Я примостился рядом. Какое-то время мы молчали, но я чувствовал, что между нами что-то происходит. Возможно, это мне только показалось или я так трансформировал свои желания, но кончилось это тем, что я взял Марфины руки в свои ладони. Они показались мне ледяными. Она вздрогнула, даже попыталась их убрать, но слишком нерешительно. Я их не отпустил, она смирилась и даже в какой-то момент, ответила мне слабым пожатием.
– Расскажи о себе, – попросил я, – Как ты жила у отца.
Видит Бог, никаких корыстных или низменных целей этими поступками и словами я не преследовал. Пока никакие иные, кроме как дружеские, отношения между нами были просто немыслимы. Дело было даже не в том, что после ранения, я не представлял для женщин реально опасности, сама Марфа все еще продолжала оставаться в прострации и могла только покоряться чужой воле, никак не участвуя в развитие отношений. Ближе всего то, что происходило, напоминало психологическую реабилитацию.
Согласен, окажись девушка некрасивой, тем паче, уродливой, я вряд ли оказался способен на такое горячее участие, но она таковой не была и этим все сказано.
– Что мне рассказывать, – грустно сказала Марфа, – жизнь у меня была самая обычная. Матушка моя померла когда я была во младенчестве, смотрела за мной мамка. Я тебе о ней уже рассказывала. Батюшка долго не женился, жил с дворовыми девушками... Потом привел мачеху. Девушек, с детишками которых они прижили от батюшки, отослали в деревни. Матушка родила батюшке двух братиков, Ванечку и Глебушку. Что со мной потом случилось, ты сам знаешь...
Она говорила и ее короткий, бесхитростный рассказ об изломанных, драматических судьбах неведомых мне людей, казался чудовищным в своей беспощадной банальности. Я представил этих плачущих крепостных девушек, с маленькими детьми, которых по приказу новой барыни сажают в крестьянские подводы и везут неведомо куда. Почти воочию увидел воеводу, грузного человека в дорогом кафтане, равнодушно наблюдающего в окно господского дома как его бывших подруг отправляют в незаслуженную ссылку. Я представлял маленькую Марфу, одинокого ребенка, оставленного на попечении дворни...
– Ты очень не любишь свою мачеху? – спросил я, когда Марфа замолчала.
– Нет, – уклончиво ответила она, – за что мне ее не любить? Она сама по себе, я сама по себе.
– Отец тебя пытался отыскать?
– Не знаю, наверное, велел слугам, только где же было найти. Казаки то шли все больше лесами.
Я уже жалел, что затеял этот разговор. Девушка говорила о своей жизни и судьбе так безжизненно, почти равнодушно, что поневоле хотелось ее пожалеть, защитить. Только делать этого нельзя было ни в коем случае. Как бы она мне ни нравилась, у нас с ней не могло быть никакого общего будущего. Я твердо надеялся в ближайшие же дни окончить и так слишком затянувшуюся командировку.
– Ты не грусти, все как-нибудь образуется, – сказал я обычные в таком случае утешительные слова. – Теперь ты, по крайней мере, свободна и не попадешь в гарем султана.
– Да, конечно, – согласилась она, – жить с басурманином большой грех. Господь за такое отправит в ад на вечные муки!
– Ну, я так не думаю. Бог знает, что такое невольный грех и за него не наказывает. К тому же Бог не злой, а добрый и любит своих детей.
Не знаю, поверила ли мне Марфа. Пока я говорил, погасла лучина, и в избе сделалось совсем темно. Мы по-прежнему сидели рядом, и я держал ее пальцы в своих руках. Они отогрелись и теперь находились в моих ладонях как бы по праву дружбы.
– Будем ложиться? – спросил я.
– Мне еще нужно умыться и причесаться, – ответила она.
– Да, да, конечно, я сейчас зажгу лучину. Можно я буду смотреть, как ты причесываешься? Ты знаешь, что очень красивая?
– Смотри, если не противно, – пропустив комплимент мимо ушей, легко согласилась Марфа, – . думаю, в этом большого греха не будет.
Волнуясь немного больше чем, стоило бы, я вновь раздул трут, и зажег сразу пять лучин. Было бы еще, чем дополнительно осветить избу, устроил бы и большую иллюминацию. Вчерашнее ночное видение прекрасного женского тела освещенного мягким живым светом все не исчезало у меня из памяти.
Марфа сама принесла в ведре из сеней воду, вылила ее в корыто, оставшееся в избе после моей вчерашней помывки, и начала медленно раздеваться. Для ощущения стриптиза не хватало музыки, шеста и публики. Девушка, между тем аккуратно умывалась, не расплескивая воду и осторожно опуская руки в корыто. В какой-то момент мне вдруг стало стыдно вот так в упор ее разглядывать, и я отвернулся.
В том, что и как она все делала, эротики не было и в помине. Может быть только немного кокетства. Кому же не приятно когда на него смотрят с нескрываемым восхищением. Мне показалось, что она еще так безгрешна, наивна и, несмотря на реальные знания разных сторон жизни и недавний негативный опыт, чужое вожделение с собой никак не соотносит. А вожделение в избе конечно присутствовало. Жаль, одностороннее.
– Тебе нравится смотреть, как я причесываюсь? – вдруг спросила Марфа.
Я опять посмотрел на девушку. Умываться она уже кончила и теперь причесывалась, склонив голову на бок, отчего ее и без того невероятно длинные волосы казались еще длиннее.
– Нравится, – просто ответил я, думая о том, что если бы она сейчас направилась ко мне, нагая, с распущенными пушистыми волосами, так что бы оставшиеся сзади горящие лучины превратили их в светящийся нимб, то, то...
Мечты, мечты, где ваша сладость!...
Марфа закончила туалет, заплела волосы в косу, убрала гребень и оделась.
– Будем спать? – полувопросительно, полуутвердительно сказала она и широко зевнула, прикрывая ладошкой рот.
– Будем, – ответил я, не сознаваясь сам себе, что разочарован. Вот уж это двойственность человеческой натуры, и хочется и колется и мама не велит.
– Ты спи, я только помолюсь на ночь, – сказала Марфа, направляясь к пустому красному углу. Личные иконы для простых крестьян были еще непозволительной роскошью.
Она встала на колени и о чем-то долго тихо разговаривала с Богом. Слов я не разбирала, да и не старался подслушать. Молитва вещь слишком интимная, что бы допускать в разговор человека с Богом еще кого-то, третьего.
Я уже засыпал, когда девушка легла рядом. Сон сразу прошел, Она повозилась, устраиваясь на жесткой лавке, и тяжело вздохнула. Я отодвинулся, что бы ей было удобнее.
«Если я облысею, у меня вся голова окажется в шрамах» – думал я, отвлекаясь от близкого женского тепла.
Марфа пригрелась и затихла, кажется, уснула. Неожиданно застрекотал сверчок. Отчего-то считается, что от этого в доме делается уютно. Может и так, но мне он просто мешал заснуть. Я закинул руку за голову и лежал с закрытыми глазами. То, что за два дня меня никто не навестил, было очень странно. Равно как и то, что в избе мы с девушкой живем вдвоем, в то время как хозяева ютятся у соседей.
Марфа спала неспокойно, металась по лавке, видно, ей снилось что-то неприятное. Я тихо встал и вышел на улицу. По-прежнему шел дождь. Я полюбовался на черноту ночи и вернулся в избу. Однако лечь не успел. В дверь вдруг тихо постучали. Пришлось пойти посмотреть, кому не спится в такую позднюю пору.
Я осторожно приоткрыл дверь и задал обычный в таких случаях вопрос:
– Кто там?
– Боярин, выйди во двор, разговор есть, – позвал снаружи тихий мужской голос.
– Ты кто и что тебе нужно? – в свою очередь спросил я, не намереваясь попадаться на детскую уловку, если во дворе меня ждет засада.
– Да я это, Гришка Гривов, – чуть громче сказал ночной гость, и я узнал голос крестьянина, из-за которого и предпринял всю операцию по освобождению коровинских крестьян.
– Гривов? Ты что так поздно, – удивился я, – заходи в избу.
– Никак не могу, выйди сюда, – требовательно прошептал он.
Пришлось выйти под дождь, Гривов выделялся в беспросветном мраке ночи более темным пятном. Как только я вышел, он схватил меня за рукав и потащил вдоль стены.
– Ты что это? Ты куда меня тянешь? – удивился я, однако подчинился его тревожно-цепким рукам.
– Тише, – попросил он, останавливаясь в конце стены, – у меня к тебе разговор.
– Я тебя давно ищу, – начал, было, я и, замолчал, понимая, что теперь уже не я его, а он меня разыскал по неведомому срочному делу. – Говори, что у тебя стряслось? !
Мужик довольно долго молчал. Было видно, прежде чем начать разговор, внимательно всматривается в невидимый ландшафт.
– Тебя хотят заживо сжечь, – ответил он, когда удостоверился, что никого поблизости нет.
– Меня? Чего ради? – без особой тревоги, спросил я. Вроде бы пока никаких смертельных врагов у меня здесь не появилось.
– Сам не знаю, – ответил Гривов, – здешний барин приказал сжечь вас вместе с девкой. Потому я к тебе и не заходил.
– Что за барин, не знаешь, как его зовут?
– Кошкиным кличут, Афанасием Ивановичем. Нас погорельцев хочет у себя в крепости оставить, только мужики сомневаются. Больно уж он крут... Со своих холопов кожу вместе с мясом дерет.
Мне имя Кошкина ничего не говорило.
– Очень строгий боярин, – продолжил Григорий. – Велел сегодня под утро вам двери подпереть, обложить избу соломой и сжечь.
Я задумался, причин для зачистки могло быть несколько. Например, до меня дотянулась лапа Москвы. Или Кошкин собрался прихватить чужих крестьян и боялся огласки. Возможен был и фантастический вариант: мачеха Марфы узнала, что падчерица жива и решила избавиться от девушки.
– Спасибо что предупредил, – поблагодарил я. А как же ваши крестьяне, смолчат?
Я подумал, что после спасения из плена, в такой ситуации, они могли бы продемонстрировать небольшую благодарность.
– Что крестьяне! Мы народ подневольный, к тому же, у всех семьи. Скоро зима, а жить негде. До холодов новых изб не срубить, ребятишки помрут... Сам должен понимать, своя рубашка ближе к телу! Нам без барской заботы никак не прожить...
Крестьян понять было можно, но когда такая равнодушная неблагодарность касается лично тебя, да еще в тяжелый момент жизни, когда ты не можешь толком защититься, становится немного обидно. Чтобы прервать неприятный разговор, я спросил о другом:
– А что со Степаном, с казаком, с которым мы вас освобождали?
– Этого я сказать не могу. Видел его по первости здесь на селе, а куда потом девался, не знаю. Тут у нас, ты сам понимать должен, невесть, что делается. Пока убитых похоронили, раненные по избам лежат, больных много, не до твоего казака было, Наверное, уехал, что ему с мужиками делить.
– А как Иван Иванович?
– Его еще тогда в лесу убили, жалко, мужик он был справный, пятеро детишек сиротами остались, один другого меньше.
Мы почтили память организатора сопротивления несколькими секундами молчания, на большее, не было времени.
Потом я сказал то, что волновало меня:
– Гриша, мне очень нужна твоя помощь, помнишь, ты водил меня в лес к нечистым. Сможешь отвести? Мне обязательно нужно туда попасть!
Гривов ответил не сразу, а когда заговорил, голос у него был виноватый.
– Сейчас не смогу, извини... Сам знаешь, у меня семья, если узнают, что я с тобой знаюсь, головы не сносить не только мне. Ты покуда уходи в лес, пережди какое-то время, я как смогу незаметно отсюда уйти, сразу тебя отведу, куда захочешь.
Предложение оказалось интересное, но трудно выполнимое. Каким образом просидеть в осеннем лесу неопределенное время, Григорий не уточнил. Словно поняв о чем, я думаю, он торопливо продолжил:
– Тут в двух верстах в самой чаще на болоте, есть охитничья избушка, о ней мало кто знает. Там можно просидеть хоть до зимы, и никто не найдет. Лошадь я твою оседлал, она в сарае. Там же твое оружие, даже стрелы к луку удалось раздобыть, только не татарские, а русские, так что все готово можешь сразу ехать.
– Как это ехать, со мной же девушка, я без нее не поеду.
– Нельзя тебе девку с собой брать, только лишняя обуза. Оставь ее здесь, дай бог, может и останется в живых.
Гривов очень спешил, я его вполне понимал, он и так рисковал из-за меня семьей, и думать еще и малознакомой девушке не хотел. В его мужественности и порядочности я не сомневался, уже был случай убедиться, что он за человек, но я не мог себе позволить обречь на страшную смерть человеческое существо.
– Расскажи, как добраться до лесной избушки, и возвращайся к своим, – сказал я. – Я уж дальше как-нибудь сам справлюсь.
– Ты сам не найдешь, тебя хотя бы до тайной тропы проводить нужно. А покуда ты девку подымешь, растолкуешь, что к чему, слезы ей оботрешь, уходить будет поздно!
– Девушку не оставлю, – твердо сказал я. – Пока выводи лошадь, а я пошел за ней, мы быстро!
– Ну, воля твоя, – сердито сказал Григорий и даже ругнулся сквозь зубы, – я тебя предупредил! Наплачешься ты с ней!
Он исчез, а я бросился в избу. Ощупью добрался до лавки и поднял Марфу на ноги. Хорошо, что она легла спать полностью одетой, не пришлось впотьмах собирать ее платье.
– Что случилось? – сонным голосом спросила она.
– Марфа, просыпайся, уходим, нас хотят убить!
Удивительно, но она сразу же послушалась и пошла за мной, не задав ни одного, резонного в такой ситуации, вопроса. Мы вышли во двор и наткнулись на Полкана. Я только в этот момент вспомнил о нем и удивился, что он разрешил Гривову оседлать мою лошадь.
Гривов тоже показался, из пелены дождя, ведя под уздцы малорослого мохнатого скакуна.
– Ты поедешь в седле, – сказал я Марфе и помог ей взобраться на лошадь.
Я понимал, как Гривов нервничает и спешит, потому сразу же сказал, что мы готовы.
– Вот и ладно, – впервые с начала нашей встречи, он казался довольным, – пошли скорее!
Он пошел вперед, я следом и сразу же завяз в размокшей глине.
Мы миновали двор, вышли на зады усадьбы и целиной двинулись к сельской околице, Я был еще слаб, с трудом вытаскивал ноги из грязи, и только теперь понял, почему Григорий так упорно не хотел, чтобы мы брали с собой девушку. Он не надеялся, что я после ранения смогу идти пешком.
Мы шли уже минут двадцать.
Я совсем выбился из сил, но старался не замедлять шаг. Гривов догадался, что я на пределе и подал хороший совет:
– Держись за сбрую, будет легче идти.
Я вцепился в подпругу и скоро почувствовал, что так двигаться значительно удобнее. Лошадь безо всякой натуги несла на себе девушку и тащила меня.
– Ну, ты как? – спросил спаситель.
– Хорошо, – быстро между дыханием ответил я, стараясь, чтобы не было заметно, как я запыхался.
Наконец раскисшая пахота кончилась. Теперь идти стало гораздо легче и, постепенно, ко мне вернулось дыхание. Марфа за все время пути не произнесла ни слова, и только когда мы остановились на опушке леса, спросила, куда мы направляемся.
– В лесу есть избушка, – ответил я, – придется там спрятаться. Нас с тобой сегодня хотели сжечь прямо в доме.
– Потом поговорите, у вас еще будет время, – вмешался Гривов. – Мы сейчас на тропинке, идите по ней и никуда не сворачивайте. Когда дойдете до сросшейся березы, берите левее. Там начнется болото, идите по вешкам. Выйдите прямо к охотничьей избушке.
– Хорошо, – сказал я, хотя ничего хорошего во всем этом не видел. Было совершенно непонятно, каким образом можно ночью идти по тропинке, да еще увидеть сросшуюся березу, потом вешки в болоте. Однако это были уже наши проблемы. Гривов так торопился, что задерживать его и расспрашивать более подробно у меня не хватило духа. Судя по всему, он и так отчаянно рисковал.
– Все, прощайте, как только смогу приду, – сказал он и, не дождавшись благодарности и прощания, исчез в темноте.
Мы остались стоять на месте. Я не спешил трогаться в путь, отдыхал, и думал, как правильнее поступить, сразу идти, рискуя заблудиться, или остаться здесь, ждать рассвета и возможную погоню.
– Это кто был? – тихо спросила Марфа, наклоняясь в седле и пытаясь заглянуть мне в лицо.
– Один знакомый, – ответил я, намеренно не называя Гривова по имени. – Предупредил, что нас собираются убить.
– Кто, казаки?
– Нет, какой-то помещик по фамилии Кошкин. Не знаешь такого? Кажется, его зовут Афанасием.
– Кошкин, Кошкин, – задумчиво повторила Марфа, – кажется, у моей мачехи есть родичи Кошкины, но я никого из них не знаю.
Удивительно, но теперь говорила Марфа совсем не так как раньше, не тормозила на словах и больше не казалась отмороженной. Возможно экстремальная ситуация заставила ее мобилизоваться и помогла преодолеть последствия шока.
– Я тоже не знаю, кто может хотеть нашей смерти, – сказал я. – Враги у меня есть, но они не могли так быстро объявиться. Ясно одно, нас с тобой специально поселили вместе, чтобы разом убить.
– А тебе не страшно в лесу? – вдруг спросила девушка. – Здесь, наверное, дикие звери!
– Нам нужно опасаться двуногих зверей, они много опаснее. Ну, что попробуем не заблудиться? Полкан ты найдешь дорогу?
Пес ничего не ответил, но ткнулся головой в ноги, Я подумал, что если по этой тропинке ходили люди, он сможет найти дорогу по запаху. Притом у этой собаки оказалось столько талантов, что стоит им поверить еще раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32