– Я не затем здесь, чтобы хлеб у вас отбивать. Но тут замешаны высшие интересы, и только я могу в них разобраться с моими большими связями в высшем свете. Вспомните хитроумную басню «Петух и жемчужина»; в жизни случаются такие моменты, какими чернь воспользоваться не сумеет.
– Чернь?! – в негодовании повторила госпожа Любен.
– Дорогая моя, – снисходительно возразил Саладен. – Вы, конечно, приличная женщина, никто не спорит, но по сравнению с таким человеком, как я, вы принадлежите к черни.
Потом он встал и, откинув назад свою птичью голову, прибавил:
– Под скромной внешностью я таю великое предназначение. Разве вы об этом не догадывались?
Мадам Любен, хоть и не выступала на ярмарках, тоже принадлежала к породе людей, питающихся иллюзиями и дышащих романами.
Поскольку она зарабатывала себе на жизнь, играя роль, театральные эффекты сильно на нее воздействовали. Выражение ее глаз изменилось, пока она рассматривала выросшего на полголовы Саладена.
– Это правда, – пролепетала она, – в вас и впрямь есть нечто удивительное. И мой доктор не убрался бы вот так за дверь ради кого-нибудь другого. Чем могу служить?
Саладен ответил:
– Кто знает, не станет ли этот вечер для вас началом новой жизни, не займете ли вы прочное и почетное положение? Садитесь здесь, у этого столика, и соблаговолите написать то, что я вам продиктую.
Госпожа Любен, не заставляя его повторять дважды, уселась к столу и приготовила все необходимое для письма.
– Я готова, – сказала она, – вам невозможно отказать ни в чем, господин маркиз.
Но Саладен, прогуливаясь взад и вперед по комнате, казалось, напряженно о чем-то размышлял.
Он был похож на поэта, который вот-вот разродится шедевром.
На самом деле вот что он говорил сам себе:
«Все надо продумать и устроить так, чтобы я вошел туда сразу, раз и навсегда, и был принят со всем уважением. Никаких лишних слов! Даму следует поразить, и пусть она всю ночь бредит мной!»
– Ну что же? – спросила ясновидящая.
Саладен остановился напротив нее и начал диктовать:
«Мадам,
Мое искусство позволило мне узнать имя и адрес почтенной особы, оказавшей мне честь со мной советоваться.
Существует человек, стоящий выше меня, и я, также при помощи моего искусства, узнала о его существовании и о его надо мной превосходстве.
Именно он вернет Вам утерянный Вами и дорогой для Вас предмет.
Возможно, человек, о котором я говорю, сумеет избавить Вас от страданий, причиненных другой, более тяжелой утратой…
Мне не дозволено открыть Вам больше этого.
Завтра рано утром к Вам явится бывший полицейский Рено. Примите его и знайте, что Вам предстоит иметь дело с юным и прославленным маркизом де Розенталем!»
– Подпишите, – приказал Саладен. Госпожа Любен подписала.
– И что все это означает? – спросила она.
– Если бы моя правая рука это знала, – напыщенно произнес Саладен, – я бы ее отрезал. Пишите адрес.
Мадам Любен адресовала письмо госпоже герцогине де Шав, проживающей в собственном особняке на улице Фобур-Сент-Оноре.
Саладен взял свою шляпу. На пороге он приложил палец к губами, ни слова не прибавив, вышел за дверь.
III
САЛАДЕН ИДЕТ НА ШТУРМ
Иногда бывает, что удаются совершенно невероятные вещи, – например, довольно посредственные произведения искусства встречаются с восторгом. Чтобы судить о том или ином, надо встать на определенную точку зрения.
Роман куда сильнее завладел нашими нравами, куда глубже вошел в нашу жизнь, чем принято считать: это в равной мере относится к мужчинам и к женщинам. Для тех (того или той), кто страдает от тяжелой раны, романом становится сама жизнь.
И если эта рана – через вызванную ею боль или через надежду на исцеление – хоть как-то соприкасается с областью, где обычно распоряжаются сочинители, вторжение романа в жизнь переходит в стадию полновластного господства.
В самом деле, любая сказка идет от действительного события, и, чтобы не слишком отклоняться от предмета нашего рассказа, сообщим, что, к несчастью, всем известно – похищение ребенка не является чем-то из ряда вон выходящим.
Взяв за основу подлинное происшествие, романист развивает его по своему усмотрению – вот так и начинается роман.
То, что для множества людей – ложь, для других – логический домысел развития событий.
Не побоимся утверждать, что больное воображение любой матери, у которой похитили ребенка, в неделю создаст больше романов, чем самый изобретательный и плодовитый романист выдумает в десять лет.
Госпожа де Шав в тот же вечер получила по почте письмо ясновидящей. В это время она была охвачена тревогой из-за грозившей ей опасности: как нам известно, госпожа де Шав хорошо знала дикий и странный нрав своего мужа.
Она смутно, но достаточно подробно знала и историю той, кто до нее носил это имя и этот титул: герцогиня де Шав.
Она читала письмо, не отвлекаясь от своих забот; дело не в том, что она испытывала страх: она была храброй, как все те, кому пришлось много выстрадать, но она цеплялась – как другие цепляются за последнюю любовь – за слабую надежду, в которой отныне заключалась вся ее жизнь.
Потому что Лили, хоть с тех пор и много воды утекло, осталась такой же, какой мы ее видели на улице Лакюе, на коленях у пустой колыбельки Королевы-Малютки.
Ее дочь! Для нее ничего не существовало, кроме ее дочери. Отняв у нее терзания и надежды, связанные с ее дочерью, вы нашли бы в ее груди мертвое сердце.
Она отбросила письмо, которое принесли в ее спальню, и снова принялась размышлять о странной встрече: господин герцог де Шав, этот холодный и угрюмый человек, взошел по ступенькам, ведущим в ярмарочный балаган.
Это было совершенно невероятно, но, в общем, поведение господина герцога мало интересовало Лили, и все, что удержалось в ее памяти от этого приключения, был особенный взгляд, который он на нее бросил.
Господин де Шав в Париже, хотя громко объявил о своем отъезде, и господин де Шав перед тем, как уехать, мягко и обходительно дал ей понять, что в ухаживаниях молодого Гектора де Сабрана может таиться опасность.
Если в мире существует женщина, чью жизнь роман буквально затопил, то эта женщина, вне всякого сомнения, – госпожа де Шав. С самого ее рождения роман в каком-то смысле никогда не расставался с ней, хотя ни крупицы романтичности не было ни в ее уме, ни в ее сердце.
Она плыла, увлекаемая потоком событий, и в ее жизни была лишь одна страсть: любовь к дочери.
Даже о Жюстене она сохранила всего лишь нежное и спокойное воспоминание.
Но роман наступал на нее со всех сторон, и, если говорить о ее отношениях с полудиким мужем, то это роман хорошо известный, это легенда, детская сказка: история Синей Бороды.
Господин герцог был не из тех людей, кто станет плести тонкую интригу. Его любовь была жестокой и животной. Лили была убеждена: для того, чтобы жениться на ней, на Лили, он расправился со своей первой женой.
Она продолжала размышлять, уговаривая себя: это невозможно! Он не прибегнет к тому же способу, чтобы взять в жены другую женщину.
Она никогда его не любила. Она испытывала страх и отвращение, словно ребенок, попавший в плен к людоеду. Она согласилась на эту пытку – жить рядом с таким человеком, – потому что видела в этом самопожертвовании способ отыскать Жюстину.
Она была способна и на большее, если бы ей представилось более суровое испытание.
Впрочем, господин де Шав страстно любил ее в течение многих лет, и до самого последнего времени она имела над ним большую власть.
Он гордился ее красотой. Он постоянно проявлял необузданную ревность, и, чтобы держать его в повиновении, Лили, которую поддерживала мысль, что она старается для своей дочери, иногда превозмогала чувство более чем сильного равнодушия.
И тогда герцог вновь становился пылким влюбленным первых дней – жизнерадостным и на все готовым.
Видя, как проносится мимо на охоте и является на роскошных праздниках эта величественная, гордая, улыбающаяся и, по всей видимости, счастливая сознанием своей непревзойденной красоты женщина, вы никогда бы не угадали, какую неисцелимую рану таит она в своей душе.
Господин герцог де Шав, со своей стороны, честно выполнил по крайней мере часть условий заключенного договора. Когда речь заходила о поисках Королевы-Малютки, он предоставлял все свое состояние в полное распоряжение Лили.
Он солгал всего один раз, когда заставил юную мать поверить, что ее дочь увезли в Америку.
И если он солгал, то лишь для того, чтобы похитить предмет своей страсти, – как уносят свою добычу дикие звери.
Лили, уединившись в своей спальне, перебирала в памяти эти отдаленные события, но таинственное письмо, помимо ее воли, овладело мыслями.
Вспомним, что даже раньше, чем получила письмо, она, суеверная, как все мученики, сказала Гектору: «Если ясновидящая может найти браслет, она может найти и ребенка…»
Письмо лежало на ночном столике. Госпожа герцогиня де Шав пристально на него смотрела. Внешне это письмо напоминало о том месте, откуда было отправлено: сильно надушенная бумага в броском конверте.
Взяв его в руки, госпожа де Шав перечитала письмо. Ее поразила и даже оскорбила глупая высокопарность содержания. Эти громкие пророческие фразы представились ей смехотворной мистификацией.
И все же она перечитывала его, и не один, а десять раз.
Роман! Глупый или нет, но роман: загадочная угроза, таинственное обещание!
Всматриваясь в самую суть вещей, я утверждаю: когда роман вмешивается в жизнь, то чем он нелепее, тем увлекательнее.
Впрочем, кое-что все же было в этом письме. Угадали имя и адрес госпожи де Шав, которые она, как ей казалось, скрыла; найден браслет; сделано и куда больше: каким-то чудом проникли в тайну ее сердца.
Чем же мог оказаться «предмет», на который они намекали, если не самой ее дочерью?
Она улеглась в постель, продолжая размышлять о письме.
Она хотела уснуть; письмо никак не отпускало ее.
Угаданный адрес, найденный браслет, намек на судьбу се дочери – все постепенно отошло на задний план, уступив место вроде бы мелкому вопросу о маркизе де Розентале, который явится в особняк под именем бывшего полицейского Рено.
Лили поднялась рано. Она всю ночь не сомкнула глаз. Еще не было восьми часов, а она уже сидела в своем будуаре, изнывая от нетерпения и полагая, что маркиз де Розенталь опаздывает. Она отдала строгое приказание провести господина Рено к ней, как только он явится.
Спрятавшись за занавесками, она выглядывала во двор и напряженно ждала, когда откроется дверь.
Наконец, за несколько минут до того, как пробило девять, дверь открылась, и молодой человек, одетый в черное, направился к привратнику. Тот, выслушав его, сам проводил гостя до подъезда.
Лили успела хорошо рассмотреть гостя, пока он медленным и торжественным шагом пересекал двор.
По облику это был немецкий студент – не совсем такой, какого можно встретить в Лейпциге или Тюбингене, но такой, какого показывают нам в театре, когда хотят создать местный колорит: мягкие сапоги, узкие брюки, черная куртка, поверх которой выпущен большой отложной белый воротник. Только традиционная фуражка была заменена широкополой тирольской шляпой; из-под нее выбились густые и блестящие черные пряди.
Лили втайне надеялась увидеть знакомое лицо, но вынуждена была признать, что новоприбывший ей незнаком.
Через минуту слуга доложил о господине Рено, и Саладен вошел в будуар госпожи герцогини.
Она встала, приветствуя его. Он поклонился, но не слишком низко, и сказал, уставившись на нее и смущая ее взглядом круглых глаз:
– Я уже много лет интересуюсь вами.
Он говорил с легким немецким акцентом.
Госпожа де Шав не нашла, что ответить; она смотрела на него с явным испугом.
Саладен улыбнулся с выражением холодной любезности.
– Я вам только добра желаю, – проронил он. Герцогиня указала ему на стул и прошептала:
– Прошу вас, сударь, скажите мне, на что я могу надеяться, чего ждать от вас.
Саладен скрестил руки на груди. Он был предельно важен и высокомерен. Он целую ночь потратил на то, чтобы сочинить, разучить и отрепетировать свою роль.
Лангедок, которого Симилор отыскал на ярмарке, пришел помочь ему нарисовать маску: застывшее, холодное мраморное лицо.
Если бы Саладен знал свет, может быть, он испугался бы дерзкой комедии, которую собрался разыграть; по крайней мере, он, возможно, воспользовался бы другими средствами и напустил бы на себя другой вид.
Не станем утверждать, что какой-либо иной план не удался бы с этой несчастной женщиной, заранее покорившейся и готовой поверить чему угодно, но, право, Саладен удачно выбрал себе персонаж.
Прибавим к этому, что подобного рода комедии удаются главным образом благодаря самым неправдоподобным деталям.
Шарлатаны подчас спасают жизнь тех, кто был приговорен серьезной медициной. То же самое происходит и в жизни, и порой потерявшие надежду сами начинают искать утешение в невозможном.
Впрочем, каждый век испытывает на себе влияние существующей поэзии: так происходит с верха до самого низа социальной лестницы. Приходится подбирать чудесное там, куда его поместили поэты.
Средневековые колдуны, преемники древних оракулов, брались помогать честолюбцам или отчаявшимся. Недоверчивый XVII век выдумал гипнотизеров и шутя выпил эликсир жизни, составленный графом Калиостро. Нам в наши дни достались медиумы и вращающиеся столы.
Это чудесное в чистом виде, совершенно необъяснимое, сверхъестественное.
Но поэтические чудеса – другое дело. Это волшебная палочка феи, это чудо, сотворенное копьем рыцаря, или же еще более удивительные подвиги, совершенные шпагой д'Артаньяна или золотом Монте-Кристо.
Однако д'Артаньян давным-давно умер, а после Монте-Кристо, этого Юпитера в черном, сыпавшего банковскими билетами, за чудесным приходится спускаться ниже, много ниже.
Кое-кто избрал убийц и воров, чтобы облачать их в волшебные пестрые лохмотья; другие, менее безумные и более отважные, решились надеть на своего персонажа ненавистную и презираемую личину полицейского, чтобы возвести его на пьедестал дерзкой выдумки и заставить сиять.
Во времена крайней нужды своих героев берешь где только можешь. Есть что-то странное и вместе с тем возвышенное в предпочтении жандарма вору в такой стране, как Франция, слишком остроумной для того, чтобы неизменно освистывать жандарма и аплодировать вору. Я могу лишь от всего сердца похвалить талантливых людей, взявших на себя обязанность восстановить честь полицейского. Пора было заклеймить неисцелимое простодушие всеобщего избирательного права, которое, сделавшись сообщником убийц и мошенников, изнуряло этих скромных героев, мужественно охранявших наш ночной покой и даже не получающих – как компенсацию за скромное жалованье – награды общественного уважения.
Но есть разница между скромным беспристрастным оправданием и вспышками слепого апофеоза; может быть, не стоит все же заменять шляпу, которую господа полицейские носит в реальной жизни, на нарядный сверкающий нимб.
Для того чтобы нравиться, ответили бы нам, надо преувеличивать.
Но тот, кто так говорит, лжет, оскорбляя одновременно и автора, и публику.
Я убежден, что можно нравиться, говоря строгую правду; я верю, что мы ежедневно сталкиваемся на улице с действительностью куда более любопытной и причудливой, чем все, что может выдумать даже не в меру разгулявшееся воображение тех, кто из кожи вон лезет, стараясь удивить простаков.
Саладен, жалкий комедиант, но старательный и ловкий малый, попросту плыл по течению. Он воспользовался модой на сыщиков.
Он достаточно долго – желая произвести впечатление и добиться нужного ему эффекта – рассматривал герцогиню, потом сел на указанное место, вытащил из кармана довольно внушительных размеров бумажник, извлек из него маленький сверток и протянул его госпоже де Шав.
– Вот для начала браслет Королевы-Малютки, – сказал он.
Услышав это имя, герцогиня смертельно побледнела. Молния, ударив с потолка комнаты, поразила бы ее меньше.
Она покачнулась на стуле и прошептала:
– Как, сударь! Вам известно?..
– Я – Рено, – тихо и кратко ответил Саладен. И принялся быстро листать свой блокнот.
– Улица Лакюе, дом пять, – сказал он, открыв первый листок. – Мадам Лили, называемая Глорьеттой, от восемнадцати до двадцати лет, очень хорошенькая, безупречного поведения, ребенок от неизвестного отца; имя ребенка: Жюстина, но в квартале ее чаще называли Королевой-Малюткой… У вас есть возражения?
Герцогиня, открыв рот, уставилась на него.
– Возражений нет, – продолжал Саладен. – Все верно.
Он взял другой листок.
– Конец апреля 1852 года, – снова заговорил он. – Мать и дочь вошли в ярмарочный балаган на Тронной площади. Фиакр, нанятый по случаю дождя…
Мадам де Шав, вскрикнув от изумления, прервала его.
– Как, даже такие подробности!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
– Чернь?! – в негодовании повторила госпожа Любен.
– Дорогая моя, – снисходительно возразил Саладен. – Вы, конечно, приличная женщина, никто не спорит, но по сравнению с таким человеком, как я, вы принадлежите к черни.
Потом он встал и, откинув назад свою птичью голову, прибавил:
– Под скромной внешностью я таю великое предназначение. Разве вы об этом не догадывались?
Мадам Любен, хоть и не выступала на ярмарках, тоже принадлежала к породе людей, питающихся иллюзиями и дышащих романами.
Поскольку она зарабатывала себе на жизнь, играя роль, театральные эффекты сильно на нее воздействовали. Выражение ее глаз изменилось, пока она рассматривала выросшего на полголовы Саладена.
– Это правда, – пролепетала она, – в вас и впрямь есть нечто удивительное. И мой доктор не убрался бы вот так за дверь ради кого-нибудь другого. Чем могу служить?
Саладен ответил:
– Кто знает, не станет ли этот вечер для вас началом новой жизни, не займете ли вы прочное и почетное положение? Садитесь здесь, у этого столика, и соблаговолите написать то, что я вам продиктую.
Госпожа Любен, не заставляя его повторять дважды, уселась к столу и приготовила все необходимое для письма.
– Я готова, – сказала она, – вам невозможно отказать ни в чем, господин маркиз.
Но Саладен, прогуливаясь взад и вперед по комнате, казалось, напряженно о чем-то размышлял.
Он был похож на поэта, который вот-вот разродится шедевром.
На самом деле вот что он говорил сам себе:
«Все надо продумать и устроить так, чтобы я вошел туда сразу, раз и навсегда, и был принят со всем уважением. Никаких лишних слов! Даму следует поразить, и пусть она всю ночь бредит мной!»
– Ну что же? – спросила ясновидящая.
Саладен остановился напротив нее и начал диктовать:
«Мадам,
Мое искусство позволило мне узнать имя и адрес почтенной особы, оказавшей мне честь со мной советоваться.
Существует человек, стоящий выше меня, и я, также при помощи моего искусства, узнала о его существовании и о его надо мной превосходстве.
Именно он вернет Вам утерянный Вами и дорогой для Вас предмет.
Возможно, человек, о котором я говорю, сумеет избавить Вас от страданий, причиненных другой, более тяжелой утратой…
Мне не дозволено открыть Вам больше этого.
Завтра рано утром к Вам явится бывший полицейский Рено. Примите его и знайте, что Вам предстоит иметь дело с юным и прославленным маркизом де Розенталем!»
– Подпишите, – приказал Саладен. Госпожа Любен подписала.
– И что все это означает? – спросила она.
– Если бы моя правая рука это знала, – напыщенно произнес Саладен, – я бы ее отрезал. Пишите адрес.
Мадам Любен адресовала письмо госпоже герцогине де Шав, проживающей в собственном особняке на улице Фобур-Сент-Оноре.
Саладен взял свою шляпу. На пороге он приложил палец к губами, ни слова не прибавив, вышел за дверь.
III
САЛАДЕН ИДЕТ НА ШТУРМ
Иногда бывает, что удаются совершенно невероятные вещи, – например, довольно посредственные произведения искусства встречаются с восторгом. Чтобы судить о том или ином, надо встать на определенную точку зрения.
Роман куда сильнее завладел нашими нравами, куда глубже вошел в нашу жизнь, чем принято считать: это в равной мере относится к мужчинам и к женщинам. Для тех (того или той), кто страдает от тяжелой раны, романом становится сама жизнь.
И если эта рана – через вызванную ею боль или через надежду на исцеление – хоть как-то соприкасается с областью, где обычно распоряжаются сочинители, вторжение романа в жизнь переходит в стадию полновластного господства.
В самом деле, любая сказка идет от действительного события, и, чтобы не слишком отклоняться от предмета нашего рассказа, сообщим, что, к несчастью, всем известно – похищение ребенка не является чем-то из ряда вон выходящим.
Взяв за основу подлинное происшествие, романист развивает его по своему усмотрению – вот так и начинается роман.
То, что для множества людей – ложь, для других – логический домысел развития событий.
Не побоимся утверждать, что больное воображение любой матери, у которой похитили ребенка, в неделю создаст больше романов, чем самый изобретательный и плодовитый романист выдумает в десять лет.
Госпожа де Шав в тот же вечер получила по почте письмо ясновидящей. В это время она была охвачена тревогой из-за грозившей ей опасности: как нам известно, госпожа де Шав хорошо знала дикий и странный нрав своего мужа.
Она смутно, но достаточно подробно знала и историю той, кто до нее носил это имя и этот титул: герцогиня де Шав.
Она читала письмо, не отвлекаясь от своих забот; дело не в том, что она испытывала страх: она была храброй, как все те, кому пришлось много выстрадать, но она цеплялась – как другие цепляются за последнюю любовь – за слабую надежду, в которой отныне заключалась вся ее жизнь.
Потому что Лили, хоть с тех пор и много воды утекло, осталась такой же, какой мы ее видели на улице Лакюе, на коленях у пустой колыбельки Королевы-Малютки.
Ее дочь! Для нее ничего не существовало, кроме ее дочери. Отняв у нее терзания и надежды, связанные с ее дочерью, вы нашли бы в ее груди мертвое сердце.
Она отбросила письмо, которое принесли в ее спальню, и снова принялась размышлять о странной встрече: господин герцог де Шав, этот холодный и угрюмый человек, взошел по ступенькам, ведущим в ярмарочный балаган.
Это было совершенно невероятно, но, в общем, поведение господина герцога мало интересовало Лили, и все, что удержалось в ее памяти от этого приключения, был особенный взгляд, который он на нее бросил.
Господин де Шав в Париже, хотя громко объявил о своем отъезде, и господин де Шав перед тем, как уехать, мягко и обходительно дал ей понять, что в ухаживаниях молодого Гектора де Сабрана может таиться опасность.
Если в мире существует женщина, чью жизнь роман буквально затопил, то эта женщина, вне всякого сомнения, – госпожа де Шав. С самого ее рождения роман в каком-то смысле никогда не расставался с ней, хотя ни крупицы романтичности не было ни в ее уме, ни в ее сердце.
Она плыла, увлекаемая потоком событий, и в ее жизни была лишь одна страсть: любовь к дочери.
Даже о Жюстене она сохранила всего лишь нежное и спокойное воспоминание.
Но роман наступал на нее со всех сторон, и, если говорить о ее отношениях с полудиким мужем, то это роман хорошо известный, это легенда, детская сказка: история Синей Бороды.
Господин герцог был не из тех людей, кто станет плести тонкую интригу. Его любовь была жестокой и животной. Лили была убеждена: для того, чтобы жениться на ней, на Лили, он расправился со своей первой женой.
Она продолжала размышлять, уговаривая себя: это невозможно! Он не прибегнет к тому же способу, чтобы взять в жены другую женщину.
Она никогда его не любила. Она испытывала страх и отвращение, словно ребенок, попавший в плен к людоеду. Она согласилась на эту пытку – жить рядом с таким человеком, – потому что видела в этом самопожертвовании способ отыскать Жюстину.
Она была способна и на большее, если бы ей представилось более суровое испытание.
Впрочем, господин де Шав страстно любил ее в течение многих лет, и до самого последнего времени она имела над ним большую власть.
Он гордился ее красотой. Он постоянно проявлял необузданную ревность, и, чтобы держать его в повиновении, Лили, которую поддерживала мысль, что она старается для своей дочери, иногда превозмогала чувство более чем сильного равнодушия.
И тогда герцог вновь становился пылким влюбленным первых дней – жизнерадостным и на все готовым.
Видя, как проносится мимо на охоте и является на роскошных праздниках эта величественная, гордая, улыбающаяся и, по всей видимости, счастливая сознанием своей непревзойденной красоты женщина, вы никогда бы не угадали, какую неисцелимую рану таит она в своей душе.
Господин герцог де Шав, со своей стороны, честно выполнил по крайней мере часть условий заключенного договора. Когда речь заходила о поисках Королевы-Малютки, он предоставлял все свое состояние в полное распоряжение Лили.
Он солгал всего один раз, когда заставил юную мать поверить, что ее дочь увезли в Америку.
И если он солгал, то лишь для того, чтобы похитить предмет своей страсти, – как уносят свою добычу дикие звери.
Лили, уединившись в своей спальне, перебирала в памяти эти отдаленные события, но таинственное письмо, помимо ее воли, овладело мыслями.
Вспомним, что даже раньше, чем получила письмо, она, суеверная, как все мученики, сказала Гектору: «Если ясновидящая может найти браслет, она может найти и ребенка…»
Письмо лежало на ночном столике. Госпожа герцогиня де Шав пристально на него смотрела. Внешне это письмо напоминало о том месте, откуда было отправлено: сильно надушенная бумага в броском конверте.
Взяв его в руки, госпожа де Шав перечитала письмо. Ее поразила и даже оскорбила глупая высокопарность содержания. Эти громкие пророческие фразы представились ей смехотворной мистификацией.
И все же она перечитывала его, и не один, а десять раз.
Роман! Глупый или нет, но роман: загадочная угроза, таинственное обещание!
Всматриваясь в самую суть вещей, я утверждаю: когда роман вмешивается в жизнь, то чем он нелепее, тем увлекательнее.
Впрочем, кое-что все же было в этом письме. Угадали имя и адрес госпожи де Шав, которые она, как ей казалось, скрыла; найден браслет; сделано и куда больше: каким-то чудом проникли в тайну ее сердца.
Чем же мог оказаться «предмет», на который они намекали, если не самой ее дочерью?
Она улеглась в постель, продолжая размышлять о письме.
Она хотела уснуть; письмо никак не отпускало ее.
Угаданный адрес, найденный браслет, намек на судьбу се дочери – все постепенно отошло на задний план, уступив место вроде бы мелкому вопросу о маркизе де Розентале, который явится в особняк под именем бывшего полицейского Рено.
Лили поднялась рано. Она всю ночь не сомкнула глаз. Еще не было восьми часов, а она уже сидела в своем будуаре, изнывая от нетерпения и полагая, что маркиз де Розенталь опаздывает. Она отдала строгое приказание провести господина Рено к ней, как только он явится.
Спрятавшись за занавесками, она выглядывала во двор и напряженно ждала, когда откроется дверь.
Наконец, за несколько минут до того, как пробило девять, дверь открылась, и молодой человек, одетый в черное, направился к привратнику. Тот, выслушав его, сам проводил гостя до подъезда.
Лили успела хорошо рассмотреть гостя, пока он медленным и торжественным шагом пересекал двор.
По облику это был немецкий студент – не совсем такой, какого можно встретить в Лейпциге или Тюбингене, но такой, какого показывают нам в театре, когда хотят создать местный колорит: мягкие сапоги, узкие брюки, черная куртка, поверх которой выпущен большой отложной белый воротник. Только традиционная фуражка была заменена широкополой тирольской шляпой; из-под нее выбились густые и блестящие черные пряди.
Лили втайне надеялась увидеть знакомое лицо, но вынуждена была признать, что новоприбывший ей незнаком.
Через минуту слуга доложил о господине Рено, и Саладен вошел в будуар госпожи герцогини.
Она встала, приветствуя его. Он поклонился, но не слишком низко, и сказал, уставившись на нее и смущая ее взглядом круглых глаз:
– Я уже много лет интересуюсь вами.
Он говорил с легким немецким акцентом.
Госпожа де Шав не нашла, что ответить; она смотрела на него с явным испугом.
Саладен улыбнулся с выражением холодной любезности.
– Я вам только добра желаю, – проронил он. Герцогиня указала ему на стул и прошептала:
– Прошу вас, сударь, скажите мне, на что я могу надеяться, чего ждать от вас.
Саладен скрестил руки на груди. Он был предельно важен и высокомерен. Он целую ночь потратил на то, чтобы сочинить, разучить и отрепетировать свою роль.
Лангедок, которого Симилор отыскал на ярмарке, пришел помочь ему нарисовать маску: застывшее, холодное мраморное лицо.
Если бы Саладен знал свет, может быть, он испугался бы дерзкой комедии, которую собрался разыграть; по крайней мере, он, возможно, воспользовался бы другими средствами и напустил бы на себя другой вид.
Не станем утверждать, что какой-либо иной план не удался бы с этой несчастной женщиной, заранее покорившейся и готовой поверить чему угодно, но, право, Саладен удачно выбрал себе персонаж.
Прибавим к этому, что подобного рода комедии удаются главным образом благодаря самым неправдоподобным деталям.
Шарлатаны подчас спасают жизнь тех, кто был приговорен серьезной медициной. То же самое происходит и в жизни, и порой потерявшие надежду сами начинают искать утешение в невозможном.
Впрочем, каждый век испытывает на себе влияние существующей поэзии: так происходит с верха до самого низа социальной лестницы. Приходится подбирать чудесное там, куда его поместили поэты.
Средневековые колдуны, преемники древних оракулов, брались помогать честолюбцам или отчаявшимся. Недоверчивый XVII век выдумал гипнотизеров и шутя выпил эликсир жизни, составленный графом Калиостро. Нам в наши дни достались медиумы и вращающиеся столы.
Это чудесное в чистом виде, совершенно необъяснимое, сверхъестественное.
Но поэтические чудеса – другое дело. Это волшебная палочка феи, это чудо, сотворенное копьем рыцаря, или же еще более удивительные подвиги, совершенные шпагой д'Артаньяна или золотом Монте-Кристо.
Однако д'Артаньян давным-давно умер, а после Монте-Кристо, этого Юпитера в черном, сыпавшего банковскими билетами, за чудесным приходится спускаться ниже, много ниже.
Кое-кто избрал убийц и воров, чтобы облачать их в волшебные пестрые лохмотья; другие, менее безумные и более отважные, решились надеть на своего персонажа ненавистную и презираемую личину полицейского, чтобы возвести его на пьедестал дерзкой выдумки и заставить сиять.
Во времена крайней нужды своих героев берешь где только можешь. Есть что-то странное и вместе с тем возвышенное в предпочтении жандарма вору в такой стране, как Франция, слишком остроумной для того, чтобы неизменно освистывать жандарма и аплодировать вору. Я могу лишь от всего сердца похвалить талантливых людей, взявших на себя обязанность восстановить честь полицейского. Пора было заклеймить неисцелимое простодушие всеобщего избирательного права, которое, сделавшись сообщником убийц и мошенников, изнуряло этих скромных героев, мужественно охранявших наш ночной покой и даже не получающих – как компенсацию за скромное жалованье – награды общественного уважения.
Но есть разница между скромным беспристрастным оправданием и вспышками слепого апофеоза; может быть, не стоит все же заменять шляпу, которую господа полицейские носит в реальной жизни, на нарядный сверкающий нимб.
Для того чтобы нравиться, ответили бы нам, надо преувеличивать.
Но тот, кто так говорит, лжет, оскорбляя одновременно и автора, и публику.
Я убежден, что можно нравиться, говоря строгую правду; я верю, что мы ежедневно сталкиваемся на улице с действительностью куда более любопытной и причудливой, чем все, что может выдумать даже не в меру разгулявшееся воображение тех, кто из кожи вон лезет, стараясь удивить простаков.
Саладен, жалкий комедиант, но старательный и ловкий малый, попросту плыл по течению. Он воспользовался модой на сыщиков.
Он достаточно долго – желая произвести впечатление и добиться нужного ему эффекта – рассматривал герцогиню, потом сел на указанное место, вытащил из кармана довольно внушительных размеров бумажник, извлек из него маленький сверток и протянул его госпоже де Шав.
– Вот для начала браслет Королевы-Малютки, – сказал он.
Услышав это имя, герцогиня смертельно побледнела. Молния, ударив с потолка комнаты, поразила бы ее меньше.
Она покачнулась на стуле и прошептала:
– Как, сударь! Вам известно?..
– Я – Рено, – тихо и кратко ответил Саладен. И принялся быстро листать свой блокнот.
– Улица Лакюе, дом пять, – сказал он, открыв первый листок. – Мадам Лили, называемая Глорьеттой, от восемнадцати до двадцати лет, очень хорошенькая, безупречного поведения, ребенок от неизвестного отца; имя ребенка: Жюстина, но в квартале ее чаще называли Королевой-Малюткой… У вас есть возражения?
Герцогиня, открыв рот, уставилась на него.
– Возражений нет, – продолжал Саладен. – Все верно.
Он взял другой листок.
– Конец апреля 1852 года, – снова заговорил он. – Мать и дочь вошли в ярмарочный балаган на Тронной площади. Фиакр, нанятый по случаю дождя…
Мадам де Шав, вскрикнув от изумления, прервала его.
– Как, даже такие подробности!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51