожиданно решил позлить гостя. – Еще и другим помогаю… что же еще? В лесу я сызмальства свой, сколько весной да осенью посадок… а они год от году выше, выше… Первое время помочь, а там они рвутся, не удержишь… С ними рядом проживаешь не одну жизнь. Война-то не только народ и леса проредила, плеши поменьше, опять душа радуется…
– Вот как, – уронил Малоярцев, начинавший уставать и теперь говоривший еще более неразборчиво. – Скажите… Захар Тарасович, а женщины? Они вас еще интересуют? Вот вы теперь вдовый давно, как же?
– Бабы-то? – теперь уже откровенно озадачился и сам Захар, опять вскидывая густые брови и определяя, ерничает ли гость или в самом деле пытается определить нечто важное, необходимое для самого себя. – Ну, теперь-то какие уж там бабы! – усмехнулся он. – Так… бес подступит, заворочается, оседлаю Серого, съезжу в Густищи, село свое родимое, тут двадцать верст всего… От войны баб одиноких много доживает… Да и то сторонкой, в сумерках, от людей-то неловко… Гляди, до Дениса дойдет, он-то не маленький, начинает понимать…
– Отчего бы вам тогда не жениться?
– Жениться? – переспросил лесник, выгадывая время. – Ну как жениться? Больно уж не по людски, не по-русски… Внуки-то уже переженились… Смех…
– Вот видите, еще в село ездите, – с грустью и даже с обидой сказал гость. – К женщинам, к бабам, как вы говорите, ездите… Я понимаю. Лес, здоровый образ жизни, простое питание, физическая работа, но ведь у вас была и иная жизнь, вы прошли сложный, большой путь. Ведь вы не можете думать о жизни вот так, на уровне примитивной биологии… вы много страдали… Мы с вами одного примерно возраста, так ведь? Скажите, отчего же вы еще ездите… к бабам, садитесь на коня, ощущая, очевидно, своим телом горячую кровь и плоть сильного животного, а я вот, несмотря на старания десятков лучших врачей, целых институтов, давно ничего не могу? И от чего зависит ваша ясность духа? Отчего вы не боитесь и не ждете, да, да, я знаю, не ждете предстоящего? – спросил он с остановившимися, сторожащими именно это предстоящее глазами и сразу как бы погас, ссутулился и стал еще дряхлее. – В конце концов, это и есть главное… Вот я достиг вершин жизни, вокруг меня суетятся сотни людей, они ловят любое мое слово… взгляд, я могу сделать все… почти все, – тут же поправился гость, уловив в лице своего собеседника, где-то в дрогнувших губах, легкую усмешку. – Да, да, а вот самого главного, полноты жизни, уже невозможно вернуть… И потом, многим ведь совершенно невозможно жить по-вашему, уйти в леса, в степи, в другие глухие места, жизнь требует продолжения, надо же кому то делать и то, что выпало, допустим, на мою долю… на долю таких, как я…
– Зачем? – неожиданно и для себя спросил лесник, почувствовавший к своему гостю, явно уставшему от непривычно долгой речи, сочувствие. – От старости никакое зелье не поможет. Падает отжившее дерево, пчелы сразу же меняют одряхлевшую матку… Я спокоен не от старости, Борис Андреевич, жизнь во мне уравновесилась, оттого я спокоен. Я по своим годам на самом законном своем месте, вот я ничего и не боюсь…
– А я, вы думаете, не там, где мне должно быть? – спросил Малоярцев, с еще большим старанием, чем прежде, выговаривая отдельные слова и в то же время прикрывая иронической улыбкой, которая никак у него не получалась, свое недовольство разговором. – Вы ведь, очевидно, и в самом деле знаете какой-нибудь секрет жизни, только не хотите его рассказать, скрываете… Или боитесь сказать.
– Скрывать-то нечего, Борис Андреевич, – ответил лесник, вначале хотевший отмолчаться. – И бояться тоже… Чего же мне бояться после такой-то жизни? Старый человек может помочь людям верным словом, да таких теперь немного… Так-то… А вот что, кроме вреда, дает для жизни на высоком месте старый и больной человек? Так уж устроено, он и думать ни о чем не может – свои беды да горести забивают. Вот вы как на меня глянули, а я-то правду-матку сказал и больше ничего… Я вот своему старому дружку Тихону Ивановичу Брюханову, первому своему зятю – да вы его должны знать, – частенько толковал: бросай ты все это к чертовой матери, не та у тебя закваска на таких высотах быть. Власть и смерть, они рядышком, тесненько вышагивают, ноздря в ноздрю, вровень… Одна другую норовит обогнать… Так оно и получилось…
– Так, так, так, – сказал Малоярцев, и мутноватые глаза у него просветлели, в них зажглись крохотные рыжеватые огоньки. – Но почему же именно рядом? Не знаю, не понимаю… нет. Именно в старости человек руководствуется не эмоциями, не безумными страстями, но рассудком. От скольких безумств удержали и удерживают мир именно пожилые люди, а то и старики. Земля давно, очевидно, сгорела бы в адовом огне, не будь стариков… Именно они и поддерживают равновесие добра и зла в мире и в самом человеке… А смерть с жизнью действительно всегда рядом, и власть здесь ни при чем… Почему только власть? Вижу, вы опять со мной не согласны…
– Я простой человек, – сказал лесник. – У меня за спиной и грамоты три класса, куда мне вашу мудрость понять…
– Мудрость не от образования, мудрость от самого себя, – тихо, чуть слышно уронил Малоярцев, с тихими, пустыми глазами, устремленными куда-то в лесную даль, и Захар впервые ощутил какое-то слепое равенство со своим высоким гостем; просто на удобной скамейке сидели рядышком два старых, отживших свое, никому не нужных человека и делились друг с другом своими неурядицами и тяжелыми мыслями о себе, о других, о жизни, всегда приходящими в эту пору в избытке. И он пожалел гостя из-за его неразумного страха.
– Старость, оно, конечно, того, не колокольня, много не назвонишь, – закивал он, словно утешая и себя, и гостя. – Жалко, мало человеку дадено, вспыхнуло, прогорело, вроде ничего и не было. А молодые идут себе, подпирают… Они нашего ничего не знают, им свое подай… Вон какой звон стоит, они-то в жизнь рвутся, как тому и положено… Вверху-то думают, что именно они и руководят всем. А как так они могут руководить, если им и баба уже ни к чему? Как же они могут что-то хотеть без этого? Молодых понимать? Нет, тут уж от жизни один цирк и остается… Вот коли такое понять, тяжесть сразу и кончится…
– Не кончится, Захар Тарасович, – упрямо, с мучительной безнадежностью выговорил Малоярцев.
– Пройдет, пройдет, – опять не захотел отступить лесник, глядя открыто и прямо. – Вы попробуйте…
– Нет, не пройдет, и пробовать нечего, – заупрямился и Малоярцев, почти совершенно прикрывая глаза тяжелыми бровями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
– На кой черт и кому это понадобилось? – пробурчал наконец Захар, раздумывая, как ловко окрутил его зять вокруг пальца, вырвав согласие на встречу и разговор со своим важным начальником; Шалентьев в ответ лишь развел руками, и лесник, поворчав еще немного для порядка, отправился по хозяйству; человек, хоть куда высоко его ни забрось, оставался человеком и все норовил вскарабкаться еще выше, и тут уж ничего не поделаешь, тут природа, по определению Фомы Куделина.
Малоярцев приехал на другой день к вечеру в сопровождении помощника, секретарей, врачей, поваров, походной радиостанции и еще Бог весть какого сопровождения. Кордон стал тотчас напоминать военный лагерь, и лесник, от греха подальше, услал Феклушу в Густищи на целый день к родственникам, поспешил запереть Дика в сарай, а правнуку приказал сидеть в своей комнате и никуда не высовываться; и Денис, не привыкший к такому тону со стороны деда, обиделся, решил залезть на чердак, где у него имелись свои потаенные места, позволяющие видеть все пространство кордона, но, едва он, прокравшись по дому, протиснулся в узкий лаз, ведущий с летней половины дома на темный и всегда привлекавший его своей таинственностью чердак, чья-то тяжелая и цепкая рука властно опустилась ему на плечо и сильно сжала его. От неожиданности Денис опешил, сердце подскочило и забилось; он рванулся, но не тут-то было.
– Так-так… а что мы здесь ищем? – услышал он тихий голос и, неловко вывернув голову, увидел в полутьме чердака чье-то незнакомое строгое лицо.
– А тебе какое дело? – раздраженно сказал Денис, вновь попытавшись, и опять напрасно, освободиться от цепких рук. – Я здесь живу, а ты сам чего сюда забрался?
– Неважно, что ты здесь живешь, – уклонился от ответа незнакомец. – Важно, что ты сюда забрался… отвечай же – зачем?
– Пусти! – потребовал Денис. – А то я сейчас деда крикну!
– Ну, ну, ну, веди себя смирно, а то мне придется тебя запереть. И ничего ты не успеешь… лучше не пробуй, Денис, – потребовал незнакомец и вслед за тем тихонько окликнул некоего Потапова, приказав ему спустить Дениса вниз, в его комнату, побыть там с ним и успокоить. Из полумрака тотчас выплыла еще одна тень, этого самого Потапова, высокого и сутулого, но Денис отказался от сопровождения…
– Сам дорогу найду, – сказал он. – Не буду я сидеть в комнате, я лучше с Диком в лес пойду…
– Вот беспокойный товарищ, – усмехнулся первый незнакомец. – Говорят же тебе – нельзя. Раньше надо было уходить…
– А кто знал, что вас черт принесет? – рассердился Денис, уже понявший, что ему придется все же сидеть в пустой комнате и мучиться неизвестностью и что деду теперь не до него, и это действительно было так. Пока с Денисом происходили такие непредвиденные события и его водворяли в его комнату, к кордону подъехал сам Малоярцев, и тут произошли новые изменения. На кордоне было по-прежнему многолюдно, только все понаехавшие как бы стали невидимыми, их присутствие чувствовалось, но их нигде нельзя было ни заметить, ни тем более встретить; лесник, вышедший к воротам вместе с Шалентьевым к важному гостю, несмотря на внешнее спокойствие, все же окончательно озадачился и даже почувствовал в душе полную сумятицу, и откуда-то из далекого прошлого на него пахнуло знобкой тревогой.
Малоярцев с трудом выбрался из приземистой, тяжелой и длинной машины, вернее, его извлекли из удобного, набитого неназойливой электроникой чрева и осторожно поставили на ноги; вялый, грузный, в своем легком щегольском костюме, с мучнистым, недовольным лицом, он стоял опять-таки почти в незаметном окружении врачей, секретарей, помощников, готовых при первой необходимости прийти к нему на помощь. В один момент они проступили вокруг него отчетливо, но Малоярцев неуловимым движением густых, кустистых, необычайно черных бровей отослал их прочь. Он поздоровался с хозяином, затем с Шалентьевым, и лесник пригласил гостя в дом.
– Благодарю, благодарю, – сказал Малоярцев, – рад видеть вас.
Говорил он с трудом, неявно, словно с усилием вспоминая нужные слова, и взгляд у него был далекий и недоумевающий; он словно старался понять, зачем он здесь, и почему вокруг лес, и дует веселыми порывами теплый ветер, а над головой открытое, безбрежное небо.
– Очень хорошо, – опять сказал он, сразу начиная уставать от непривычных мыслей и ощущений. – Я теперь понимаю, почему вы отсюда никогда не выезжаете…
Последнее слово для него оказалось трудным, и он не смог его выговорить, сбился, попытался еще раз и затем, как бы иронизируя над своей беспомощностью и слабостью, шевельнул сухой и тонкой кистью руки с такими же сухими и длинными пальцами. И лесник, заглядевшись на эту бессильную руку, ощутил на себе цепкий, далеко не старческий взгляд; тотчас у него мелькнула мысль, что все не так-то просто, как ему показалось с первого взгляда, и перед ним под маской старческой расслабленности и добродушия таится совсем другая личина, и не одна, и надо держать ухо востро, а то сядешь в лужу и зятя с дочерью подведешь.
– Дела, дела, – тотчас вздохнул Малоярцев, чувствуя возникшую натянутость и пытаясь сразу же ее убрать. – Приходится и самому ездить… свой глаз надежнее… вернее, Захар Тарасович… А тут узнаю – у Шалентьева Константина Кузьмича близкий родственник рядом… вот и решил заехать, посмотреть. Мы ведь с Шалентьевым давно по работе связаны. Вот и хорошо, надежные работники, доверяешь, конечно, а проверять, Захар Тарасович, надо… Тонус, тонус ответственности поддерживать на должной высоте… Как вы думаете?
– Хозяйский глаз всегда на пользу, не помешает, – согласился лесник. – Так уж оно повелось… как же…
– Вот-вот, приходится проверять, – сказал Малоярцев, понимая, что его слова неприятны стоявшему рядом Шалентьеву, и как бы приглашая его присоединиться к разговору, высказать и свое личное мнение насчет хозяйского глаза и проверки, но тот стоял с детски светлым и спокойным лицом, и в нем не ощущалось ни малейшей тревоги: он как бы безоговорочно был согласен с любыми словами и мыслями Малоярцева.
Лесник опять пригласил гостя в дом, но тому совсем по-стариковски захотелось посидеть на лавочке под одевшимся в яркий и густой зеленый покров старым, царственным дубом, и Малоярцев, казалось, забыв и о хозяине, и обо всем остальном, неуверенно побрел именно к старому дубу. Лесник глянул на зятя; тот все с той же легкой, отстраняющей улыбкой повернул за Малоярцевым, и лесник двинулся следом. Гость, добравшись до намеченной цели, довольный и слегка разогретый своим подвигом, подумав, с осторожностью сел на скамейку – на потемневшую от времени широкую дубовую доску, укрепленную на двух пнях, с неровной осиновой жердью вместо спинки, тоже кое-как пристроенной к распоркам. Малоярцев продолжал молчать, и недоумение Захара росло; он опять взглянул на зятя и спросил, не лучше ли с дороги сесть за стол, отведать того, чем лес порадовал. И тут в глазах гостя появилось оживление, словно в глубине стоячей, неподвижной воды произошло какое-то движение. У Шалентьева в ответ на слова тестя в лице опять-таки ни один мускул не шевельнулся, а Малоярцев так же неясно, словно пережевывая какую-то невкусную кашу, поморщившись, сказал:
– Земля у вас знатная… прославленная. А сами-то вы давно в лесу?..
– Захар Тарасович, – тотчас подсказал Шалентьев.
– Я помню, как же… давно вы здесь, Захар Тарасович?
– Порядком, скоро десять лет…
– Погуляйте, пожалуйста, пока, Константин Кузьмич, – предложил неожиданно гость, – вы молодой человек, вам с нами скучно будет. А мы по-стариковски посидим, потолкуем… А вы, Захар… Тарасович, садитесь… справа, пожалуйста, садитесь… Я с этой стороны лучше слышу…
Тотчас, слегка поклонившись, Шалентьев отошел, а лесник сел на ту же дубовую доску, и Малоярцев, оттопырив нижнюю губу, с интересом и не скрывая того, некоторое время подробно его рассматривал; лесник, в свою очередь привычно хмурясь, словно откуда-то издалека спокойно оценивая, раз-другой взглянул на знатного гостя.
– Вы еще сильный, здоровый, – невнятно пробормотал Малоярцев, не скрывая своей зависти, – сразу чувствуется… Чем же вы живете, держитесь? Я знаю вашу биографию… У вас много родственников, а вы один… сыновья, внуки…
– Как же один, со мной вон правнук живет, – ответил лесник, подчиняясь чувству глубокого равновесия в себе. – Шустрый мальчонка, двенадцать скоро сравняется… Радует деда, вроде и корешки крепкие…
– И вам достаточно? – спросил Малоярцев, вяло поднимая широкие, наползавшие на глаза брови.
– А разве мало? – удивился Захар, так пока и не понимая гостя. – Для живого хватит, дом, тепло, парнишка растет рядом… другого ничего нет…
– Надо полагать, – есть, – возразил Малоярцев, почувствовав скрытое сопротивление и сразу внутренне подтягиваясь. – Так чем же вы держитесь?
– Да чем, никому не в тягость, и ладно, – сказал лесник, в то же время пытаясь нащупать и самое скрытое в собеседнике; оно было, и Захар в этом не сомневался, и неожиданно решил позлить гостя. – Еще и другим помогаю… что же еще? В лесу я сызмальства свой, сколько весной да осенью посадок… а они год от году выше, выше… Первое время помочь, а там они рвутся, не удержишь… С ними рядом проживаешь не одну жизнь. Война-то не только народ и леса проредила, плеши поменьше, опять душа радуется…
– Вот как, – уронил Малоярцев, начинавший уставать и теперь говоривший еще более неразборчиво. – Скажите… Захар Тарасович, а женщины? Они вас еще интересуют? Вот вы теперь вдовый давно, как же?
– Бабы-то? – теперь уже откровенно озадачился и сам Захар, опять вскидывая густые брови и определяя, ерничает ли гость или в самом деле пытается определить нечто важное, необходимое для самого себя. – Ну, теперь-то какие уж там бабы! – усмехнулся он. – Так… бес подступит, заворочается, оседлаю Серого, съезжу в Густищи, село свое родимое, тут двадцать верст всего… От войны баб одиноких много доживает… Да и то сторонкой, в сумерках, от людей-то неловко… Гляди, до Дениса дойдет, он-то не маленький, начинает понимать…
– Отчего бы вам тогда не жениться?
– Жениться? – переспросил лесник, выгадывая время. – Ну как жениться? Больно уж не по людски, не по-русски… Внуки-то уже переженились… Смех…
– Вот видите, еще в село ездите, – с грустью и даже с обидой сказал гость. – К женщинам, к бабам, как вы говорите, ездите… Я понимаю. Лес, здоровый образ жизни, простое питание, физическая работа, но ведь у вас была и иная жизнь, вы прошли сложный, большой путь. Ведь вы не можете думать о жизни вот так, на уровне примитивной биологии… вы много страдали… Мы с вами одного примерно возраста, так ведь? Скажите, отчего же вы еще ездите… к бабам, садитесь на коня, ощущая, очевидно, своим телом горячую кровь и плоть сильного животного, а я вот, несмотря на старания десятков лучших врачей, целых институтов, давно ничего не могу? И от чего зависит ваша ясность духа? Отчего вы не боитесь и не ждете, да, да, я знаю, не ждете предстоящего? – спросил он с остановившимися, сторожащими именно это предстоящее глазами и сразу как бы погас, ссутулился и стал еще дряхлее. – В конце концов, это и есть главное… Вот я достиг вершин жизни, вокруг меня суетятся сотни людей, они ловят любое мое слово… взгляд, я могу сделать все… почти все, – тут же поправился гость, уловив в лице своего собеседника, где-то в дрогнувших губах, легкую усмешку. – Да, да, а вот самого главного, полноты жизни, уже невозможно вернуть… И потом, многим ведь совершенно невозможно жить по-вашему, уйти в леса, в степи, в другие глухие места, жизнь требует продолжения, надо же кому то делать и то, что выпало, допустим, на мою долю… на долю таких, как я…
– Зачем? – неожиданно и для себя спросил лесник, почувствовавший к своему гостю, явно уставшему от непривычно долгой речи, сочувствие. – От старости никакое зелье не поможет. Падает отжившее дерево, пчелы сразу же меняют одряхлевшую матку… Я спокоен не от старости, Борис Андреевич, жизнь во мне уравновесилась, оттого я спокоен. Я по своим годам на самом законном своем месте, вот я ничего и не боюсь…
– А я, вы думаете, не там, где мне должно быть? – спросил Малоярцев, с еще большим старанием, чем прежде, выговаривая отдельные слова и в то же время прикрывая иронической улыбкой, которая никак у него не получалась, свое недовольство разговором. – Вы ведь, очевидно, и в самом деле знаете какой-нибудь секрет жизни, только не хотите его рассказать, скрываете… Или боитесь сказать.
– Скрывать-то нечего, Борис Андреевич, – ответил лесник, вначале хотевший отмолчаться. – И бояться тоже… Чего же мне бояться после такой-то жизни? Старый человек может помочь людям верным словом, да таких теперь немного… Так-то… А вот что, кроме вреда, дает для жизни на высоком месте старый и больной человек? Так уж устроено, он и думать ни о чем не может – свои беды да горести забивают. Вот вы как на меня глянули, а я-то правду-матку сказал и больше ничего… Я вот своему старому дружку Тихону Ивановичу Брюханову, первому своему зятю – да вы его должны знать, – частенько толковал: бросай ты все это к чертовой матери, не та у тебя закваска на таких высотах быть. Власть и смерть, они рядышком, тесненько вышагивают, ноздря в ноздрю, вровень… Одна другую норовит обогнать… Так оно и получилось…
– Так, так, так, – сказал Малоярцев, и мутноватые глаза у него просветлели, в них зажглись крохотные рыжеватые огоньки. – Но почему же именно рядом? Не знаю, не понимаю… нет. Именно в старости человек руководствуется не эмоциями, не безумными страстями, но рассудком. От скольких безумств удержали и удерживают мир именно пожилые люди, а то и старики. Земля давно, очевидно, сгорела бы в адовом огне, не будь стариков… Именно они и поддерживают равновесие добра и зла в мире и в самом человеке… А смерть с жизнью действительно всегда рядом, и власть здесь ни при чем… Почему только власть? Вижу, вы опять со мной не согласны…
– Я простой человек, – сказал лесник. – У меня за спиной и грамоты три класса, куда мне вашу мудрость понять…
– Мудрость не от образования, мудрость от самого себя, – тихо, чуть слышно уронил Малоярцев, с тихими, пустыми глазами, устремленными куда-то в лесную даль, и Захар впервые ощутил какое-то слепое равенство со своим высоким гостем; просто на удобной скамейке сидели рядышком два старых, отживших свое, никому не нужных человека и делились друг с другом своими неурядицами и тяжелыми мыслями о себе, о других, о жизни, всегда приходящими в эту пору в избытке. И он пожалел гостя из-за его неразумного страха.
– Старость, оно, конечно, того, не колокольня, много не назвонишь, – закивал он, словно утешая и себя, и гостя. – Жалко, мало человеку дадено, вспыхнуло, прогорело, вроде ничего и не было. А молодые идут себе, подпирают… Они нашего ничего не знают, им свое подай… Вон какой звон стоит, они-то в жизнь рвутся, как тому и положено… Вверху-то думают, что именно они и руководят всем. А как так они могут руководить, если им и баба уже ни к чему? Как же они могут что-то хотеть без этого? Молодых понимать? Нет, тут уж от жизни один цирк и остается… Вот коли такое понять, тяжесть сразу и кончится…
– Не кончится, Захар Тарасович, – упрямо, с мучительной безнадежностью выговорил Малоярцев.
– Пройдет, пройдет, – опять не захотел отступить лесник, глядя открыто и прямо. – Вы попробуйте…
– Нет, не пройдет, и пробовать нечего, – заупрямился и Малоярцев, почти совершенно прикрывая глаза тяжелыми бровями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103