Не знаю, что это была за книга, не могу сказать. Он подал мне ее туда, где я сидела, на край могилы, и она раскрылась, упав на мои подставленные ладони. Вижу ли я отмеченное место? Да, вижу. Я должна прочитать этот отрывок задом наперед, снизу вверх, справа налево, громко, слово за словом, а прочитав один раз, тут же начать снова. Читая, я должна была высоко поднять правую руку в сторону новой луны, держа ладонь вывернутой наружу. (На это он обратил особое внимание.) Мне надлежало читать, пока он не остановит меня, нанизывая эти латинские слова одно на другое, так что получалась какая-то нелепая цепочка. Сама не знаю, что я читала той ночью, не могу извлечь ни малейшего смысла из этой декламации. Слова, всего лишь слова, не более. Единственное, что могу сказать наверняка: если бы они читались так, как были написаны, слева направо, то составили бы описание некоего ритуала римской католической церкви. А так, как я их читала, задом наперед, они были, как я уже сказала, не более чем словами, но складывались каким-то образом в заклинание. И чему же мне предстояло стать свидетельницей, когда это заклинание…
…Отец Луи открыл гроб сам, на этот раз медленно. Деревянная крышка отделилась со звуком ломающегося льда. Все это время я продолжала читать. Стоит ли говорить, что читать вот так — по-латыни, задом наперед, держа вывернутую правую ладонь раскрытой в сторону луны, было не так-то просто, требовало нешуточной сосредоточенности? Занятая своим делом, я не сразу увидела содержимое раскрывшегося гроба. Не заметила я и того, что, как я думаю, случилось в тот же миг, — исчезновения призрака, моментально водворившегося в предназначенную смертным могилу.
Когда же взглянула вниз, на раскрытый гроб, то увидела высохший труп в знакомых лохмотьях. Черты лица были неразличимы. Его положение в этом узком сосновом ящике больше всего напоминало позу зародыша: он лежал, свернувшись, на левом боку, подтянув колени и склонив голову… Я ожидала увидеть совсем другое: или Мадлен, такой, какой я ее знала, или неузнаваемую кучу костей — обычный скелет. То, что предстало моему взору, было ни тем ни другим, а вернее… и тем и другим. Когда я сидела на краю могилы, произнося слова заклинания, пытаясь одновременно заглянуть в гроб… я увидела , что труп перестал быть трупом! То, что было мертво, ожило.
Мадлен, та Мадлен, которую я знала, каким-то образом сошла в гроб, чтобы заявить право на свой бренный прах. Заглянув в гроб сразу же, как только отец Луи раскрыл его, я бы, вероятно, увидела просто останки смертного существа. Тлен. Кости. Может быть, сохранившиеся лучше, чем обычно. Но к моменту, когда я увидела это там, в могиле, Мадлен уж словно начала воссоздаваться. Отрываясь время от времени от страницы, которую читала, и бросая взгляд вниз, я стала свидетельницей полного ее воссоздания из останков. Эта мертвая, потемневшая от времени кожа, туго натянутая на кости, вновь стала девушкою по имени Мадлен. Живой Мадлен де ла Меттри — так, по крайней мере, казалось. Такой она оставалась недолго. Очень недолго.
Я видела, как высохшая кожа становится мягкой и заполняется плотью, как кости соединяются в суставах. Кожа вновь обрела цвет, присущий живому человеку. Волосы и ногти начали… расти с быстротой, немыслимой для смертного. А потом… потом я увидела шею, которая мгновением раньше была всего лишь выемкой на кости, неким изгибом. Там, где был профиль Мадлен, медленно проступало ее лицо, обращенное к небу; она лежала, глядя вверх, на священника. Я это видела , могу поклясться! Помню последнее слово заклинания, произнесенное мною, — Dominus , после чего веки Мадлен приподнялись и — какой ужас! — ее красивые карие глаза словно застыли, превратившись в вязкое желе, и она долго еще улыбалась этими глазами отцу Луи.
Я взглянула на священника и увидела, что из его глаз катились слезы и застывали на щеках, пока он совершал свой, как видно нелегко дававшийся ему, обряд. Смочив большой палец каким-то маслом из серебряного флакона, он начал короткими взмахами руки крестить воздух над могилой, не переставая при этом читать Misereatur и Indulgentiam . Это был обряд соборования, исполняемый для спасения души: «…милостью Святого Духа помоги ей, Господи, прости ей грехи ее, спаси и прими душу ее».
Воссоздание Мадлен завершилось: на моих глазах исчезли безобразно длинные ногти трупа, скрученные, как когти животного, а ее волосы, спутанные в черный узел, распрямились и стали такими, какими, вероятно, были, когда она умерла… Но еще до этого отец Луи взял прядь ее волос и несколько ногтей, которые легко отделились от пальцев. А она лежала на спине и выглядела так, как в день своей смерти, — если бы не вырванное горло, она была бы красивой.
Теперь отец Луи приступил к обряду другого рода. Я видела, как он вытащил из складок своего одеяния продолговатый чугунный котелок, чуть длиннее кисти его руки, бросил туда спутанные волосы, обломки ногтей и вылил остаток масла из серебряного флакона. Все это время он что-то бормотал; единственные слова, которые я сумела разобрать, — lavande et miel , лаванда и мед, — их он и добавил в котелок и, крепко сжимая его, заставил… заставил нагреться (как — не знаю), и пар начал с шипением вырываться из отверстия в крышке.
А я продолжала читать все тот же отрывок в десятый или, может быть, в двадцатый раз.
…Недолго пребывала Мадлен в том состоянии, обрести которое стремилась веками: красота ее стала исчезать, плоть разрушаться.
— Быстрее! — крикнул священник. — Теперь быстрее! — Не зная, чего он хотел от меня, я могла лишь повторять его действия. Он подтащил один из мешков поближе к голове Мадлен, я подтянула второй к противоположному концу гроба. Я возобновила было чтение, но священник остановил меня взмахом руки. — Дело сделано, — сказал он. Значит, заклинание подействовало. А может быть, церковное проклятие утратило свою силу… Но отец Луи молчал. Его глаза были устремлены на Мадлен, чье недолгое оживление сменилось смертным тленом. И вновь я могла лишь повторять то, что делал священник: брала горсти земли и бросала их в могилу, где как живая лежала Мадлен; на ее лице, в ее широко открытых глазах все еще можно было различить улыбку. — Только правой рукой! — сказал мне отец Луи. — Пользуйся только правой рукой, той, которую благословила луна. Погружай ее в землю сжатой в кулак, раскрывай ладонь, а потом сжимай снова. Набирай землю и разбрасывай, разбрасывай над ней… И старайся делать это одинаково, совершенно одинаково каждый раз. — Сам-то он, как я заметила, вовсе не придерживался этого правила: работал торопливо, обеими руками, покрывая верхнюю часть тела Мадлен землей так быстро, как мог. Но я все делала так, как он велел.
Хотя движения священника немного замедлились, я работала все так же. Двадцать, тридцать, сорок раз я опускала кулак, вытаскивала его и разбрасывала землю над телом… девушки, суккуба, призрака, доброго духа… над телом Мадлен. Рука болела. И я, и инкуб молчали. Я гадала, могла ли Мадлен говорить. Полагаю, что да, могла. Наверно, она молчала, потому что у нее не было слов, кроме «прощай», а этого она говорить не хотела.
По-видимому, я сделала все, чего от меня ожидали, если речь идет о луне и ритуале чтения задом наперед. Теперь я знала наверняка, что исполнила свою миссию. От меня больше ничего не требовалось: я стала простой свидетельницей происходящего.
Отец Луи опорожнил свой мешок первым, я — вскоре после него, работая одной рукой, той, которую «благословила луна». Мадлен, еще полностью сохранявшая свою телесность, покрыта слоем освященной земли. Во время этого колдовского погребения все мое внимание было сосредоточено на нижней части тела Мадлен, на ее ногах. В этом мне повезло: я никогда не смогла бы проделать то же, что отец Луи, — закрыть освященной землей широко открытые глаза Мадлен, ее блаженную улыбку. Она не моргала, когда земля падала на ее лицо. Я с трудом сдержалась, чтобы не отвести взгляд, так потрясла меня ее готовность принять эту землю. И тогда отец Луи произнес последние слова прощания: «Sit tibi terra levis , моя Мадлен». Он повторял их снова и снова, каждый раз, когда осыпал ее лицо горстью освященной церковью земли.
— Да будет земля тебе пухом, — говорил он вновь и вновь. — Да будет земля тебе пухом.
И вот Мадлен уже вся покрыта землей. Тогда я подумала: все кончено — сейчас мы вернем на место крышку гроба, возможно, свершим еще один обряд, каким-то непостижимым образом попрощаемся с ней. Но нет.
Как описать то, что произошло дальше? Поймите, у меня не так много времени: я слышу, как наверху таскают взад-вперед дорожные сундуки, капитан выкрикивает команды, все готовятся к заходу корабля в порт не позднее чем через час. (Ричмонд — наш порт назначения, Ричмонд, в штате Виргиния…) Что ж, я опишу необычный конец этой истории обычными словами.
Я увидела, что Мадлен задвигалась под своим земляным одеялом. Пока мы засыпали ее освященной землей, она не мигая смотрела на нас, вернее, на священника. Уже не в позе зародыша в утробе матери, а на спине; она лежала совершенно неподвижно все то время, что мы работали. Но теперь она, казалось… вновь свертывалась в утробный завиток. Медленно и очень изящно… подобно тому как течет вода, неторопливо разгорается огонь, дует ветер… И вот она уже лежит, свернувшись, словно в чреве матери. В этот миг я поняла, что мы достигли своей цели. А так как положение, которое она приняла, красноречиво свидетельствует о бессмертии, я не перестаю размышлять: а что если Мадлен вновь обретет жизнь в каком-нибудь ином обличье? Я и сейчас думаю об этом. И если она действительно… живет , надеюсь, что живет мирно и безмятежно.
Если бы мы тогда сразу же вернули крышку гроба на место… Но нет. Мы по-прежнему молча сидели по краям могилы. Наконец священник дотронулся правой рукой до Мадлен: она лежала лицом к нему, свернувшись на левом боку. Я удивилась, увидев, что он внезапно отшатнулся, но удивление сменилось отвращением, когда поняла, что он вовсе не убрал свою руку. Нет, это предплечье Мадлен отпало от плеча, а кисть — от запястья. Отец Луи так и сидел, держа ее руку, быстро распадающуюся на множество маленьких косточек, в своей, сложенной пригоршней.
И тогда я увидела, что волосы Мадлен становятся все длиннее, превращаясь в темную спутанную массу, как тогда, когда мы выкопали гроб. Пряди волос, подобно червям, извивались в земле, почти закрыв лицо Мадлен, и лучше бы уж они совсем скрыли ее некогда красивое лицо, черты которого теперь быстро стирались, ведь то, что я увидела… Скажу сразу и напрямик: я увидела, как отливающее жемчугом желе ее глаз потекло струйками вниз по щекам, коричневые радужные оболочки напоминали растекшиеся яичные желтки. Струйка из правого глаза захватила на своем пути плоть ее носа, оставив на его месте лишь впадину с зазубренными краями. Щеки и губы отпали. Ногти на ногах росли так же быстро, как волосы, они походили на серебристо-голубые черепки разбившейся луны, которые врастали в мягкую плоть ног, пока и та не отвалилась.
Плоть. Кость. Плоть и кость.
Да, я видела под этим тонким слоем кладбищенской земли, как разлагается тело Мадлен, как плоть отпадает от кости, подобно тушеному мясу. Отвалились груди, потом плоть бедер, и она осела на левую сторону: казалось, что свернувшийся в клубок труп никак не может поудобнее устроиться, ерзая по обрывкам алого атласа, оставшегося от обивки гроба. Распался бочкообразный изгиб ребер. А что же внутренности? Они обратились в прах, едва отличимый от темной земли, принесенной с кладбища. Кровь? Ее не было.
И Мадлен больше не было. Отец Луи рассыпал то, что оставалось в его сложенных горстями ладонях: кости рук Мадлен белыми звездами упали в темную землю, а священник закрыл черными от праха пальцами свое залитое слезами лицо. Я дотронулась до его холодного вздрагивающего плеча, пытаясь найти слова утешения, но ничего не могла придумать. Вскоре он поднял голову и посмотрел на меня. Слизнул землю с губ, изогнувшихся в улыбке, которая показалась мне неестественной. Но вдруг улыбка его преобразилась, став теплой и искренней. И тогда он взял щепоть тяжелого от слез праха, задержал между большим и указательным пальцами, а потом позволил ей упасть в стоящий сбоку маленький котелок, прошептав что-то о Лете — реке в подземном царстве, воды которой уносят души умерших в забвение.
«А что же я сделала?» — спрашивала я себя, сидя у края могилы, скорчившись, баюкая лицо в грязных руках. Слезы текли по щекам, превращаясь в грязь. Что же я все-таки сделала? Наверно, я задала этот вопрос вслух, потому что отец Луи тут же на него ответил:
— Ты привлекла силу луны. Ты использовала свое колдовское искусство так, как это и подобает новой ведьме. И я благодарю тебя за это. Мы оба тебя благодарим. — Потом священник сказал, что все еще нуждается в моей помощи.
Он высоко поднял котелок: железо тускло блестело, озаряемое звездами и скудным лунным светом.
— Возьми это, — сказал он, и я повиновалась. Котелок был теплым, а руки, передавшие его, — как всегда, холодными. Хотя я знала, какое отвратительное варево было в нем, от котелка шел сладчайший аромат, поэтому я не сомневалась… вернее, не слишком долго колебалась, когда он велел мне выпить его содержимое, сказав при этом: — Я беру ее у моей Церкви и передаю ее Церкви внутри тебя… — И пока инкуб содрогался в рыданиях, я выпила эту смесь, которая, как ни странно, оказалась приятной и успокаивающей. — Сохрани ее навсегда, — произнес священник, задыхаясь от слез, — сохрани, потому что я не сумел ее сберечь.
Мне трудно было уследить за стремительными движениями отца Луи. На мгновение он исчез, а когда я снова увидела его, он опять стоял у края могилы. Рядом со мной он поставил круглую плетеную корзину. Верх корзины закрывал колпак из темного атласа, который стягивался при помощи черной ленточки. Священник молча уселся рядом со мной. Подался вперед, разровнял прах и землю в гробу, просеял ее, перемешал. А потом, косточка за косточкой, извлек Мадлен оттуда, где она лежала. Сначала положил в корзину большие кости — и тут я присоединилась к нему, хотя это и показалось мне какой-то печальной пародией на детскую игру — то ли в камешки, то ли в кегли. Затем те, что поменьше. Вскоре в могиле не осталось ничего, кроме земли и праха.
ГЛАВА 42На юг, к морю
Мы, я и отец Луи, брели прочь от могилы, которую не слишком-то даже и постарались замаскировать, хотя, конечно, сгребли туда землю с краев. Я не пожалела рук, чтобы наломать жесткий и колючий кустарник для букета. Было раннее утро, после полуночи минуло три или четыре часа, столько же оставалось до восхода солнца. Могила, освещаемая слабым светом звезд, тусклым светом робкой новой луны, была призрачно голубой и казалась всего лишь трещиной в земле. Я шла не оглядываясь, стараясь смотреть только вперед, на заляпанный грязью берлин, блестевший тем не менее в этом полумраке как жемчужина на колесах или что-то еще столь же немыслимое. Карета светилась, подобно инкубу, собственным светом.
Я влезла в экипаж. Отец Луи проворно, как кот, взобрался на козлы. Не знаю даже, сохранял ли он обличье человека там, наверху, или только правил лошадьми, следя, чтобы берлин катился вперед, и, значит, ни один смертный, который мог повстречаться на дороге, не видел кучера. Ничего не могу сказать об этом, потому что сидела внутри экипажа. Впрочем, в час, когда мы выехали из этой безлюдной долины, подобные мысли не слишком меня заботили.
Как я уже упоминала, в Авиньон мы возвращаться не стали, а поехали дальше и к рассвету уже были в Арле.
Сидя в это раннее утро в экипаже, я бодрствовала. Тишину нарушал лишь стук копыт, скрип колес берлина и неприятное бряканье костей в корзине рядом со мной. В такой корзине из темных ивовых прутьев, выложенной черным атласом, могла перевозить свою драгоценную шляпку какая-нибудь модница. Избыток атласа можно было вытащить за ленточку (что я, конечно, и сделала), и получался колпак, закрывающий корзину. Я даже завязала ленточку узлом и все время отодвигала корзину как можно дальше от себя, пока наконец ей не нашлось место на противоположной скамье. Но при каждом повороте дороги, на каждом ухабе, в который попадали колеса, корзина двигалась, а малейшая тряска заставляла череп (уверена , что это был череп) перекатываться внутри нее, так что все это плетеное вместилище праха двигалось и тряслось, как живое существо.
Однако, посидев некоторое время напротив, я поняла: это не живое существо, не Мадлен, ничего общего с ней. Всего лишь корзина с костями. Скелет, и ничего больше. Но так ли это? И все же должна признаться: я говорила с ней, обращалась к ней, словно к самой Мадлен. Я делала это, чтобы отогнать свои страхи, а может быть, чтобы обуздать свои надежды. Но Мадлен больше не существовало. Не знаю, куда она ушла, но в этой корзине ее точно не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
…Отец Луи открыл гроб сам, на этот раз медленно. Деревянная крышка отделилась со звуком ломающегося льда. Все это время я продолжала читать. Стоит ли говорить, что читать вот так — по-латыни, задом наперед, держа вывернутую правую ладонь раскрытой в сторону луны, было не так-то просто, требовало нешуточной сосредоточенности? Занятая своим делом, я не сразу увидела содержимое раскрывшегося гроба. Не заметила я и того, что, как я думаю, случилось в тот же миг, — исчезновения призрака, моментально водворившегося в предназначенную смертным могилу.
Когда же взглянула вниз, на раскрытый гроб, то увидела высохший труп в знакомых лохмотьях. Черты лица были неразличимы. Его положение в этом узком сосновом ящике больше всего напоминало позу зародыша: он лежал, свернувшись, на левом боку, подтянув колени и склонив голову… Я ожидала увидеть совсем другое: или Мадлен, такой, какой я ее знала, или неузнаваемую кучу костей — обычный скелет. То, что предстало моему взору, было ни тем ни другим, а вернее… и тем и другим. Когда я сидела на краю могилы, произнося слова заклинания, пытаясь одновременно заглянуть в гроб… я увидела , что труп перестал быть трупом! То, что было мертво, ожило.
Мадлен, та Мадлен, которую я знала, каким-то образом сошла в гроб, чтобы заявить право на свой бренный прах. Заглянув в гроб сразу же, как только отец Луи раскрыл его, я бы, вероятно, увидела просто останки смертного существа. Тлен. Кости. Может быть, сохранившиеся лучше, чем обычно. Но к моменту, когда я увидела это там, в могиле, Мадлен уж словно начала воссоздаваться. Отрываясь время от времени от страницы, которую читала, и бросая взгляд вниз, я стала свидетельницей полного ее воссоздания из останков. Эта мертвая, потемневшая от времени кожа, туго натянутая на кости, вновь стала девушкою по имени Мадлен. Живой Мадлен де ла Меттри — так, по крайней мере, казалось. Такой она оставалась недолго. Очень недолго.
Я видела, как высохшая кожа становится мягкой и заполняется плотью, как кости соединяются в суставах. Кожа вновь обрела цвет, присущий живому человеку. Волосы и ногти начали… расти с быстротой, немыслимой для смертного. А потом… потом я увидела шею, которая мгновением раньше была всего лишь выемкой на кости, неким изгибом. Там, где был профиль Мадлен, медленно проступало ее лицо, обращенное к небу; она лежала, глядя вверх, на священника. Я это видела , могу поклясться! Помню последнее слово заклинания, произнесенное мною, — Dominus , после чего веки Мадлен приподнялись и — какой ужас! — ее красивые карие глаза словно застыли, превратившись в вязкое желе, и она долго еще улыбалась этими глазами отцу Луи.
Я взглянула на священника и увидела, что из его глаз катились слезы и застывали на щеках, пока он совершал свой, как видно нелегко дававшийся ему, обряд. Смочив большой палец каким-то маслом из серебряного флакона, он начал короткими взмахами руки крестить воздух над могилой, не переставая при этом читать Misereatur и Indulgentiam . Это был обряд соборования, исполняемый для спасения души: «…милостью Святого Духа помоги ей, Господи, прости ей грехи ее, спаси и прими душу ее».
Воссоздание Мадлен завершилось: на моих глазах исчезли безобразно длинные ногти трупа, скрученные, как когти животного, а ее волосы, спутанные в черный узел, распрямились и стали такими, какими, вероятно, были, когда она умерла… Но еще до этого отец Луи взял прядь ее волос и несколько ногтей, которые легко отделились от пальцев. А она лежала на спине и выглядела так, как в день своей смерти, — если бы не вырванное горло, она была бы красивой.
Теперь отец Луи приступил к обряду другого рода. Я видела, как он вытащил из складок своего одеяния продолговатый чугунный котелок, чуть длиннее кисти его руки, бросил туда спутанные волосы, обломки ногтей и вылил остаток масла из серебряного флакона. Все это время он что-то бормотал; единственные слова, которые я сумела разобрать, — lavande et miel , лаванда и мед, — их он и добавил в котелок и, крепко сжимая его, заставил… заставил нагреться (как — не знаю), и пар начал с шипением вырываться из отверстия в крышке.
А я продолжала читать все тот же отрывок в десятый или, может быть, в двадцатый раз.
…Недолго пребывала Мадлен в том состоянии, обрести которое стремилась веками: красота ее стала исчезать, плоть разрушаться.
— Быстрее! — крикнул священник. — Теперь быстрее! — Не зная, чего он хотел от меня, я могла лишь повторять его действия. Он подтащил один из мешков поближе к голове Мадлен, я подтянула второй к противоположному концу гроба. Я возобновила было чтение, но священник остановил меня взмахом руки. — Дело сделано, — сказал он. Значит, заклинание подействовало. А может быть, церковное проклятие утратило свою силу… Но отец Луи молчал. Его глаза были устремлены на Мадлен, чье недолгое оживление сменилось смертным тленом. И вновь я могла лишь повторять то, что делал священник: брала горсти земли и бросала их в могилу, где как живая лежала Мадлен; на ее лице, в ее широко открытых глазах все еще можно было различить улыбку. — Только правой рукой! — сказал мне отец Луи. — Пользуйся только правой рукой, той, которую благословила луна. Погружай ее в землю сжатой в кулак, раскрывай ладонь, а потом сжимай снова. Набирай землю и разбрасывай, разбрасывай над ней… И старайся делать это одинаково, совершенно одинаково каждый раз. — Сам-то он, как я заметила, вовсе не придерживался этого правила: работал торопливо, обеими руками, покрывая верхнюю часть тела Мадлен землей так быстро, как мог. Но я все делала так, как он велел.
Хотя движения священника немного замедлились, я работала все так же. Двадцать, тридцать, сорок раз я опускала кулак, вытаскивала его и разбрасывала землю над телом… девушки, суккуба, призрака, доброго духа… над телом Мадлен. Рука болела. И я, и инкуб молчали. Я гадала, могла ли Мадлен говорить. Полагаю, что да, могла. Наверно, она молчала, потому что у нее не было слов, кроме «прощай», а этого она говорить не хотела.
По-видимому, я сделала все, чего от меня ожидали, если речь идет о луне и ритуале чтения задом наперед. Теперь я знала наверняка, что исполнила свою миссию. От меня больше ничего не требовалось: я стала простой свидетельницей происходящего.
Отец Луи опорожнил свой мешок первым, я — вскоре после него, работая одной рукой, той, которую «благословила луна». Мадлен, еще полностью сохранявшая свою телесность, покрыта слоем освященной земли. Во время этого колдовского погребения все мое внимание было сосредоточено на нижней части тела Мадлен, на ее ногах. В этом мне повезло: я никогда не смогла бы проделать то же, что отец Луи, — закрыть освященной землей широко открытые глаза Мадлен, ее блаженную улыбку. Она не моргала, когда земля падала на ее лицо. Я с трудом сдержалась, чтобы не отвести взгляд, так потрясла меня ее готовность принять эту землю. И тогда отец Луи произнес последние слова прощания: «Sit tibi terra levis , моя Мадлен». Он повторял их снова и снова, каждый раз, когда осыпал ее лицо горстью освященной церковью земли.
— Да будет земля тебе пухом, — говорил он вновь и вновь. — Да будет земля тебе пухом.
И вот Мадлен уже вся покрыта землей. Тогда я подумала: все кончено — сейчас мы вернем на место крышку гроба, возможно, свершим еще один обряд, каким-то непостижимым образом попрощаемся с ней. Но нет.
Как описать то, что произошло дальше? Поймите, у меня не так много времени: я слышу, как наверху таскают взад-вперед дорожные сундуки, капитан выкрикивает команды, все готовятся к заходу корабля в порт не позднее чем через час. (Ричмонд — наш порт назначения, Ричмонд, в штате Виргиния…) Что ж, я опишу необычный конец этой истории обычными словами.
Я увидела, что Мадлен задвигалась под своим земляным одеялом. Пока мы засыпали ее освященной землей, она не мигая смотрела на нас, вернее, на священника. Уже не в позе зародыша в утробе матери, а на спине; она лежала совершенно неподвижно все то время, что мы работали. Но теперь она, казалось… вновь свертывалась в утробный завиток. Медленно и очень изящно… подобно тому как течет вода, неторопливо разгорается огонь, дует ветер… И вот она уже лежит, свернувшись, словно в чреве матери. В этот миг я поняла, что мы достигли своей цели. А так как положение, которое она приняла, красноречиво свидетельствует о бессмертии, я не перестаю размышлять: а что если Мадлен вновь обретет жизнь в каком-нибудь ином обличье? Я и сейчас думаю об этом. И если она действительно… живет , надеюсь, что живет мирно и безмятежно.
Если бы мы тогда сразу же вернули крышку гроба на место… Но нет. Мы по-прежнему молча сидели по краям могилы. Наконец священник дотронулся правой рукой до Мадлен: она лежала лицом к нему, свернувшись на левом боку. Я удивилась, увидев, что он внезапно отшатнулся, но удивление сменилось отвращением, когда поняла, что он вовсе не убрал свою руку. Нет, это предплечье Мадлен отпало от плеча, а кисть — от запястья. Отец Луи так и сидел, держа ее руку, быстро распадающуюся на множество маленьких косточек, в своей, сложенной пригоршней.
И тогда я увидела, что волосы Мадлен становятся все длиннее, превращаясь в темную спутанную массу, как тогда, когда мы выкопали гроб. Пряди волос, подобно червям, извивались в земле, почти закрыв лицо Мадлен, и лучше бы уж они совсем скрыли ее некогда красивое лицо, черты которого теперь быстро стирались, ведь то, что я увидела… Скажу сразу и напрямик: я увидела, как отливающее жемчугом желе ее глаз потекло струйками вниз по щекам, коричневые радужные оболочки напоминали растекшиеся яичные желтки. Струйка из правого глаза захватила на своем пути плоть ее носа, оставив на его месте лишь впадину с зазубренными краями. Щеки и губы отпали. Ногти на ногах росли так же быстро, как волосы, они походили на серебристо-голубые черепки разбившейся луны, которые врастали в мягкую плоть ног, пока и та не отвалилась.
Плоть. Кость. Плоть и кость.
Да, я видела под этим тонким слоем кладбищенской земли, как разлагается тело Мадлен, как плоть отпадает от кости, подобно тушеному мясу. Отвалились груди, потом плоть бедер, и она осела на левую сторону: казалось, что свернувшийся в клубок труп никак не может поудобнее устроиться, ерзая по обрывкам алого атласа, оставшегося от обивки гроба. Распался бочкообразный изгиб ребер. А что же внутренности? Они обратились в прах, едва отличимый от темной земли, принесенной с кладбища. Кровь? Ее не было.
И Мадлен больше не было. Отец Луи рассыпал то, что оставалось в его сложенных горстями ладонях: кости рук Мадлен белыми звездами упали в темную землю, а священник закрыл черными от праха пальцами свое залитое слезами лицо. Я дотронулась до его холодного вздрагивающего плеча, пытаясь найти слова утешения, но ничего не могла придумать. Вскоре он поднял голову и посмотрел на меня. Слизнул землю с губ, изогнувшихся в улыбке, которая показалась мне неестественной. Но вдруг улыбка его преобразилась, став теплой и искренней. И тогда он взял щепоть тяжелого от слез праха, задержал между большим и указательным пальцами, а потом позволил ей упасть в стоящий сбоку маленький котелок, прошептав что-то о Лете — реке в подземном царстве, воды которой уносят души умерших в забвение.
«А что же я сделала?» — спрашивала я себя, сидя у края могилы, скорчившись, баюкая лицо в грязных руках. Слезы текли по щекам, превращаясь в грязь. Что же я все-таки сделала? Наверно, я задала этот вопрос вслух, потому что отец Луи тут же на него ответил:
— Ты привлекла силу луны. Ты использовала свое колдовское искусство так, как это и подобает новой ведьме. И я благодарю тебя за это. Мы оба тебя благодарим. — Потом священник сказал, что все еще нуждается в моей помощи.
Он высоко поднял котелок: железо тускло блестело, озаряемое звездами и скудным лунным светом.
— Возьми это, — сказал он, и я повиновалась. Котелок был теплым, а руки, передавшие его, — как всегда, холодными. Хотя я знала, какое отвратительное варево было в нем, от котелка шел сладчайший аромат, поэтому я не сомневалась… вернее, не слишком долго колебалась, когда он велел мне выпить его содержимое, сказав при этом: — Я беру ее у моей Церкви и передаю ее Церкви внутри тебя… — И пока инкуб содрогался в рыданиях, я выпила эту смесь, которая, как ни странно, оказалась приятной и успокаивающей. — Сохрани ее навсегда, — произнес священник, задыхаясь от слез, — сохрани, потому что я не сумел ее сберечь.
Мне трудно было уследить за стремительными движениями отца Луи. На мгновение он исчез, а когда я снова увидела его, он опять стоял у края могилы. Рядом со мной он поставил круглую плетеную корзину. Верх корзины закрывал колпак из темного атласа, который стягивался при помощи черной ленточки. Священник молча уселся рядом со мной. Подался вперед, разровнял прах и землю в гробу, просеял ее, перемешал. А потом, косточка за косточкой, извлек Мадлен оттуда, где она лежала. Сначала положил в корзину большие кости — и тут я присоединилась к нему, хотя это и показалось мне какой-то печальной пародией на детскую игру — то ли в камешки, то ли в кегли. Затем те, что поменьше. Вскоре в могиле не осталось ничего, кроме земли и праха.
ГЛАВА 42На юг, к морю
Мы, я и отец Луи, брели прочь от могилы, которую не слишком-то даже и постарались замаскировать, хотя, конечно, сгребли туда землю с краев. Я не пожалела рук, чтобы наломать жесткий и колючий кустарник для букета. Было раннее утро, после полуночи минуло три или четыре часа, столько же оставалось до восхода солнца. Могила, освещаемая слабым светом звезд, тусклым светом робкой новой луны, была призрачно голубой и казалась всего лишь трещиной в земле. Я шла не оглядываясь, стараясь смотреть только вперед, на заляпанный грязью берлин, блестевший тем не менее в этом полумраке как жемчужина на колесах или что-то еще столь же немыслимое. Карета светилась, подобно инкубу, собственным светом.
Я влезла в экипаж. Отец Луи проворно, как кот, взобрался на козлы. Не знаю даже, сохранял ли он обличье человека там, наверху, или только правил лошадьми, следя, чтобы берлин катился вперед, и, значит, ни один смертный, который мог повстречаться на дороге, не видел кучера. Ничего не могу сказать об этом, потому что сидела внутри экипажа. Впрочем, в час, когда мы выехали из этой безлюдной долины, подобные мысли не слишком меня заботили.
Как я уже упоминала, в Авиньон мы возвращаться не стали, а поехали дальше и к рассвету уже были в Арле.
Сидя в это раннее утро в экипаже, я бодрствовала. Тишину нарушал лишь стук копыт, скрип колес берлина и неприятное бряканье костей в корзине рядом со мной. В такой корзине из темных ивовых прутьев, выложенной черным атласом, могла перевозить свою драгоценную шляпку какая-нибудь модница. Избыток атласа можно было вытащить за ленточку (что я, конечно, и сделала), и получался колпак, закрывающий корзину. Я даже завязала ленточку узлом и все время отодвигала корзину как можно дальше от себя, пока наконец ей не нашлось место на противоположной скамье. Но при каждом повороте дороги, на каждом ухабе, в который попадали колеса, корзина двигалась, а малейшая тряска заставляла череп (уверена , что это был череп) перекатываться внутри нее, так что все это плетеное вместилище праха двигалось и тряслось, как живое существо.
Однако, посидев некоторое время напротив, я поняла: это не живое существо, не Мадлен, ничего общего с ней. Всего лишь корзина с костями. Скелет, и ничего больше. Но так ли это? И все же должна признаться: я говорила с ней, обращалась к ней, словно к самой Мадлен. Я делала это, чтобы отогнать свои страхи, а может быть, чтобы обуздать свои надежды. Но Мадлен больше не существовало. Не знаю, куда она ушла, но в этой корзине ее точно не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74