Неутомимая мать вступила в переговоры с третьей Heвестой, которая была просто ангелом, не больше и не меньше – но тут в замок Монсо пришло письмо Лили.
Письмо было отдано матери; та прочла его и сунула в карман.
В этот день Жюстен должен был в первый раз встретиться со своей новой нареченной. Молодые люди понравились друг другу.
Но, оставшись в одиночестве в своей спальне, мать внезапно также ощутила на сердце какую-то тяжесть. Она перечитала письмо дважды, трижды… в общей сложности, не меньше двадцати раз. В послании, нацарапанном дрожащей рукой, что было так же невыносимо для глаз, как рыдания для ушей, говорилось: «Дорогой Жюстен, наша малышка потерялась, ее украли у меня, мне нужна твоя помощь, приезжай скорее».
Мать Жюстена сделала попытку отмахнуться от этого вопля отчаяния. Что ей до какой-то девки? Однако она проплакала всю ночь, поскольку между всеми матерями существует некая связь.
И она призадумалась. Жюстен сильно изменился. Он не жил, а прозябал подле нее, он стал грустным и молчаливым. По утрам он брал какую-нибудь книгу – чаще всего, Вергилия или Горация, поскольку, во-первых, был образованным человеком, а во-вторых, страшился тех явлений нового искусства, где слишком уж обнажались треволнения реальной, жизни – и уходил бродить под сень деревьев парка.
Возвращался же он в еще более унылом настроении, чем прежде.
О Лили он никогда больше не упоминал, но когда мать заводила речь о его планах, отвечал с обычной, болезненно-печальной улыбкой:
– Не будем говорить обо мне. Я сошел с ума.
Да, в этом красивом, веселом и безмятежном замке Монсо никто не был счастлив.
Однако днем, когда человек обретает мужество, добрая женщина удивилась тому, что проявила накануне такое слабодушие. Она с прежним рвением принялась за матримониальные дела – и брак с третьей невестой продвинулся еще на один шажок.
Затем все повторилось. С наступлением вечера у матери вновь защемило сердце. С явной неохотой она стала читать и перечитывать письмо «этой девки». И на сей раз задумалась о ребенке.
«Наша девочка потерялась…»
Мать Жюстена была волевой и сильной женщиной. Ей удалось продержаться десять дней. Однако муки оказались столь нестерпимыми, что на одиннадцатый день она сдалась.
Это случилось за сутки до тех событий, что были описаны нами в предшествующей главе. Жюстен с матерью ужинали в одиночестве. Жюстен был, как обычно, рассеян и угрюм. Оба обменивались редкими словами, которые сопровождались продолжительными паузами.
– Ну? – спросила графиня, когда подали десерт. – Узнаем ли мы наконец твое мнение о Луизе?
Так звали третью нареченную.
– Она очаровательна, – ответил Жюстен. – Просто очаровательна.
– И ты полюбишь ее?
– Сомневаюсь, матушка.
Графине не удалось скрыть негодования.
– Не сердись, мамочка, – промолвил Жюстен с обезоруживающей улыбкой. – Ты же знаешь, я тогда сошел с ума. Порой это возвращается.
Он встал из-за стола и отправился на прогулку.
Две слезинки скатились по щекам графини. Она вернулась к себе.
Примерно в восемь вечера она появилась, чтобы спросить у слуг, вернулся ли Жюстен. Получив отрицательный ответ, она отдала следующее распоряжение:
– Скажите господину графу, чтобы он не ложился, не повидавшись со мной. Я буду ждать его в гостиной.
Когда Жюстен вернулся, было уже поздно. Он прошел в гостиную. Мать стояла на пороге. Она сказала ему:
– Обними меня!
Жюстен очень сильно любил свою мать.
– Случилось какое-то несчастье! – пробормотал он, поддерживая ее, ибо она с трудом держалась на ногах.
Услышав же рыдания, добавил:
– Что с тобой, мама! Скажи мне, ради Бога, чего ты хочешь от меня?
Когда он был маленьким, то добивался от нее слезами всего, чего хотел. Став мужчиной, он, в свою очередь, не мог устоять против слез.
– Обними меня, – повторила графиня, – обними от всего сердца. Случилось несчастье, большое несчастье, и ты, возможно, никогда не простишь мне того, что я сделала!
Жюстен недоверчиво улыбнулся. Она протянула ему раскрытое письмо. Жюстен, едва взглянув в него, в изнеможении рухнул в кресло.
Графиня опустилась перед ним на колени.
– Ты все еще любишь ее, – прошептала она, – любишь больше меня! Ты видишь, ты же сам видишь! Никогда ты не сможешь простить мне!
Жюстен привлек ее к себе и поцеловал в лоб.
– Я прощаю вам, матушка, – сказал он.
Но глаза его неотрывно смотрели на дрожащие каракули, молившие о помощи.
– Десять дней! – подумал он вслух.
– У меня нет никого, кроме тебя, – произнесла графиня, как если бы он обрушил на нее град упреков. – Если бы ты знал, что значишь для меня!
– Матушка, я вам прощаю, – повторил Жюстен. Однако он был так бледен, что графиня, страдая всей душой, спрятала лицо в ладонях с воплем:
– О, ты ее любишь! Любишь!
Вместо ответа Жюстен, быть может, бессознательно, поднес к губам бумагу с каракулями Лили.
– Вы сказали мне: «Ты хочешь, чтобы я умерла от горя?» Ах, я очень сильно люблю вас, матушка! Я бросил ее ради вас!
Графиня повторила, будто обезумев:
– У меня никого нет, кроме тебя!
– А у нее был ребенок, это правда, – еле слышно промолвил Жюстен. – Когда я уехал, она нашла утешение в нем. Теперь она осталась одна…
– Хочешь, я поеду к ней? – вскричала графиня, поднявшись на ноги.
Жюстен покачал головой.
– Вы ни в чем не виноваты, матушка, – сказал он, – ни передо мной, ни перед ней. Вы живете в светском обществе и действовали сообразно светским понятиям. А у меня трусливая душа и подлое сердце. Что мне до света? Но я поступил так, словно стал его рабом. Ах, я очень сильно люблю вас!
Графиня обхватила его голову руками и стала страстно целовать.
– Мой Жюстен! – пролепетала она. – Мой сын! Сердце мое!
Но Жюстен, позволяя ласкать себя, продолжал говорить:
– Девочка потерялась! Она ждет меня уже десять дней! Быть может, ее уже нет в живых!
И он, в свою очередь, попытался встать.
– Ты уезжаешь! – в ужасе графиня. – Ты не вернешься!
Жюстен, уже сделавший первый шаг к двери, прижал ладони ко лбу и поник головой.
Графиня выпрямилась с решимостью мужчины.
– Я же сказала тебе, что поеду, – воскликнула она, уже не в силах сдержать волнения. – Я буду ее любить, если так нужно. О Господи! Любить ее! Я сойду с ума!
Но Жюстен не слышал. С ним случился сердечный спазм, и почти всю ночь он пролежал без сознания.
Наутро было приказано запрягать лошадей: Жюстен с матерью отправлялись в Тур.
В дороге никто не произнес ни слова.
На вокзале графиня в момент прощания сказала:
– Сын мой, благодарю вас за счастливые дни, дарованные мне. Я молилась и размышляла всю ночь. Есть то, что преодолеть невозможно. Вам придется сделать выбор между ею и мной.
– Я сделаю этот выбор, матушка, – ответил Жюстен, чьи глаза были сухи.
Последний мучительный поцелуй, и Жюстен вошел в вагон.
Графиня на мгновение оцепенела.
Накануне она произнесла: «Я буду любить ее, если так нужно…»
В карету она села одна. Кучер удивился, не слыша рыданий. Когда она вернулась в замок, слуги при виде ее сказали друг другу: «Мадам постарела на двадцать лет!»
Поезд шел в Париж.
Из своего окна графиня могла видеть, как он движется по равнине, оставляя за собой длинный шлейф дыма.
Она преклонила колени перед распятием и надолго застыла в неподвижности, потом легла в постель, хотя солнце еще не достигло зенита.
Жюстен, сойдя с поезда на парижском вокзале, не смог бы ответить, были ли у него попутчики – настолько был он поглощен своими мыслями. Ему предстояло сделать выбор.
И он сделал выбор в тот момент, когда дал кучеру фиакра адрес Лили: улица Лакюе, дом № 5.
Да, сердце у него было разбито, но оно, просыпаясь как после летаргического сна, оживало, охваченное вновь прежней юношеской страстью, прежним безумием. Он вновь видел перед собой Лили, свою пленительную мечту. Как мог он жить без нее? И до чего же сильно любил он свою мать!
О, если бы хоть когда-нибудь, хоть когда-нибудь смогли бы соединиться эти обожаемые существа, разделенные ныне пропастью!
Мать сказала ему: «Есть то, что преодолеть невозможно!» Однако Жюстен явственно различал в тумане грядущего ангельскую улыбку – детское личико в ореоле золотистых волос.
Его дочурка! Мать не сможет устоять перед лаской его дочурки!
Мы видели, как он вошел в опустевшую комнату Глорьетты, как сел возле колыбели и стал ждать.
Ожидая, он взял фотографию Лили и с нежной улыбкой произнес те слова, которые каждый считает своим долгом сказать при виде снимка, на котором мать «вышла хорошо», а от ребенка осталось только смутное пятно: «Не усидела спокойно!»
Королева-Малютка и в самом деле «не усидела», ибо разглядеть можно было только светлую прядку в какой-то дымке, нечто бесформенное и неопределенное – улыбающееся облако.
Зато Лили «вышла» бесподобно, и лицо ее притягивало к себе Жюстена, словно некими колдовскими чарами. Она выглядела печальной, но была ослепительно красива.
Не знаю, каким образом, но тянущиеся к облачку губы сразу выдавали, что пришла она к фотографу для одной цели – сделать снимок ребенка.
Не знаю, каким образом, но при взгляде на этот снимок сразу можно было понять, что для нее ничего на свете не существует, кроме ребенка, которого нельзя было увидеть – но она-то с горделивой нежностью смотрела только на него!
В ней все блистало очарованием, но без тени кокетства. Я говорю либо слишком много, либо слишком мало: есть женщины, которые, не будучи от природы кокетливыми, все же сохраняют вполне невинную любовь к драгоценностям и нарядам – и только юные матери способны забыть обо всем, чтобы очаровывать помимо воли.
Жюстен смотрел на Лили. Вся ее трогательная и прекрасная история явственно представала перед ним в юной серьезности этого лица. Роскошные волосы были уложены с какой-то даже суровостью, и только благодаря необыкновенно изящному сложению выглядело приличным жалкое платье.
Жюстен догадался обо всем и сказал себе: отныне я буду лишь вторым в ее сердце…
И он обрадовался. Это было хорошее место – место подле обожаемой Жюстины.
Он был настолько счастлив, что ему казалось, будто отыскать Жюстину окажется очень простым делом, не требующим больших усилий.
Уже почти стемнело, а Жюстен все смотрел на фотографию и грезил.
На лестнице послышались тяжелые шаги.
– Я сильно задержался, – произнес кто-то с порога, – но мне хотелось удостовериться, что сделано все возможное. И без толку! Мамаша Нобле потеряла половину своей клиентуры и винит в этом нас. А другие смотрят так, словно говоришь с ними о временах всемирного потопа… О!
Монолог прервался на этом возгласе, ибо Медор увидел Жюстена.
– Уж не ошибся ли я дверью? – проворчал он. – Да нет! Вот колыбель. А где же Глорьетта?
– Я жду мадам Лили, – прозвучало в ответ.
– О! – вновь сказал Медор. – У вас есть какие-то новости?
– Нет, мне ничего не известно.
Медор подошел ближе, чтобы разглядеть незнакомца. В комнате было совсем темно.
– И вы пришли сюда дожидаться ее? К ней давно никто не ходит.
Жюстен заколебался. Медор встал между ним и дверью, чтобы было виднее.
– О! – произнес он в третий раз, и в тоне его явственно послышалась неприязнь. – Я вас узнал! Вы тот самый… ну, в общем, вы человек из замка в Турени!
Жюстен кивнул. Медор отодвинулся от него.
– А вы? – спросил Жюстен. – Кто вы?
– Я тот, кто потерял девочку, – грубо ответил Медор. – Теперь искупаю, как могу, свою вину.
С этими словами он вышел и вновь спустился по лестнице. Через несколько секунд Жюстен увидел, как он, с трудом переводя дух, появился на пороге с горящей свечой.
Поставив подсвечник на стол, он вновь подошел к Жюстену и промолвил озадаченно:
– Если бы вас здесь не было, я подумал бы, что это вы. Однако вы сидите тут, и это совершенно невозможно!
Жюстен ничего не понимал.
Бедный малый говорил столь несвязно, что сначала Жюстену показалось, будто он пьян.
Но Медор не был пьян; обращался же он к самому себе, пытаясь разобраться в том, что произошло, – и его совершенно не беспокоило, какое впечатление производят эти странные речи на слушателя.
– Вас я, конечно, не люблю, – бормотал он, – потому что она все ждала, а вы не приезжали. Вы жили в замке, а она в мансарде. Если бы у малышки был отец, ее не украли бы, так? Конечно! И вот еще что: она только о вас и говорила… Жюстен, Жюстен, Жюстен… и днем, и ночью один Жюстен. Стало быть, все было бы очень просто, если бы это вы увезли ее в красивом экипаже. Но чтобы другой…
– Другой? – переспросил Жюстен, и сердце у него мучительно сжалось. – Объясните мне, умоляю вас!
Из глаз Медора выкатились две слезинки. Он произнес:
– Неужели это я плачу? Да, я, конечно… потому что привык охранять ее и служить ей… О! Вы должны знать: ей пришлось пережить слишком много горя! Но не в этом дело, – прервал он самого себя, проведя по лбу широкой ладонью. – Кто же был в этом красивом экипаже, который ее увез, если вы сидите здесь?
Жюстен, поднявшись, пролепетал:
– Значит, она уехала?
– И что же? – осведомился Медор с непонятным озлоблением. – Разве не свободна она ехать, куда ей вздумается?
Его тяжелая рука легла на плечо понурившегося Жюстена.
– Вы теперь тоже свободны, – сказал он с горечью. – Я не очень хорошо знаю таких людей, как вы, но понимаю их довольно хорошо. Она вам дала предлог – на сей раз вы можете убраться с легким сердцем. Но не смейте ее осуждать! Чтобы ни единого дурного слова о ней я не слышал! Иначе я проломлю вам голову о стену, слышите, вы – человек из замка?
Глаза Медора сверкали, ноздри раздувались.
А Жюстен и в самом деле не произнес ни единого слова. Но и не убрался прочь. Медор увидел, как он пошатнулся, и бедному малому пришлось сначала поддержать его, а потом взять на руки, чтобы отнести бесчувственное тело на постель Глорьетты.
XV
РАСПРОДАЖА
Когда Медор в порыве первого изумления спустился по лестнице, он намеревался остаться внизу, чтобы ждать Лили у подъезда. Лили никогда не выходила из дома; вероятно, она находилась где-то рядом, подстерегая возвращения его, Медора, ибо он, по собственному признанию, сильно задержался.
Но у порога он увидел ту самую соседку, которая проявила удивительную скромность и мягкосердечие по отношению к Жюстену.
Желая вознаградить себя за это, достойная женщина собрала около дюжины соседей обоего пола и принялась с жаром описывать – со всеми уместными добавлениями – выходку Глорьетты.
– Вечно плакать не будешь, – говорила она, – а господин этот из важных людей будет. Известно, что к таким все милашки липнут, а они даже кошелька не развязывают, просто поманят – и готово! Прямо смешно! А Глорьетта-то одеться толком не успела, но ни чуточки не стыдилась этого господина, а он уж точно префект или маркиз, весь из себя щеголеватый, с модной бородкой и прилизанными волосами… но уж черен! Ох, чернее не бывает! А кучер у него в парике, и слуга тоже, а сбруя на лошадях обшита золотым галуном, а на окнах шелковые занавески с рисунками – дикари в шкурах держат над головой корону, это гербом называется, я об этом узнала в Амбигю. И вельможа этот подал Лили руку, а та даже бровью не повела, будто привычная. Тут кучер подхлестнул лошадей, и помчались они на острова Любви… а то и в Аньер, где за это дело сорок франков платят… вот так!
Во время этого повествования большие кулаки Медора дважды или трижды сжимались, и если он не прибил на месте красноречивую соседку, то отнюдь не по недостатку желания.
Он вспомнил о Жюстене – «человеке из замка» – и поспешил подняться наверх.
Он вернулся к Жюстену, словно тот мог что-то ему разъяснить. Возможно также – ибо в сердце бедного Медора таилось и дурное, – что он хотел переложить на Жюстена часть мук, столь жестоко терзавших его самого. Медор искренне считал себя вправе карать тех, в чьей виновности не сомневался.
Это был честный и славный парень. Быть может, он действовал, сам того не сознавая, как соперник Жюстена? Кто мог бы ответить на этот вопрос? Уж, конечно, не Медор. Правда, преданность его походила на настоящий культ, но не забудем, что источником этого благоговения сначала была признательность, а затем жалость.
– Уж очень она несчастна! – говорил он.
А затем к благодарности и состраданию присоединились другие чувства: преклонение перед одиночеством матери, рабское самоотречение ввиду полной ее беспомощности, пылкий восторг перед благородной рыцарственностью ее любви.
В целом все это преобразилось в подлинную страсть, столь же бескорыстную, сколь жертвенную, и во имя этой страсти бедный малый был готов претерпеть любые муки.
Увидев, что Жюстен лишился чувств, он испытал изумление.
– Так значит, он ее любил? – сказал себе Медор. А затем спросил себя:
– Но если он любил ее, отчего бросил?
Бедному Медору было не под силу ответить на эти сложные вопросы, перед которыми порой пасуют и философы. Прежде всего, надо было помочь Жюстену – и вот тут Медор сделал все, что мог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51