Походят немного и начинают то спешить, то отставать, а то вовсе станут. Маринка Клюева, мы дружим, шестой год обыкновенную нашу родимую отечественную «Чайку» носит. И – ничего, ходят, минута в минуту!
– И ты купи обыкновенные, отечественные, за наши, советские рубли. Хочешь – вот мои возьми? – Аленка отстегнула браслет. – Будут напоминать тебе обо мне.
– Да я и так о тебе всегда помню, мам…
– Ой ли? Твои письма-открытки… иногда мне кажется, ты их под копирку пишешь…
– Что поделаешь, мам. Валера тоже обижается, я совсем не могу писать письма, они у меня не получаются…
– Давай договоримся, Ксения, оставь Дениса…
– Мы ни о чем не будет договариваться…
– Не упрямься, дочка, Денис – не игрушка, не этрусская ваза. Это живой человек. И ему может быть больно, понимаешь, – больно!
– Мне тоже может быть больно! Не будем говорить о Денисе…
Подошел официант с дымящимся блюдом, торжественно устроил его посреди стола, сказал что-то, глядя на Ксению, сверкнув белыми зубами, и пропал. Аленка и не ожидала ничего хорошего, но все таки в глубине души надеялась на чудо, на ответное сердечное движение со стороны дочери, на какой-то, хотя бы мимолетный проблеск близости, но опять ощутила холодную, не пускающую дальше определенной черты отстраненность; ничего изменить уже было нельзя, и она вновь почувствовала застарелую, навалившуюся усталость. Ей хотелось просто посидеть, поболтать о пустяках, как болтают с посторонними безразличными людьми, по той или иной причине оказываясь вместе, и, выждав приличествующее время, с облегчением распрощаться и затем час-другой полежать у себя в номере. Она уже не обращала внимания ни на ювелирно оформленные блюда, ни на бутылку старого бургундского, торжественно, словно святыню, завернутую в сверкающую салфетку и преподнесенную с подобающей почтительностью. Аленке, как говорится, ни к селу ни к городу вспомнился грустный и немного смешной случай из детства дочери, что-то про ежа, жившего тогда на даче под верандой, и дочь, молча отпивая вино, с тихим, неподвижным лицом слушала, затем ее длинные, умело подведенные брови дрогнули, изломанно приподнялись, и в лице появилось знакомое Аленке упрямое выражение.
– Мы совсем не о том говорим, – сказала она, – ты, мам, не о том думаешь… и я не о том…
– Я уже не знаю, о чем говорить с тобой, дочка, – тихо вздохнула Аленка.
– Я тоже не виновата, что я такая, – сказала Ксения с лицом, по-прежнему отрешенным и напряженным. – Я не умею по-другому, я – другая, понимаешь, мам, другая, совершенно другая! А ты не хочешь этого понять. Мы разные, и в этом не виноваты, ты же умная, неужели ты до сих пор с этим не примирилась?
– У тебя что, неладно с мужем?
– Ах нет, нет! – в лице Ксении промелькнула уверенная улыбка. – С Валерой у меня как раз все нормально, мы отлично понимаем друг друга. Это главное в жизни, понимаешь! Я, мам, думаю о другом, у таких сильных родителей, как вы с отцом, у детей почти нет выбора… У них лишь два пути: или идти за вами, подбирая без разбора все вами наработанное, хватать любую крошку с родительского стола, или во всем идти родителям наперекор, все ваше отвергать… искать свое, может быть, как раз противоположное!
– Интересно, чем мы с отцом вам поперек дороги встали! – возмутилась Аленка, забывая о своем намерении посидеть с дочерью тихо и мирно.
– Не надо упрощать, мам, – попросила Ксения, – ты же умный человек… может быть, я выразилась неловко, но я очень, очень хочу, чтобы ты меня поняла…
– И я этого хочу, – в тон ей сказала Аленка. – Вот только все у нас остывает. Давай поедим немного, не пропадать же добру, это же все, наверное, стоит уйму денег! – указала она на столик. – Я хочу выпить… посмотрим, чем тут удивляют… Ну, со свиданьицем, дочка, как говорят у нас в Густищах…
Они замолчали; стараясь не дать разрастись в себе бесполезной, ненужной сейчас обиде, Аленка выпила вина и съела кусочек ароматного мяса с какой-то острой приправой; что ж, не получилось, как было задумано, так тому и быть; дочь сразу же захотела оградить себя от родительской воли, и, вероятно, она по-своему права, резко противопоставив свой мир, свои интересы, – с этим было трудно, по необходимо смириться: слишком уж она были похожи, мать и дочь.
– Ты, Ксения, всегда боялась прямых вопросов и ответов, – наконец сказала Аленка, отодвинув хрустальный бокал с нагретым в руках густым терпким вином. – И, однако, они существуют, эти вопросы. И на них, на решении именно этих вопросов держится жизнь. Если вечно их отодвигать и прятаться, жизнь развалится, как карточный домик. Я человек прямой и сразу скажу: Дениса я вам не отдам. Он живой, понимаешь, не кукла. Живой человек, его все любят. Не заставляй меня говорить тебе резкости. И пора тебе понять, что, кроме тебя и твоих потребностей, существует еще огромный мир, населенный такими же, как ты, людьми. И брату давно надо написать, нехорошо у тебя с ним получается… Ты ведь о нем даже не спросила…
Провожать Аленку Ксения на аэродром не приехала.
* * *
С первого сентября Денис должен был пойти в школу, и Аленке не хотелось омрачать этот торжественный и радостный в жизни каждого человека день; она твердо решила забрать внука с кордона во второй половине августа. Вернувшись с симпозиума, она сразу же оказалась втянутой в нескончаемую вереницу срочных дел и никак не могла вырваться из Москвы; несколько раз она просила Петю съездить за племянником, но того уже дважды торопили возвращаться в Хабаровск, и он, потеряв несколько дней с Шалентьевым, не успевал со своими последними, необходимыми делами в Москве; отделываясь от поездки, он напридумал гору всякой всячины, уверяя, что съездить за Денисом на кордон никак не сможет, и Аленка, рассердившись и резонно подозревая, что дело не только во времени, в один из вечеров пришла на старую квартиру, без предупреждения открыла дверь своим ключом. Квартира была пуста (Аленка почувствовала это сразу); привычно щелкнув выключателем в прихожей, она опустилась на небольшой низенький диванчик. Она устала за день и теперь, закрыв глаза, попыталась расслабиться и хоть немного отойти; она уже досадовала на себя за излишнюю горячность. Прежде чем идти сюда, нужно было позвонить, вот теперь и сиди в пустой квартире, а ведь сколько нужных, необходимых дел могла бы сделать… Две важные встречи отменила, в театр билеты пропали…
Безнадежно махнув рукой, Аленка решила немного отдышаться, разложить принесенные продукты в холодильнике и уйти, она давно устала от своих мыслей, на лбу у нее появилась горькая складка; она улыбнулась, вспомнив шутку одного из знакомых биологов, академика Обухова, нынешнего кумира Пети, неожиданно как-то явившегося на дачу вместе с Тихоном; они проговорили тогда о чем-то ночь напролет. Академик, когда разговор коснулся почему-то детей, вполне серьезно изрек, что человек так ни в чем и не изменился. И если бы детеныша кроманьонца переместить в современное общество, он бы вырос вполне современным молодым человеком и мог бы даже стать доктором наук или модным поэтом. Из современного дитяти, даже самого высокого происхождения, получился бы отменный косматый людоед с мощными челюстями…
Стараясь быть к себе безжалостной, Аленка, как всякий живой и мучающийся человек, все-таки так до конца и не смогла понять главной своей ошибки и, сама того не осознавая, продолжала считать, что давно уже выросшие и совершенно отделившиеся от нее дети по-прежнему в чем-то продолжают принадлежать ей, но они уже не принадлежали и не могли принадлежать матери, они уже давно начали свой самостоятельный жизненный отсчет, и, чем упорнее она старалась повлиять на детей, тем враждебнее и решительное они от нее отдалялись. От такого простого непонимания она лишь сильнее и мучительнее страдала; но сделать с собой ничего не могла.
Вот и теперь она шла к сыну с твердым намерением высказать ему, наконец, не только все наболевшее, но и повидаться, не спеша поговорить, рассказать о Ксении, от встречи с которой она до сих пор не могла прийти в себя. Натолкнувшись на пустые стены, она окончательно расстроилась; душевный запал проходил вхолостую, и она уже собралась уходить. Бродить по брошенной квартире, где у нее в прошлом было так много счастья, которое, она знала, никогда не повторится, было невыносимо; все равно что взять и явиться на собственное кладбище полюбоваться просевшим холмиком земли на своей же могиле…
Взглянув на крошечные золотые часики на запястье (подарок Брюханова к десятой годовщине их свадьбы – она привыкла к вещам, как к людям, и по возможности старалась не менять своих привязанностей), рассеянно расписавшись в прихожей на запыленном зеркале в старинной тяжелой раме черного дерева, которое они с таким восторгом, с таким ожиданием вечного счастья купили с Тихоном вскоре после ее разрыва с Хатунцевым и возвращения к мужу и дочери в Москву, Аленка решительно двинулась к выходу. Она не успела погасить свет; дверь бесшумно распахнулась, и Аленка увидела девушку лет двадцати, высокую, пышноволосую, с красивыми длинными ногами, подчеркнутыми короткой, выше колен, мини-юбкой, в бархатном черном жакете. Сын весело шагнул через порог с какими-то свертками, и с лица у него при виде матери неудержимо сползало радостное оживление. Все трое растерялись, затем Аленка заставила себя улыбнуться.
– Вот славно, дождалась, наконец. Уже хотела уходить… Здравствуйте, молодые люди, не хмурьтесь, я ненадолго.
– Моя мать, Елена Захаровна, но у нас все зовут ее Аленой Захаровной, познакомься, Оля, – сказал Петя. – А это просто Оля. Привет, мама. Как живешь?
– Отлично, – в тон, бездумно-весело ответила Аленка, заметив по его лицу и манере держаться с легким вызовом, что он навеселе, и от этого сразу становясь внутренне жестче и суше. – Может быть, лучше пройдем в гостиную? Неудобно гостью держать в прихожей…
– Разумеется, о чем разговор! Оля, проходи. – быстро и решительно, опять-таки не скрывая легкого раздражения, сказал Петя. – Прошу, прошу…
– А я не помешаю? – девушка, призывно улыбаясь, глядела мимо Аленки только на Петю, и тот, отвечая ей такой же долгой неотрывной улыбкой, минуя взглядом мать, ободряюще кивнул.
– У меня от тебя нет секретов, Оля, ты же знаешь…
– Ну и отлично, раз у вас нет друг от друга секретов какие могут быть возражения? – ответила Аленка, считавшая себя хорошей физиономисткой и уже оценившая приятельницу сына по каким-то своим, известным ей приметам, отрицательно.
Все прошли в гостиную, в молчании расположились вокруг стола; чувствуя опасность, Петя предложил согреть чаю но Аленка отказалась.
– Мне пора, с удовольствием бы осталась. Я хотела просить тебя, Петя, все-таки выбрать время и съездить за Денисом… Ты ведь можешь на день, на два задержаться с отъездом… в конце концов, как бы ни был ты занят, Денис тебе не чужой… А мне самой совершенно некогда… Ну выручи меня, прошу… Денису через две недели в школу, это же первый класс. Нельзя омрачать такое важное для человека событие. Я, конечно, могу кого-нибудь попросить, заплатить, только ведь это страдающая, живая душа, ты должен понимать…
– Понимаю, – опустив глаза, задержавшись взглядом на китайской напольной вазе с синей решетчатой эмалью, Петя вздохнул.
– Вот и хорошо, раз ты понимаешь в таком развеселом состоянии, – все тем же ровным голосом сказала Аленка. – Когда именно ты думаешь ехать, я кое-что хочу послать с тобой деду…
– Тебя устраивает двадцатое?
– Вполне… Как раз и Денису для школы успеем все подготовить… Спасибо.
– Не за что, – буркнул Петя и, сверкнув глазами, подошел к буфету, достал три высокие хрустальные рюмки, начатую бутылку рябиновой настойки на коньяке, налил и, неожиданно покачнувшись, едва удержался на ногах, ухватившись за край буфета, оглянулся и деланно засмеялся: – Черт, нога подвернулась…. Прошу вас…
– Ну-ну, – усмехнулась Аленка, пытаясь сгладить возникшую неловкость, заметив промелькнувшую в лице девушки тень страдания.. – Не лучше ли поставить чаю? Ты и без того хорош, кажется…
– А состояние мое, дорогая родительница, тебя не касается, кажется тебе или не кажется, я давно из пеленок выдрался…
– Боже мой, что за язык… ты обиделся? Если так…
Аленка не договорила, ее прервала Оля, по-прежнему неотрывно, но теперь уже как-то отстраняюще смотревшая мимо Аленки на Петю.
– Я пойду, у меня сейчас встреча, – сказала она. – Я, вероятно, некстати, вам нужно решить свои неотложные дела…
– Разве это для тебя что-нибудь меняет? – спросил Петя, внезапно в упор взглянув на девушку, и в глазах у него метнулось бешенство. – Это что-нибудь меняет?
– Безусловно, меняет, – теперь уже с какой-то прикленной улыбкой ответила Оля. – Я же вижу, у вас какой-то свой семейный разговор… Я не хочу мешать… зачем? Ты вот за Денисом должен поехать… Не понимаю, почему ты так разволновался?
– Ах, ты не понимаешь…
– Петя! – предостерегающе сказала Аленка, заметив у сына начинающие подергиваться губы.
– Не беспокойся, – не поворачиваясь в ее сторону, отпарировал он. – Объясни, пожалуйста, Оля, что ты имеешь в виду…
– Оказывается, я должна тебе еще что-то объяснять? Я?
– Конечно! То есть нет… Я хотел… Просто так получилось… Я тебя и не понимаю… Я думал, что давно уже сказал тебе о Денисе… Кажется, даже предлагал тебе поехать вместе…
– То, что ты думал, не считается, и дело совсем не в твоем племяннике, – сказала девушка, поднимаясь со стула и выходя из-за стола. – Денис здесь ни при чем. Просто я вспомнила о неотложном деле, мне сегодня должны привезти из Киева посылку… Мне необходимо быть к киевскому поезду… Ты проводишь меня немного?
– Нет, – ответил он, по-прежнему сильно хмурясь и не двигаясь, не глядя на нее. – Уходи…
– Петя! Что произошло? – храбро ринулась в бой Аленка, с грохотом отодвигая свой стул и вскакивая на ноги. – Объясни…
– Не вмешивайся, мама..
Пока девушка шла по гостиной, потом одевалась в прихожей, он сидел все так же, не шевелясь, глядя прямо перед собою, но, как только мягко щелкнул входной замок, он поднялся с места, подошел к серванту, в руках у него оказалась начатая бутылка коньяку и фужер. Он налил его до краев.
– Петя, не надо! – Аленка беззвучно подошла, намереваясь отобрать у него коньяк. – Все образуется, посмотришь…
– Не трогай меня сейчас, не приближайся, слышишь? – почти закричал он, и не слова сына, а их интонация заставила ее остаться на месте. Он залпом выпил и сразу же налил еще, опять выпил, затем бережно поставил, беззвучно закрыв дверцу серванта; Аленка, застыв, даже как-то профессионально наблюдая за ним, словно потеряла дар речи, в висках сразу заныло и в затылке появилась тяжесть.
– Ах, Петя, Петя, – покачала она головой, когда сын с незнакомым, остановившимся выражением лица и лихорадочно блестевшими глазами тяжело прошел через комнату и почти обрушился на стул. – Видел бы тебя сейчас отец…
– О чем ты? Ты же знаешь, я безвольный, слабый! – он пытался говорить с вызовом и одновременно с улыбкой над своей слабостью.
– Тебе надо лечиться, сынок. Видишь, сам ты уже не можешь остановиться. Лечиться необходимо, Петя… Иначе ты пропадешь…
– Как же, поставила меня в совершенно дурацкое положение! Видите ли, пьяница! Ты ведь намеренно это сделала! – не удержав спокойного, насмешливого тона, выкрикнул он. – Может быть, ты сейчас разбила мою жизнь, Оля этого не простит… вот без нее я точно пропаду! Знаешь она какая… она потрясающая! Я таких не встречал! В отличие от тебя она может жить жизнью другого человека, составить ему счастье. Разве ты поймешь… зачем я говорю, зачем?
– Может быть, к лучшему, что Оля теперь знает… Если она такая, как ты говоришь, она не отвернется, как раз наоборот… И потом, ты ведь и пришел с ней выпивши, она скорее от этого ушла… Да еще снова полез наливать… Ни одна уважающая себя девушка не станет мириться с таким пренебрежением к себе! Боже мой, когда это только началось?
– Нет, зачем ты это сделала? Зачем ты все вокруг себя разрушаешь? – охваченный неудержимым желанием высказать наконец все накопившееся в душе за последние два года после смерти отца, он уже не мог остановиться. – Ты искалечила жизнь отца, а теперь взялась за меня, не можешь удержаться, все вокруг себя тебе надо подчинить… Такой у тебя характер… агрессивный…
– Скажи, чем я искалечила жизнь твоего отца? – тихо, сдерживаясь, чувствуя, как не хватает воздуха, с трудом спросила Аленка.
– Ты ведь сама знаешь…
– Я от тебя хочу услышать! – потребовала, слегка повысив голос, Аленка. – От своего собственного сына… Говори!
– Не кричи на меня! – сорвался и Петя и стал неудержимо бледнеть. – Ты ведь тоже никакая не жар-птица, ты только рядом со своими могущественными мужьями выглядишь выше среднего! Ну какой ты врач?
– Сколько бы ты ни нагородил жестокостей, это не ответ!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
– И ты купи обыкновенные, отечественные, за наши, советские рубли. Хочешь – вот мои возьми? – Аленка отстегнула браслет. – Будут напоминать тебе обо мне.
– Да я и так о тебе всегда помню, мам…
– Ой ли? Твои письма-открытки… иногда мне кажется, ты их под копирку пишешь…
– Что поделаешь, мам. Валера тоже обижается, я совсем не могу писать письма, они у меня не получаются…
– Давай договоримся, Ксения, оставь Дениса…
– Мы ни о чем не будет договариваться…
– Не упрямься, дочка, Денис – не игрушка, не этрусская ваза. Это живой человек. И ему может быть больно, понимаешь, – больно!
– Мне тоже может быть больно! Не будем говорить о Денисе…
Подошел официант с дымящимся блюдом, торжественно устроил его посреди стола, сказал что-то, глядя на Ксению, сверкнув белыми зубами, и пропал. Аленка и не ожидала ничего хорошего, но все таки в глубине души надеялась на чудо, на ответное сердечное движение со стороны дочери, на какой-то, хотя бы мимолетный проблеск близости, но опять ощутила холодную, не пускающую дальше определенной черты отстраненность; ничего изменить уже было нельзя, и она вновь почувствовала застарелую, навалившуюся усталость. Ей хотелось просто посидеть, поболтать о пустяках, как болтают с посторонними безразличными людьми, по той или иной причине оказываясь вместе, и, выждав приличествующее время, с облегчением распрощаться и затем час-другой полежать у себя в номере. Она уже не обращала внимания ни на ювелирно оформленные блюда, ни на бутылку старого бургундского, торжественно, словно святыню, завернутую в сверкающую салфетку и преподнесенную с подобающей почтительностью. Аленке, как говорится, ни к селу ни к городу вспомнился грустный и немного смешной случай из детства дочери, что-то про ежа, жившего тогда на даче под верандой, и дочь, молча отпивая вино, с тихим, неподвижным лицом слушала, затем ее длинные, умело подведенные брови дрогнули, изломанно приподнялись, и в лице появилось знакомое Аленке упрямое выражение.
– Мы совсем не о том говорим, – сказала она, – ты, мам, не о том думаешь… и я не о том…
– Я уже не знаю, о чем говорить с тобой, дочка, – тихо вздохнула Аленка.
– Я тоже не виновата, что я такая, – сказала Ксения с лицом, по-прежнему отрешенным и напряженным. – Я не умею по-другому, я – другая, понимаешь, мам, другая, совершенно другая! А ты не хочешь этого понять. Мы разные, и в этом не виноваты, ты же умная, неужели ты до сих пор с этим не примирилась?
– У тебя что, неладно с мужем?
– Ах нет, нет! – в лице Ксении промелькнула уверенная улыбка. – С Валерой у меня как раз все нормально, мы отлично понимаем друг друга. Это главное в жизни, понимаешь! Я, мам, думаю о другом, у таких сильных родителей, как вы с отцом, у детей почти нет выбора… У них лишь два пути: или идти за вами, подбирая без разбора все вами наработанное, хватать любую крошку с родительского стола, или во всем идти родителям наперекор, все ваше отвергать… искать свое, может быть, как раз противоположное!
– Интересно, чем мы с отцом вам поперек дороги встали! – возмутилась Аленка, забывая о своем намерении посидеть с дочерью тихо и мирно.
– Не надо упрощать, мам, – попросила Ксения, – ты же умный человек… может быть, я выразилась неловко, но я очень, очень хочу, чтобы ты меня поняла…
– И я этого хочу, – в тон ей сказала Аленка. – Вот только все у нас остывает. Давай поедим немного, не пропадать же добру, это же все, наверное, стоит уйму денег! – указала она на столик. – Я хочу выпить… посмотрим, чем тут удивляют… Ну, со свиданьицем, дочка, как говорят у нас в Густищах…
Они замолчали; стараясь не дать разрастись в себе бесполезной, ненужной сейчас обиде, Аленка выпила вина и съела кусочек ароматного мяса с какой-то острой приправой; что ж, не получилось, как было задумано, так тому и быть; дочь сразу же захотела оградить себя от родительской воли, и, вероятно, она по-своему права, резко противопоставив свой мир, свои интересы, – с этим было трудно, по необходимо смириться: слишком уж она были похожи, мать и дочь.
– Ты, Ксения, всегда боялась прямых вопросов и ответов, – наконец сказала Аленка, отодвинув хрустальный бокал с нагретым в руках густым терпким вином. – И, однако, они существуют, эти вопросы. И на них, на решении именно этих вопросов держится жизнь. Если вечно их отодвигать и прятаться, жизнь развалится, как карточный домик. Я человек прямой и сразу скажу: Дениса я вам не отдам. Он живой, понимаешь, не кукла. Живой человек, его все любят. Не заставляй меня говорить тебе резкости. И пора тебе понять, что, кроме тебя и твоих потребностей, существует еще огромный мир, населенный такими же, как ты, людьми. И брату давно надо написать, нехорошо у тебя с ним получается… Ты ведь о нем даже не спросила…
Провожать Аленку Ксения на аэродром не приехала.
* * *
С первого сентября Денис должен был пойти в школу, и Аленке не хотелось омрачать этот торжественный и радостный в жизни каждого человека день; она твердо решила забрать внука с кордона во второй половине августа. Вернувшись с симпозиума, она сразу же оказалась втянутой в нескончаемую вереницу срочных дел и никак не могла вырваться из Москвы; несколько раз она просила Петю съездить за племянником, но того уже дважды торопили возвращаться в Хабаровск, и он, потеряв несколько дней с Шалентьевым, не успевал со своими последними, необходимыми делами в Москве; отделываясь от поездки, он напридумал гору всякой всячины, уверяя, что съездить за Денисом на кордон никак не сможет, и Аленка, рассердившись и резонно подозревая, что дело не только во времени, в один из вечеров пришла на старую квартиру, без предупреждения открыла дверь своим ключом. Квартира была пуста (Аленка почувствовала это сразу); привычно щелкнув выключателем в прихожей, она опустилась на небольшой низенький диванчик. Она устала за день и теперь, закрыв глаза, попыталась расслабиться и хоть немного отойти; она уже досадовала на себя за излишнюю горячность. Прежде чем идти сюда, нужно было позвонить, вот теперь и сиди в пустой квартире, а ведь сколько нужных, необходимых дел могла бы сделать… Две важные встречи отменила, в театр билеты пропали…
Безнадежно махнув рукой, Аленка решила немного отдышаться, разложить принесенные продукты в холодильнике и уйти, она давно устала от своих мыслей, на лбу у нее появилась горькая складка; она улыбнулась, вспомнив шутку одного из знакомых биологов, академика Обухова, нынешнего кумира Пети, неожиданно как-то явившегося на дачу вместе с Тихоном; они проговорили тогда о чем-то ночь напролет. Академик, когда разговор коснулся почему-то детей, вполне серьезно изрек, что человек так ни в чем и не изменился. И если бы детеныша кроманьонца переместить в современное общество, он бы вырос вполне современным молодым человеком и мог бы даже стать доктором наук или модным поэтом. Из современного дитяти, даже самого высокого происхождения, получился бы отменный косматый людоед с мощными челюстями…
Стараясь быть к себе безжалостной, Аленка, как всякий живой и мучающийся человек, все-таки так до конца и не смогла понять главной своей ошибки и, сама того не осознавая, продолжала считать, что давно уже выросшие и совершенно отделившиеся от нее дети по-прежнему в чем-то продолжают принадлежать ей, но они уже не принадлежали и не могли принадлежать матери, они уже давно начали свой самостоятельный жизненный отсчет, и, чем упорнее она старалась повлиять на детей, тем враждебнее и решительное они от нее отдалялись. От такого простого непонимания она лишь сильнее и мучительнее страдала; но сделать с собой ничего не могла.
Вот и теперь она шла к сыну с твердым намерением высказать ему, наконец, не только все наболевшее, но и повидаться, не спеша поговорить, рассказать о Ксении, от встречи с которой она до сих пор не могла прийти в себя. Натолкнувшись на пустые стены, она окончательно расстроилась; душевный запал проходил вхолостую, и она уже собралась уходить. Бродить по брошенной квартире, где у нее в прошлом было так много счастья, которое, она знала, никогда не повторится, было невыносимо; все равно что взять и явиться на собственное кладбище полюбоваться просевшим холмиком земли на своей же могиле…
Взглянув на крошечные золотые часики на запястье (подарок Брюханова к десятой годовщине их свадьбы – она привыкла к вещам, как к людям, и по возможности старалась не менять своих привязанностей), рассеянно расписавшись в прихожей на запыленном зеркале в старинной тяжелой раме черного дерева, которое они с таким восторгом, с таким ожиданием вечного счастья купили с Тихоном вскоре после ее разрыва с Хатунцевым и возвращения к мужу и дочери в Москву, Аленка решительно двинулась к выходу. Она не успела погасить свет; дверь бесшумно распахнулась, и Аленка увидела девушку лет двадцати, высокую, пышноволосую, с красивыми длинными ногами, подчеркнутыми короткой, выше колен, мини-юбкой, в бархатном черном жакете. Сын весело шагнул через порог с какими-то свертками, и с лица у него при виде матери неудержимо сползало радостное оживление. Все трое растерялись, затем Аленка заставила себя улыбнуться.
– Вот славно, дождалась, наконец. Уже хотела уходить… Здравствуйте, молодые люди, не хмурьтесь, я ненадолго.
– Моя мать, Елена Захаровна, но у нас все зовут ее Аленой Захаровной, познакомься, Оля, – сказал Петя. – А это просто Оля. Привет, мама. Как живешь?
– Отлично, – в тон, бездумно-весело ответила Аленка, заметив по его лицу и манере держаться с легким вызовом, что он навеселе, и от этого сразу становясь внутренне жестче и суше. – Может быть, лучше пройдем в гостиную? Неудобно гостью держать в прихожей…
– Разумеется, о чем разговор! Оля, проходи. – быстро и решительно, опять-таки не скрывая легкого раздражения, сказал Петя. – Прошу, прошу…
– А я не помешаю? – девушка, призывно улыбаясь, глядела мимо Аленки только на Петю, и тот, отвечая ей такой же долгой неотрывной улыбкой, минуя взглядом мать, ободряюще кивнул.
– У меня от тебя нет секретов, Оля, ты же знаешь…
– Ну и отлично, раз у вас нет друг от друга секретов какие могут быть возражения? – ответила Аленка, считавшая себя хорошей физиономисткой и уже оценившая приятельницу сына по каким-то своим, известным ей приметам, отрицательно.
Все прошли в гостиную, в молчании расположились вокруг стола; чувствуя опасность, Петя предложил согреть чаю но Аленка отказалась.
– Мне пора, с удовольствием бы осталась. Я хотела просить тебя, Петя, все-таки выбрать время и съездить за Денисом… Ты ведь можешь на день, на два задержаться с отъездом… в конце концов, как бы ни был ты занят, Денис тебе не чужой… А мне самой совершенно некогда… Ну выручи меня, прошу… Денису через две недели в школу, это же первый класс. Нельзя омрачать такое важное для человека событие. Я, конечно, могу кого-нибудь попросить, заплатить, только ведь это страдающая, живая душа, ты должен понимать…
– Понимаю, – опустив глаза, задержавшись взглядом на китайской напольной вазе с синей решетчатой эмалью, Петя вздохнул.
– Вот и хорошо, раз ты понимаешь в таком развеселом состоянии, – все тем же ровным голосом сказала Аленка. – Когда именно ты думаешь ехать, я кое-что хочу послать с тобой деду…
– Тебя устраивает двадцатое?
– Вполне… Как раз и Денису для школы успеем все подготовить… Спасибо.
– Не за что, – буркнул Петя и, сверкнув глазами, подошел к буфету, достал три высокие хрустальные рюмки, начатую бутылку рябиновой настойки на коньяке, налил и, неожиданно покачнувшись, едва удержался на ногах, ухватившись за край буфета, оглянулся и деланно засмеялся: – Черт, нога подвернулась…. Прошу вас…
– Ну-ну, – усмехнулась Аленка, пытаясь сгладить возникшую неловкость, заметив промелькнувшую в лице девушки тень страдания.. – Не лучше ли поставить чаю? Ты и без того хорош, кажется…
– А состояние мое, дорогая родительница, тебя не касается, кажется тебе или не кажется, я давно из пеленок выдрался…
– Боже мой, что за язык… ты обиделся? Если так…
Аленка не договорила, ее прервала Оля, по-прежнему неотрывно, но теперь уже как-то отстраняюще смотревшая мимо Аленки на Петю.
– Я пойду, у меня сейчас встреча, – сказала она. – Я, вероятно, некстати, вам нужно решить свои неотложные дела…
– Разве это для тебя что-нибудь меняет? – спросил Петя, внезапно в упор взглянув на девушку, и в глазах у него метнулось бешенство. – Это что-нибудь меняет?
– Безусловно, меняет, – теперь уже с какой-то прикленной улыбкой ответила Оля. – Я же вижу, у вас какой-то свой семейный разговор… Я не хочу мешать… зачем? Ты вот за Денисом должен поехать… Не понимаю, почему ты так разволновался?
– Ах, ты не понимаешь…
– Петя! – предостерегающе сказала Аленка, заметив у сына начинающие подергиваться губы.
– Не беспокойся, – не поворачиваясь в ее сторону, отпарировал он. – Объясни, пожалуйста, Оля, что ты имеешь в виду…
– Оказывается, я должна тебе еще что-то объяснять? Я?
– Конечно! То есть нет… Я хотел… Просто так получилось… Я тебя и не понимаю… Я думал, что давно уже сказал тебе о Денисе… Кажется, даже предлагал тебе поехать вместе…
– То, что ты думал, не считается, и дело совсем не в твоем племяннике, – сказала девушка, поднимаясь со стула и выходя из-за стола. – Денис здесь ни при чем. Просто я вспомнила о неотложном деле, мне сегодня должны привезти из Киева посылку… Мне необходимо быть к киевскому поезду… Ты проводишь меня немного?
– Нет, – ответил он, по-прежнему сильно хмурясь и не двигаясь, не глядя на нее. – Уходи…
– Петя! Что произошло? – храбро ринулась в бой Аленка, с грохотом отодвигая свой стул и вскакивая на ноги. – Объясни…
– Не вмешивайся, мама..
Пока девушка шла по гостиной, потом одевалась в прихожей, он сидел все так же, не шевелясь, глядя прямо перед собою, но, как только мягко щелкнул входной замок, он поднялся с места, подошел к серванту, в руках у него оказалась начатая бутылка коньяку и фужер. Он налил его до краев.
– Петя, не надо! – Аленка беззвучно подошла, намереваясь отобрать у него коньяк. – Все образуется, посмотришь…
– Не трогай меня сейчас, не приближайся, слышишь? – почти закричал он, и не слова сына, а их интонация заставила ее остаться на месте. Он залпом выпил и сразу же налил еще, опять выпил, затем бережно поставил, беззвучно закрыв дверцу серванта; Аленка, застыв, даже как-то профессионально наблюдая за ним, словно потеряла дар речи, в висках сразу заныло и в затылке появилась тяжесть.
– Ах, Петя, Петя, – покачала она головой, когда сын с незнакомым, остановившимся выражением лица и лихорадочно блестевшими глазами тяжело прошел через комнату и почти обрушился на стул. – Видел бы тебя сейчас отец…
– О чем ты? Ты же знаешь, я безвольный, слабый! – он пытался говорить с вызовом и одновременно с улыбкой над своей слабостью.
– Тебе надо лечиться, сынок. Видишь, сам ты уже не можешь остановиться. Лечиться необходимо, Петя… Иначе ты пропадешь…
– Как же, поставила меня в совершенно дурацкое положение! Видите ли, пьяница! Ты ведь намеренно это сделала! – не удержав спокойного, насмешливого тона, выкрикнул он. – Может быть, ты сейчас разбила мою жизнь, Оля этого не простит… вот без нее я точно пропаду! Знаешь она какая… она потрясающая! Я таких не встречал! В отличие от тебя она может жить жизнью другого человека, составить ему счастье. Разве ты поймешь… зачем я говорю, зачем?
– Может быть, к лучшему, что Оля теперь знает… Если она такая, как ты говоришь, она не отвернется, как раз наоборот… И потом, ты ведь и пришел с ней выпивши, она скорее от этого ушла… Да еще снова полез наливать… Ни одна уважающая себя девушка не станет мириться с таким пренебрежением к себе! Боже мой, когда это только началось?
– Нет, зачем ты это сделала? Зачем ты все вокруг себя разрушаешь? – охваченный неудержимым желанием высказать наконец все накопившееся в душе за последние два года после смерти отца, он уже не мог остановиться. – Ты искалечила жизнь отца, а теперь взялась за меня, не можешь удержаться, все вокруг себя тебе надо подчинить… Такой у тебя характер… агрессивный…
– Скажи, чем я искалечила жизнь твоего отца? – тихо, сдерживаясь, чувствуя, как не хватает воздуха, с трудом спросила Аленка.
– Ты ведь сама знаешь…
– Я от тебя хочу услышать! – потребовала, слегка повысив голос, Аленка. – От своего собственного сына… Говори!
– Не кричи на меня! – сорвался и Петя и стал неудержимо бледнеть. – Ты ведь тоже никакая не жар-птица, ты только рядом со своими могущественными мужьями выглядишь выше среднего! Ну какой ты врач?
– Сколько бы ты ни нагородил жестокостей, это не ответ!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103