И стал бояться, что потеряю тебя, как потерял тебя он. Так что же со мной, Кэрин? Ведь я же знал, чувствовал, что ты любишь меня, знал о том, что ты порвала отношения с ним, потому что тебе был нужен я, только я, и все равно этот страх жил во мне, пока… пока…Он заплакал. Она слышала его всхлипы, и ей сделалось не по себе. Ее муж плакал, а она не знала, как успокоить его, чем утешить, и на всем белом свете для нее не было звука жалостнее, чем доносившийся из темноты плач мужчины. Она целовала его лицо, мокрое от слез, его руки, и он снова тихо повторил:— Я не герой. И мне страшно. Мне не по себе от тяжести возложенной на меня задачи, но я… в понедельник утром я войду в зал суда, выберу присяжных и буду выступать обвинителем по делу об убийстве первой степени, потому что это путь наименьшего сопротивления. Потому что так проще и безопаснее…— Нет, не говори так.— Потому что я…— Нет! — оборвала она его. — Не надо!Еще какое-то время они оба сидели молча. Он достал из кармана носовой платок и высморкался. Облака теперь совсем закрыли месяц, и склон погрузился во мрак.— Может быть, пойдем домой? — предложила она.— Мне бы хотелось еще немного побыть здесь, — тихо ответил он. — Если, конечно, ты не возражаешь.— Дженни должна скоро вернуться.— Тогда иди. Я скоро приду.— Ладно. — Кэрин поднялась с земли и одернула юбку. Она пристально вглядывалась в темноту, но никак не могла разглядеть его лица. — Хочешь, я сварю кофе?— Хочу. Это было бы великолепно.— Хэнк?— Что?— Ты не трус. Он не ответил.— Ты очень смелый.Он снова промолчал. Тогда она протянула руку и коснулась пальцами его щеки.— Я люблю тебя, милый, — проговорила Кэрин. — Я тебя люблю. — И затем почти шепотом добавила:— И очень горжусь тобой, — после чего развернулась и поспешно скрылась за деревьями.Хэнк затушил сигарету и глядел на воду.Как должен поступить юрист? — спрашивал он себя.Я должен возложить вину на них.А на кого же еще? Разве я могу призвать к ответу культуру, отбирающую у родителей всякую возможность быть личностью, загоняющую их в тесные рамки унылого однообразия, лишающую отцов мужественности, а матерей женственности? Вправе ли я возлагать ответственность за болезнь всего общества в целом на троих ребят, совершивших убийство? Но, черт возьми, они же убили человека, убили, так как же все-таки должен поступить юрист?Ну, предположим, ты уже вошел в зал суда, думал он. Предположим, ты вошел, выбрал заседателей и затем представил дело так, что…Нет, нет…Этот номер у меня не прошел бы никогда. Эйб Сэмелсон тут же учует подвох и прервет слушание. А потом потащит меня в свой кабинет и спросит, чьи же, черт побери, интересы я все-таки представляю на этом суде — убийц или обвинение, весь народ?А разве те убийцы не являются частью всего народа?Они подсудимые, а я — обвинитель, и моя задача заключается в том, чтобы аргументирование доказать, что они, вступив в предварительный сговор и действуя с особой жестокостью, зарезали насмерть подростка по имени Рафаэль Моррес.Апосто оправдают. И ты сам прекрасно это знаешь: он умственно неполноценный. У тебя нет ни малейшего шанса засудить его.Значит, остаются Рейрдон и Дипаче. И моя задача…Неужели? А как насчет отчета с результатами экспертизы ножей? Вы, случайно, ничего не забыли, мистер Белл?Сам по себе отчет еще ничего не значит. Это может оказаться лишь случайным совпадением. Из-за дождя, а может, потому, что тот ножик могли держать как-то иначе.А может, есть и другое объяснение? Может, ты упускаешь из виду что-то очень важное?Черт возьми, но я же должен кого-то привлечь к судебной ответственности. Не могу же я просто так взять и освободить от обвинения…Так привлекай, если должен, черт тебя побери! В зале суда предстань перед судьей, присяжными, репортерами…Майк Бартон в своей газете сожрет меня с потрохами, да от меня после этого даже мокрого места не останется.…И всем миром, и скажи, наконец, то, что должен сказать! Хотя бы один-единственный раз в своей жизни сделай это, вспомни о том, что ты мужчина, воспользуйся шансом, рискни, забудь о своих страхах!А если меня убьют? Вот так просто возьмут и уничтожат? Что тогда? Конец карьеры Генри Белла. Вы же помните Генри Белла, не так ли? Тот самый, что был помощником окружного прокурора, пока не завалил дело Морреса. Ну, это дело еще вызвало в обществе бурю сантиментов, неужели не помните? Типичное убийство первой степени, банальнейший сюжет, трое хладнокровных убийц зарезали слепого мальчика, элементарное дело. А Белл завалил его. Приперся в суд и представил свои аргументы так, словно……решил добиться справедливости?Но я действительно хочу, чтобы справедливость восторжествовала.А как же тогда быть с отчетом экспертов?А что с отчетом? В нем нет ничего особенного.Хватит притворяться, Белл, ты знаешь, что он означает. И неужели попытаешься это скрыть?Там нечего скрывать. Тоже мне, важный документ! Да защита даже не вспомнит о нем, они ни словом не обмолвятся об этом проклятом отчете. И признают факт нанесения ножевых ранений. Единственная их надежда — версия о самообороне. Так что эта бумажка ровным счетом ничего не значит.Еще как значит! И кому, как не тебе, не знать об этом! Ты жил в страхе, и этот кошмар неотступно следовал за тобой повсюду, ни на минуту не выпуская тебя из своих холодных объятий, и…НЕ НАДО!Не надо.Хватит. Пожалуйста, не надо.Я ничем им не обязан. Ничем. Я даже не знаком с ними. Они мне никто. Я их не знаю.Ты знаешь их, Белл. И они тебе не чужие. Ты знаешь их очень хорошо.Я ничем им не обязан, мысленно твердил он. Ничем не обязан.Ночь была тиха. Он сидел, задумчиво глядя на воду и упрямо повторяя про себя: «Я им ничем не обязан», — и даже не сразу обратил внимание на то, что за деревьями вдруг раздались чьи-то шаги. Но потом внезапно встрепенулся и прислушался. Да, шаги. Осторожные, вороватые, они прокладывали себе путь сквозь заросли, постепенно приближались к тому месту, где сидел он.— Сюда, — прошептал мальчишеский голос, и Хэнк почувствовал, как его бросило в дрожь, а по спине побежали мурашки.«Снова будут бить, — подумал он. — Боже мой, сейчас меня снова будут бить».Он сжал кулаки, ожидая, что сейчас ему станет так же страшно, как тогда, перед той скамейкой в Сити-Холл-парке, но страха почему-то не было. Столь неожиданная реакция его весьма удивила. Крепко сжав кулаки, он прислушивался к шагам, чувствуя в душе все нарастающую решимость.«Им меня не одолеть. Я не допущу, чтобы эти ублюдки снова взяли верх надо мной!»Он ждал, словно зверь, затаившийся в засаде и готовящийся к прыжку.Из темноты снова раздался высокий, мальчишеский голос:— Сюда. Иди сюда. Тебе, наверное, уже приходилось бывать здесь и раньше?— Да, — отозвался другой голос, и Хэнк озадаченно нахмурился, ибо этот второй голос, несомненно, принадлежал девочке.— Вот сюда, — повторил мальчик. — Давай сядем под этим деревом. — Наступила тишина. — Подожди, сейчас я постелю куртку.Влюбленные, смущенно подумал Хэнк и разжал кулаки. Драки не будет; ее заменит романтическая сцена на балконе. Он мрачно усмехнулся. Значит, теперь ему нужно незаметно и как можно скорее выбираться отсюда…— Прекрасное место, — сказал мальчик. — Лучше не найти. С реки веет прохладой.— Я люблю реку, — ответила девочка. — Мне нравится глядеть на огни. И всегда хочется узнать, куда плывут все эти пароходы.— Хочешь закурить? — предложил мальчик.— Мне нельзя.— Но я же сам видел, как ты курила, — сказал мальчик.— Да. Но мне курить нельзя. Мама не разрешает.Мальчик усмехнулся. В темноте Хэнк мог с трудом различить темные силуэты мальчика и девочки, сидящих на земле. Чиркнула спичка, и крохотный огонек подплыл к сигарете в руках у девочки. Она сидела спиной к нему, и все, что он мог видеть, так это, как внезапная вспышка выхватила из темноты ее светлые волосы. И затем спичка погасла.— Здорово все-таки, что мы сбежали оттуда, — сказал мальчик. — В жизни не бывал на более дурацкой вечеринке.— Скука смертная, — подтвердила девочка.Лежа ничком на каменном выступе, Хэнк продумывал возможные пути отступления. Ему не хотелось вспугнуть парочку, обнаружив свое присутствие. И в то же время у него не было никакого желания слушать подростковую болтовню. Однако, на его несчастье, попасть обратно можно было лишь пройдя мимо влюбленных, расположившихся на земле под раскидистым деревом, что росло справа от тропинки. И тогда, поняв, что отступление невозможно, Хэнк решил покориться судьбе.— Послушай, а сколько тебе лет? — спросил мальчик.— Тринадцать. То есть уже почти четырнадцать. Мне исполнится четырнадцать в конце этого месяца.— Ты все еще ребенок, — констатировал мальчик.— Вовсе нет. А тебе сколько лет?— Шестнадцать.— Подумаешь… Среди моих знакомых есть ребята и постарше.— Правда?— Конечно.— Что ж, скажу честно, — признался мальчик, что с виду тринадцать лет тебе не дашь. Ты выглядишь гораздо старше.— И даже старше, чем на четырнадцать?— Вообще-то да.— Ну а, по-твоему, на сколько лет я выгляжу? Мальчик ответил не сразу.— Ну, я бы сказал, что тебе по меньшей мере лет пятнадцать, — немного помолчав, сказал он.— Так много?— Ага.— Здорово, — вздохнула девочка. — Мне здесь нравится.— Ага. А тебе что больше нравится: лето или зима?— Лето.— Мне тоже. Зимой холодно, долго не погуляешь. Приходится почти все время торчать дома.— Ага. — Девочка замолчала. — А какой твой любимый цвет?— Красный. А твой?— Желтый. А кто тебе больше всех нравится из певцов?— Вик Деймон. — Пауза. — О нет, только не это!— Что?— Надеюсь, ты не сходишь с ума по этому уроду Пресли?— По Элвису-то? Нет. Он слишком волосатый. Ему давно не мешает подстричься. — Девочка хихикнула. Мальчик тоже засмеялся. — Здорово, — сказала она. — Просто вот так сидеть и разговаривать. А ты вообще запросто ладишь с людьми?— Не всегда. Но с тобой мне очень хорошо и легко.— Мне тоже нравится с тобой разговаривать. А то ведь со старшими это нелегко, правда?— Что?— Поговорить.— А то! Я ненавижу общаться со стариками. Меня от них тошнит.— Ну вообще-то я не имела в виду дряхлых стариков. Тех, кому уже умирать пора.— И я тоже. Я веду речь об обычных пожилых людях. Ну, тех, кому лет по сорок — сорок пять.— Ясно. А сколько лет твоим родителям?— Слишком много, — с усмешкой ответил мальчик.— А мои еще не очень старые. — Девочка помолчала. — Но с ними все равно ужасно трудно разговаривать, правда.— И не говори.— Ты им что-нибудь рассказываешь?— Не-а.— А почему?— Потому что как-то раз я стал рассказывать отцу о том, как мы — я и двое моих друзей — договорились копить деньги, чтобы потом, когда мы вырастем, можно было бы в складчину купить машину. Это была очень хитрая задумка, мы собирались по выходным наводить порядок в подвалах, а хлам потом сдавать в утиль. Понимаешь? И вот я, значит, битых полчаса объяснял ему, что к чему, а он потом лишь оторвался на секунду от газеты, взглянул на меня и сказал: «Молодец, Лонни! Хороший мальчик». И как тебе это понравится? Я распинался перед ним целых полчаса, рассказывал, какое грандиозное предприятие мы затеяли, а он говорит мне, что я хороший мальчик. Наверное, он и не слушал меня. Так что с тех пор я решил, что не буду больше понапрасну сотрясать воздух. Родители называют меня Лонни-молчун.— А моя мама думает, что я рассказываю ей все, — сказала девочка, — но это не так.— На мой взгляд, нет никакого резона вводить родителей в курс своих дел, — авторитетно заявил мальчик, — потому что если они и поймут, в чем его суть, то обязательно поднимут такой вой, что и сам будешь не рад; а если они ни черта не смыслят в твоих делах, то нечего утруждать себя пустыми объяснениями. Такова моя точка зрения.— Раньше мы с отцом часто разговаривали, — вздохнула девочка. — Но тогда я была еще совсем маленькой. И мы так хорошо говорили…— Да? А о чем?— Обо всем на свете. Просто разговаривали. Помню, я тогда была ужасно горда собой, потому что папа говорил со мной на равных, как со взрослой.— А что теперь? Вы больше с ним не разговариваете?— Редко. Ему все некогда.— Ну конечно, взрослым всегда некогда! — хмыкнул мальчик. — Вечно они бегут куда-то.— И к тому же мне… мне просто нечего сказать ему, — заключила девочка.— Ага, — с тоской в голосе согласился мальчик.— Мне очень хотелось бы поговорить с ним, — продолжала девочка. — Но сказать ему мне нечего. Просто нечего — и все тут.— Да уж. — Мальчик вздохнул. — Им всегда некогда. Сама понимаешь.— Да. Понимаю.— То есть я хочу сказать, что они дорастили нас до таких лет, кормили, одевали. А значит, нам тоже нужно их понять и не тревожить по пустякам. Согласна?— В общем-то, да.— Ведь они ничего нам не должны. Я, например, категорически не согласен с теми ребятами, которые заявляют что-нибудь такое типа: «А я их не просил меня рожать». А кто Заранее просит-то, чтобы его рожали? Разве есть выбор? Я вот тоже не просил родителей меня рожать. Но я ужасно рад, что живу.— Ты говоришь очень правильные вещи, Лонни.— Ведь нет ничего лучше, чем жить на этом свете, — продолжал мальчик. — Разве ты не рада тому, что просто живешь?— Да, конечно. Рада, очень рада.— Еще бы. А значит, они ничего нам не должны. Они привели нас в этот мир. Дали нам жизнь. И лично мне этого достаточно.— Лонни?— Что?— А ты… ты любишь кого-нибудь?— В каком смысле?— Сам знаешь!— Так, как маму? Или отца?— Ну…— Но ведь такая любовь не совсем настоящая, правда? Ее можно считать скорее привычкой.— Да.Под деревом воцарилось напряженное молчание. А потом мальчик сказал:— Дженни?— Что?— Дженни, а можно я тебя поцелую? Девочка не ответила.— Дженни?Она не отозвалась.— Ну ладно, — пробормотал он. — Извини. Я просто подумал, что, может быть, ты не станешь возражать, если я…— Я не возражаю, Лонни, — ответила она, и голос ее прозвучал так невинно, что у Хэнка, лежащего ничком на земле, от жалости защемило сердце. — Но…— Что, Дженни?— А ты… ты…— Что, Дженни? Что?— Ты не мог бы сначала сказать, что любишь меня? — спросила она.У Хэнка на глаза навернулись слезы. Его дочь целовалась с мальчиком, а он лежал в темноте, распластавшись на камнях и прикрыв лицо рукой, чтобы приглушить рыдания. Он мотал головой, кусал губы, ошеломленный этим неожиданным открытием, чувствуя себя маленьким и беспомощным и в то же время ощущая в себе невиданную прежде силу и решимость.— Я люблю тебя, Дженни, — сказал мальчик.— И я тоже тебя люблю, Лонни.Он слышал эти слова, и вдруг ему захотелось, чтобы поскорее наступил понедельник и начался суд.— Лонни, а который час?— Почти двенадцать.— Ты проводишь меня домой? Я не хочу, чтобы мои волновались.— А можно я тебя еще раз поцелую?— Можно.Снова наступила тишина, а затем Хэнк услышал, как они встают с земли и неуклюже пробираются сквозь заросли кустарника, направляясь к тропинке. Вскоре их шагов уже не было слышно.«Я ничего им не должен, — думал он. — Я ничего им не должен. Кроме… будущего, которое зависит от меня». Глава 12 В профессиональных кругах нью-йоркских адвокатов Авраам Сэмелсон слыл строгим судьей, не терпящем каких-либо вольностей или самодеятельности в зале суда. Так что утром того понедельника, на который было назначено начало процесса по делу Морреса, в зале заседаний суда квартальных сессий, просторной, залитой ярким солнечным светом и облицованной темными дубовыми панелями комнате, царила сугубо деловая атмосфера, несмотря на то что сюда с самого утра стекались толпы людей — присяжных заседателей, зрителей и репортеров. Сидя в самом последнем ряду, Кэрин и Дженнифер Белл слушали достопочтенного Авраама Сэмелсона, казавшегося еще более солидным в своей широкой судейской мантии, обратившегося к присутствующим с напоминанием, что суд — дело серьезное и любые попытки превратить его в балаган приведут к тому, что он удалит из зала всех зрителей. С терпением детсадовского воспитателя он разъяснил, в чем будет заключаться его роль как судьи, а затем попросил вызвать первого из присяжных заседателей по делу, представленному к рассмотрению.Процедура отбора присяжных проходила, как и полагалась, в соответствии с установленным порядком, и в ней не было ничего особенного. Хэнк, со стороны обвинения, задавал те вопросы, которые ожидали от него услышать. Вопросы адвокатов троих обвиняемых — их было двенадцать человек, и все они были назначены судом — также были рутинны и предсказуемы. Короче говоря, это была долгая и по большей части скучная процедура. Майк Бартон, присутствовавший на суде в числе других репортеров, украдкой зевал, в то время как присяжных либо вносили в список, либо им заявлялся отвод.— Мистер Нельсон, в случае, если обвинению удастся однозначно убедить вас в том, что эти трое молодых людей виновны в совершении предумышленного убийства, возникнут ли у вас сомнения во время голосования при вынесении обвинительного вердикта?— А почему у меня должны возникнуть сомнения?— Потому что за убийство первой степени в законе предусмотрено наказание в виде смертной казни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26