Ибо малышка наша прямо расцвела, стала свежей, как бутон, прелестной, как роза… ведь мы холили и нежили ее, словно принцессу!
Когда мы уже совсем было отчаялись, Сериз открыла свои громадные голубые глаза и взглянула на нас.
– Точно два сапфира! – сказала мадам Канада.
– Сапфиры! – повторил я. И ребенок получил имя.
Девочка, сомкнув веки с длинными ресницами, заснула вновь. А на следующий день было запрещено называть мадемуазель Сериз иначе, как мадемуазель Сапфир. Распоряжение администрации – штраф в пять сантимов за нарушение.
Однако у самой мадемуазель Сериз эта перемена вызвала обиду: впервые за все время она проявила неудовольствие – казалось, ей было жаль расставаться с прежним именем.
Впрочем, дулась она всего несколько минут, а потом забыла обо всем. Да ведь и была она безмозглой, как птичка, но сердце у нее было доброе – я убежден, что нас она уже любила.
До этого момента она только напевала, хотя довольно хорошо произносила слова песенки – говорить же не могла. Постепенно начала она лепетать: но не так, как если бы потихоньку научилась, а будто бы вспоминая то, что умела прежде.
Сомневаться в этом не приходится, поскольку щебетанье ее не имело к нам никакого отношения. Никогда она не повторяла наших слов, а толковала о чем-то другом – и мы далеко не всегда ее понимали. Она поминала какого-то Медора, пастушку, молочницу. Все это ясно показывало, что выросла она в деревне. Об отце она не говорила никогда; при слове же «мама» начинала дрожать – доказательство, что ее, судя по всему, били.
Впрочем, расспрашивать ее было бесполезно. Она либо смотрела на нас непонимающим взглядом, либо принималась горько плакать. Мы сто раз пытались узнать, как зовут родителей или хотя бы, как ее саму называли дома. Тщетно. Такое впечатление, будто она полностью потеряла память. При этом она прекрасно помнила все, что случилось после ее появления у нас.
Мадам Канада была этим очень довольна. Она любила повторять:
– Все к лучшему. Любой скажет, что наша милая крошка родилась в балагане, потому что ничего другого не видела и не знает.
Перехожу теперь к ее воспитанию.
Мадам Канада, увы, не блещет образованностью, хотя нельзя не восхищаться ее умению разбивать булыжники на животе, варить кофе, равно как и силе природного ума. Я был крайне занят: на мне лежало хозяйство, приходно-расходная книга и репертуар – для скольких варьете сочинял я куплеты и репризы, коим не было равных по приятности и остроумию. Саладен же был малый ученый. Когда мы с моей женой решили, что малютке нашей должно дать воспитание принцессы, я сразу подумал о Саладене – пусть учит ее чтению, счету и письму. Колонь мог бы преподавать ей музыку, ибо превзошел все вплоть до тирольских вальсов, а Симилор – давать уроки фехтования, что сулило бы в будущем верный заработок особе женского пола, поскольку дама с рапирой всегда имеет на ярмарках бешеный успех, а также бальных танцев, принятых в высшем свете, в какой области тщетно стали бы искать ему достойных соперников даже и в Париже; наконец, приберегая главное на десерт, мадемуазель Фрелюш предстояло ознакомить ее со всеми секретами хождения по канату – ведь именно в этой сфере, по нашему мнению, должна была блеснуть наша малютка.
Сверх того, Поке по прозвищу Атлант вдруг по собственной воле вызвался наставить ее в хиромантии, сомнамбулизме и карточных трюках, которые он с успехом демонстрировал во многих городах Европы.
Нет предела честолюбивым мечтам папаши и мамаши. А мы с мадам Канадой пылали рвением и рвались в бой даже горячее, нежели истинные отец и мать, чье место было занято нами. Даже всего, что я перечислил, нам казалось мало: мадам Канада была в свое время гуттаперчевой гимнасткой – и потому часто говорила, что ребенку было бы полезно расслабить и размять суставы; я же, когда терял голову в грезах о блистательном будущем крошки, предлагал вдолбить те познания, что остались у меня после службы учеником аптекаря.
От шпагоглотательства пришлось отказаться по причине, о которой я скажу ниже, однако было решено, что по возвращении в Париж девочку нужно будет отправить в мастерскую Каменного Сердца, чтобы брала она уроки художественной живописи у господ Барюка и Гонрекена-Вояки – первейших ярмарочных мастеров.
Нельзя сказать, чтобы все это было пустыми мечтами – но слишком уж много набралось предметов для одной-единственной юной особы, едва перешагнувшей за порог трех лет; вот почему мы с мадам Канадой начали с простых вещей: по-прежнему позволяли ей пить, есть и спать вволю, не считая небольшого занятия по утрам с мадемуазель Фрелюш.
Для родителей (подлинных) я должен отметить здесь две важные особенности и одно необыкновенное явление.
Необыкновенное явление состоит в вишенке, расположенной над правой грудью девочки. Ей сейчас четырнадцать, и родимое пятно уже не выглядит таким розовым, как прежде – однако разглядеть его можно. Нужно ли добавлять, что именно в силу этого малютка получила первое свое имя? Убежден, что читатель мой и сам уже догадался.
Особенности перечислю в соответствии с естественным ходом вещей:
1. В течение долгого времени малютка появлялась в театре лишь для того, чтобы исполнить свою роль. Ее приносили в яслях младенца-Иисуса или в колыбели Моисея, а затем уносили. Это было все. Она не знала о том, что у нас делается.
Как-то вечером, вскоре после обретения ею речи, я привел ее с собой, дабы она посмотрела на танец мадемуазель Фрелюш – ибо следовало привить ей вкус к будущему ремеслу.
Едва лишь мадемуазель Фрелюш поднялась на канат, как малютка стала дрожать – и даже сильнее, чем когда произносила слово «мама». Вскочив на ноги, она побелела, как полотно, и, казалось, совершенно потеряла рассудок.
– Мама! Мама! Мама! – трижды повторила она. – Под окном… мост… река… Ах, я не помню!
Последнюю фразу девочка выговорила с трудом и бессильно опустилась на свое место.
Мадам Канада заподозрила, что мать ее танцевала на канате. Я же был другого мнения. Расспросы не дали ничего: малютка отказалась отвечать.
Впрочем, она и не могла ответить, ибо сказала истинную правду: «Ах, я не помню!» И я выскажу здесь свое соображение: под окнами дома, где жила девочка, часто выступала танцовщица на канате. Было это возле реки, а напротив располагался мост…
2. Саладен из кожи вон лез, чтобы продемонстрировать ей свое мастерство шпагоглотателя. Можно было только поражаться тщеславию этого молокососа; но, поскольку я сохранил к нему слабость матери-кормилицы, то уступил его настояниям.
Обычно девочка любила играть с Саладеном, ибо малый он приятный и с ней всегда был крайне обходителен.
Когда он вышел на сцену, малютка улыбнулась ему. Когда же он вложил острие шпаги в рот, она вдруг резко отпрянула с теми же самыми словами:
– Мама! Мама! Мама!
Ее била крупная дрожь, глаза закатились, зубы скрежетали. Она еще успела выкрикнуть:
– Это он!
И упала без чувств.
XVII
ПРОДОЛЖЕНИЕ МЕМУАРОВ ЭШАЛОТА
Надо вам сказать, что тут мы с мадам Канадой призадумались и кое-что вспомнили. В последний вечер ярмарки на Тронной площади в Париже заявилась на представление дамочка с прелестной девчушкой, которую, было видно по всему, обожала. И вот когда наш Саладен принялся глотать свои шпаги, парижская девчушка закричала и стала плакать, повторяя: «Ой, какое страшилище! Я не хочу на него смотреть! Мамочка, уведи меня отсюда!» А Саладен пришел в страшную ярость, потому что гордость его была задета.
К несчастью, все это произошло слишком давно. Если бы мы узнали об этом раньше, то могли бы что-то предпринять – теперь же нас извиняло то обстоятельство, что обретались мы далеко от Парижа.
И все же, когда мадемуазель Сапфир так перепугалась при виде шпагоглотателя, мы с Амандиной очень расстроились при мысли о парижской девчушке – ведь дамочка души не чаяла в своей дочке, это сразу было заметно.
Было решено расспросить Саладена, но Саладен говорил только то, что хотел; вообще, с каждым днем становился он все наглее, якшался со всякими подозрительными личностями и завел знакомства в притонах. Нас же он откровенно презирал. Дружки называли его «маркизом», отчего он прямо-таки надувался от гордости.
С Симилором, который старался вытянуть из нас как можно больше денег, я почти не общался; впрочем, из немногочисленных наших бесед вынес я убеждение, что преступный отец пытался держать в руках молокососа, превосходившего его хитростью, похваляясь нашими прежними шалостями и рассказывая о связях наших с Черными Мантиями.
Это правда, что я был знаком с Черными Мантиями, ибо держал контору на собственной лестнице великого Лекока де ля Перьера. Если бы пожелал я поведать в сих мемуарах о том, что довелось мне видеть и слышать, когда имел я дела с нотариусами и нотаблями, а со слугами их не раз ужинал в знаменитом кабачке «Срезанный колос», то привел бы многих в великое удивление, потому что не раз сталкивался нос к носу с сыном Людовика XVI, беленьким как девчонка, и с графиней Корона, красивой словно богиня из сказки, а Трехпалого, бывшего мужа баронессы Шварц, встречал каждый день – он-то в конечном счете и перерубил шею господина Лекока при помощи кованой дверцы железного сейфа с секретом. Это все забавно только на первый взгляд, ибо такие дела изрядно припахивают гильотиной. Словом, хватит об этом.
Впрочем, даже через подобные перипетии сумел я пронести уважение к себе, коим дорожу больше чести. Как только смог я найти работу, так и расстался навсегда с Черными Мантиями, предоставив их самим себе. Симилор же, с его привычками к изящной жизни и пороками на все готового головореза, до сих пор жаждет отыскать осколки былого сообщества, дабы сколотить с их помощью состояние.
Эта идея захватила Саладена, в силу чего отец сохранил одно-единственное преимущество перед ним.
Однако целью означенных записок отнюдь не являются ни повествование о дурацких выходках Саладена и Симилора, ни рассказ о преступлениях Черных Мантий, с которыми я ни за какие коврижки не согласился бы возобновить старое знакомство; я взял в руки перо, дабы принести пользу нашей приемной дочери, а потому ограничусь лишь тем, что имеет отношение к ней.
В те времена это маленькое существо уже обладало только ей присущим и весьма необычным характером – описать же его было трудно даже более даровитым философам, чем я. Нельзя было назвать девочку веселой, хотя с губ ее не сходила очаровательная улыбка. Но за улыбкой этой таилась некая грусть или даже холодность: она по-своему любила нас, была, казалось, рада нашим ласкам и отвечала нам тем же, однако с некоторой холодностью. Я пытаюсь найти наиболее точное определение – эта холодность не выказывалась открыто, но о ней можно было догадаться.
Чего только не делали мы с Амандиной, силясь разгадать, что творится в этом маленьком сердечке. Мы так нежно ее любили, что у обоих у нас сжималось сердце при мысли, не страдает ли она в глубине души. Помнила ли она хоть что-нибудь? И почему тогда не признавалась? Отчего не желала доверить нам свою маленькую тайну?
Или же, как нам часто казалось, внезапная разлука с семьей оставила неизгладимый след на ее рассудке? Бывали моменты, когда в ее пристальном взоре можно было прочесть невысказанное признание: «Я ищу ответ в своей пустой памяти, но ничего не нахожу». Чаще всего это случалось, когда она оставалась одна и думала, что за ней никто не наблюдает; порой же ее голубые глаза внезапно загорались огнем – она словно бы ухватывала за кончик нить своих воспоминаний, и на се прелестном личике появлялось тогда выражение радости.
Но все это пропадало, и глаза ее меркли; она вновь становилась бледной и задумчивой, а светлые кудри будто вуалью прикрывали ей лицо, на котором опять ничего нельзя было прочесть.
– Думается мне, – частенько повторяла Амандина, – что наш бедный ангелочек в конце концов свихнется. Экая жалость!
Пока же она росла в добром здравии и блистая талантами своими. На ярмарках нам уже начали завидовать, и если бы мы захотели, то могли бы получить за нее кругленькую сумму, потому что конкуренты, считая нас по-прежнему бедными ввиду плачевного состояния балагана, без зазрения совести досаждали нам весьма заманчивыми предложениями.
Но, помимо тех надежд, что возлагали мы на ее карьеру в качестве танцовщицы на канате, ни я, ни Амандина не согласились бы расстаться с ней ни за какие деньги, и поскольку Саладен был вполне способен утащить ее во второй раз, я объявил ему раз и навсегда, в присутствии его отца и с полного одобрения мадам Канады:
– Знай, сопляк, хоть я и сохранил к тебе слабость кормящего отца, если ты притронешься к ней даже пальцем, раздавлю, как гадину.
В балагане всем известна кротость моего характера, а потому люди знают: если уж я кому пригрозил, то слово мое свято.
Впрочем, Саладен не питал никакой злобы к девчушке, совсем напротив. Иногда мы начинали бояться, как бы он не полюбил ее слишком сильно, когда придет время. Он возился с ней, занимаясь ее образованием, гораздо больше, чем можно было ожидать от такого распущенного юнца: поднимался утром ради первого урока, а вечерами частенько прихватывал часок-другой от своих развлечений, чтобы заняться с ней чтением и письмом.
Со своей стороны, малютка выказывала ему кроткую и холодную признательность – в общении с ним, как и с нами, она оставалась непроницаемой. Я здесь имею в виду все время ее пребывания у нас: мадемуазель Сапфир и в три года, и в десять лет, и в четырнадцать была для нас загадкой.
При этом она вовсе не таилась и не дичилась: везде и всюду она была радостью нашего с Амандиной очага; но коль скоро вознамерился я описать все как есть, то назову вещи своими именами: в девочке было нечто такое, о чем она, быть может, сама не ведала – мы же, как ни бились, разгадать ее тайну не смогли.
В первые годы это проявлялось в дрожи, о которой я уже упоминал, и в крике, всегда одном и том же: «Мама, мама, мама!» Но позднее, поскольку вечный этот зов вызывал вопросы, а отвечать она не хотела (или просто не могла), появилась у нее другая манера, и во время приступов, кончавшихся, как правило, слезами, взывала она теперь только к Богу.
В первый раз имя мадемуазель Сапфир в качестве главной танцовщицы на канате, сменившей прославленную мадам Саки, было напечатано на афишах в Нанте, большом и красивом городе, расположенном на берегу реки, в департаменте Нижней Луары..
Мадемуазель Фрелюш едва не лопнула от злости, но остальная часть труппы отнеслась к нашей затее с одобрением, ибо за полгода наша малютка Сапфир добилась таких успехов, что вполне имела право показаться на публике и снискать ее расположение даже в столице.
Ей было шесть лет, она была очень высокой для своего возраста и отличалась изумительной стройностью. Мы с Амандиной нарядили ее в костюм лазурного цвета, в полном соответствии с именем. Когда она вспорхнула на канат, похожая на небесное облачко, публика загудела: и это был не рокот изумленного восхищения, а вздох любви.
Я имею право так говорить, ибо видел это повсюду. Будь то на востоке или на западе, на севере или на юге Франции, везде зрители проникались к ней нежностью: смотрели на нее любовным взором и аплодировали ласково, расплываясь в улыбке трепетного волнения.
Ее полюбили еще девочкой – но чувство это еще более выросло и расцвело, когда она превратилась в барышню.
Возвращаясь к ее дебюту, скажу, что мы собрали полный зал, ибо афиши были расклеены за три дня до представления, что было нам позволено господином мэром. С именами шутить не стоит; разумеется, имя само по себе не дает гарантию успеха, но много ему способствует, и, можете мне поверить, прозвище мадемуазель Сапфир, явившееся на свет благодаря мне и мадам Канаде, свою роль сыграло. Оно было напечатано голубыми буквами в блестках, напоминавших крохотные алмазы, занимало середину афиши и, казалось, источало свет само по себе. Весь Нант видел его, весь Нант говорил о нем, весь Нант задавался вопросом: кто такая эта мадемуазель Сапфир? Пошли смотреть!
И весь Нант, чтобы узнать это, заявился к нам, так что многим не хватило билетов.
Конкуренты наши на ярмарке локти кусали – бесились так, что жалко их становилось.
Она исполнила свой танец, словно херувим, бесстрашно и уверенно. Публика для нее ничего не значила, ведь она привыкла к зрителям с младенчества, когда выступала в ясельках и колыбели; впрочем, она потом часто нам говорила, что никого не видит во время представления.
Аплодисменты убаюкивали ее или приводили в легкое волнение, наподобие музыки – но никогда не опьяняли.
Она танцевала в том стиле, что знатоки именуют классическим – с чарующими строгостью и чистотой движениями. Амандина говорила, смеясь и одновременно смахивая слезу: «Если в раю танцуют на канате, это должно выглядеть именно так».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51