Сестры приехали сюда ради тебя, подвергая себя большому риску… Такие сборища очень опасны.
Ее ладонь лежала на моем плече, и я накрыла ее своей ладонью. Я хотела сказать так много: о том, что думала, будто к концу этой ночи ход моей жизни будет определен, мое место в мире обретено. Что я узнаю, что значит быть той, кто я есть, и кто я на самом деле… Вместо этого я стояла, нелепо вопрошая присутствующих:
— Мы будем кушать?
Но Теоточчи велела мне сесть.
— Обо всем уже позаботились, — сказала она.
Чувствуя, что меня мутит, я обернулась и увидела, как несколько сестер разрушают столь тщательно выстроенные мною декорации. Складывают ширмы, пробуют пирожные, швыряя их, недоеденными, обратно на блюдо, пьют вино большими глотками, словно это вода. Две одинаковые вазы эпохи Мин разбились на мелкие кусочки, после того как к подставке, на которой они стояли, прислонилась широкозадая ведьма. Она даже не извинилась — лишь отбросила в сторону зеленоватые, цвета морской воды, черепки своей обутой в сандалию ногой. «Бисер перед свиньями», — шепнула Теоточчи, улыбаясь. Другие ведьмы скатали мои коврики, сдвинули мебель в гостиной к стене, расставили тринадцать стульев в круг у камина. Одна из сестер принялась бросать в огонь лавровые венки — «чтобы наполнить ароматом воздух», — а белую ленту, которой я привязывала венки к стульям, засунула в карман своей хламиды.
Пусть все будет как будет, думала я. По крайней мере, ночь обретала определенные формы, шабаш вот-вот должен был начаться, а чем раньше он начнется, тем раньше и кончится.
Мы расселись на стульях, и Теоточчи объяснила мне мои обязанности как устроителя: я должна была слушать, учиться и по возможности записывать все, что происходит.
ГЛАВА 25Греческий ужин. Часть II
Выписка из «Отчета об Эсбате (Шабаше )1788 года, включенного в Фармакопею ведьм, с приложением Руководства по надлежащему и правильному употреблению заклинаний».
Сестры образовали круг. Я сижу рядом с очагом, наслаждаюсь его теплом и веду записи при свете горящего в нем огня, потому что в зале темно. Сижу, как мне было велено, а велели мне сидеть тихо, не выпускать из рук данную мне «Книгу», слушать, записывать и, как довольно загадочно сказала мне Теоточчи, «набираться знаний, чтобы не погибнуть». Вот в центр круга вышла очень высокая ведьма и начала говорить. (То не Клеофида, которую я прежде видела в саду, а другая, более стройная и не столь высокая.) У нее коротко остриженные волосы с проседью. Глаза светло-голубые. Она улыбается мне теплой, приветливой улыбкой, слегка приоткрывающей очаровательно неровные передние зубы. Она кажется мне красивой; немного заурядной, но красивой. Серое, цвета булыжника, платье хорошо сидит на ее фигуре. Из-под платья виднеются элегантные черные мужские брюки-кюлоты. Она босая, ее сандалии — тонкая подошва и обвивающие ногу ленточки, нечто эфемерное в древнеримском стиле — дремлют под ее стулом, свернувшись клубком, как змеи. «Меня зовут Германсия», — произносит она с великолепным парижским выговором. И объявляет, что собирается рассказать о шести великих празднествах календаря ведьм. «Одно из которых, — добавляет она, — мы как раз отмечаем сегодня. Хэллоуин, канун Дня Всех Святых».
И далее она приводит следующие даты: Введение, иначе называемое Днем Возжигания Свечи — второе февраля; Канун Майского дня, известный также как Вальпургиева ночь, — тридцатое апреля; ночь накануне Ивана Купалы, она же Иванова, — двадцать третье июня; Ламмас, или Праздник Урожая, — первое августа; Хэллоуин; и, наконец, двадцать первое декабря, Фомин день. Она рассказывает понемногу о каждом празднике, но речь ее для меня слишком быстра… Не успеваю писать, не справляюсь, как о том свидетельствует сей протокол с его незапротоколированными словами Германсии.
…Сопутствует… Ах да, теперь она говорит о Введении: «… этот праздник посвящен очистительному обряду, который свершен был над Пресвятой Девой Марией в Иерусалимском Храме, во время которого она зажгла свечу в знак того, что станет „Матерью Света“».
…Шепот, еле сдерживаемый шепоток. Похоже, при этих словах Германсии другая ведьма — ее имя София — плюнула на пол. (Паркетный пол в моей зале!) С презрением София произносит: «Ах! Все эти разговоры о Деве и ее выводке!» (Выводок? Похоже, она имеет в виду не только Христа, но и всех христиан?) Вот она встает, эта София. (Германсия остается в центре круга.) Ее платье… отрепья! Засаленные черные лохмотья, вот во что она одета. Мятые, все в пятнах. В своем ли она уме? Похоже, нет. Как странно, что сестры дают ей слово вне очереди.
«Расскажи ей, — велит София, указывая на меня, но обращаясь к Германсии, — расскажи ей о настоящем Дне Возжигания Свечи, как вы его называете, о тех временах, когда не было никакой вашей Девы». «Свечи», «Девы» — София выкрикивает эти слова словно змея, плюющаяся ядом. (И ее выговор… Затрудняюсь сказать, откуда она родом.) «Задолго до Христа, — продолжает она, — и задолго до того, как болтовня о его пречистой родительнице заполонила Европу, настоящие ведьмы отмечали приход февраля грандиозным Праздником Огня, призывая богиню весны отогнать тьму и согреть землю. Вот истинный смысл зимнего действа!»
Теоточчи напоминает ведьмам о той задаче, ради которой они явились ко мне. Она не в том, чтобы склонить меня к той или иной вере, а в том, чтобы дать мне полезные знания, которыми я смогу воспользоваться, чтобы суметь выжить в этом мире, ведь он не очень-то ласково обходится с ведьмами. Ее прерывают. Одна из ведьм встает и принимается рассказывать о лучшем способе отвести заклятие: надо написать имя наводящей порчу ведьмы на матерчатой кукле, набитой крапивой, — это хорошо действует; а то можно просто разбросать крапиву по комнате, где спит человек, против которого направлены чьи-то чары.
Теперь Теоточчи призывает соблюдать очередность. Она полагает, лучше всего продолжать по кругу. Пускай каждая ведьма встанет и, как заведено, поделится чем пожелает. Теоточчи надеется, это позволит избежать пустых препирательств и поможет сберечь время. «И не забывайте, — напоминает она, — что сегодня Хэллоуин». (Что она имеет в виду? Лучше об этом не думать.)
Так что теперь должна говорить ведьма, сидящая справа от Теоточчи, и далее против часовой стрелки, как принято среди ведьм. Она встает и нараспев повествует о том, что узнала из древнего египетского папируса. «Дабы склонить женщину к любовным утехам, слепите из воска ее фигурку, проткните тридцатью иглами и положите на закате на могилу какого-нибудь человека, о коем знаете, что он умер в молодости или насильственной смертью». Безотказный способ, — а секрет, по ее словам, кроется в свойствах души скончавшегося. Желательно поискать могилу человека, умершего и молодым, и насильственно. «И чем страшнее смерть, тем лучше, — добавляет она, — а более всего подходит самоубийство».
Уж не стыд ли я чувствую, наблюдая, как вновь поднимается с места эта грязная ведьма, эта старая карга, собираясь говорить? Да, это опять София. Я чувствую, как все во мне отвергает ее. Но знаю, что должна выказывать ей такое же уважение, как и другим, с дорогими каменьями, разодетым в шелка. (Но кто же все-таки та самая младшая ведьмочка с таким знакомым лицом?..) Мне предстоит многое узнать от них, это мне хорошо известно… Но — тут я ничего не могу поделать — я действительно стыжусь, что между мною и этой каргой есть какая-то связь. Все во мне восстает против нес, когда я вижу, как она волочит стул к центру круга и достает из своей гадкой сумы, сшитой из простой мешковины… Кажется, она называет это Десница Славы. Жуткая вещь эти мощи! Что-то потемневшее, грязное, подергивающееся. Что бы это могло быть?.. Боже мой, да это же человеческая рука, закоченевшая и…
Она и вправду держит руку душегуба-убийцы, отпиленную у трупа, когда тот еще качался на виселице. «Разумеется, — произносит ведьма извиняющимся тоном, — наиболее действенную десницу следует добывать в полнолуние. Эта не из таких».
(Что происходит с моим желудком? И как остальные могут невозмутимо смотреть на такую мерзость?.. Но я пишу дальше, потому что должна.)
Теперь карга подходит ко мне. (Смрадное дыхание, исходящее из ее беззубого рта, искривившегося в улыбке, говорит о диете отшельника. Должно быть, она ест грязных червей. Какая нечистоплотная тварь!) Ткнув руку мне прямо в лицо, старуха шамкает: «Ты должна взять ее и завязать в платок». Пауза; карга ждет, затем спрашивает, записываю ли я каждое слово. «Затем ты должна выжать из пальцев кровь; ведь она может пригодиться для приворотного зелья». Некоторые из присутствующих смеются над такой бережливостью старой ведьмы. Та осыпает их проклятьями и продолжает: «Замаринуй руку в глиняном кувшине, положи в маринад соль, длинный стручковый перец и селитру; пусть настоится недели две, пропитается… Да записывай же! — понукает она меня. Я показываю исписанные листы. — Bien . Потом высуши руку в духовке вместе с вербеной; а еще лучше провяль на солнышке летом».
(Ах, как она меня раздражает. И вот доказательство — почерк становится нетвердым, перо в руке так и прыгает… Ну отойди же, ведьма. Отойди назад .)
Она возвращается в центр круга и рассказывает, что приготовленную таким образом руку следует как-нибудь установить на манер подсвечника, вставив свечи между растопыренными пальцами. Свечи же нужно сделать из сала висельника, для чего надо срезать шмат с ягодицы или бедра, а затем выварить. (Смогу ли я продолжать? Кажется, меня вот-вот вытошнит. Я полна отвращения, и меня мутит. Мне гадко, тошнит, и я очень разочарована.) «И не повреди кожу, — добавляет ведьма, — и хорошо, если ты припасешь немного волосков с его головы, потому что из них получатся прекрасные фитили».
Ну продолжай же. Пиши.
«Сорок четыре года я блистала в лучших домах Парижа, и никому в голову не приходило меня ловить, — хвастает карга, — а все благодаря моим Десницам Славы». Собственно, ведьма использует их так: приносит руку в нужное место — как правило, это дом, который она собирается обокрасть. Потом ждет, наблюдает. Затем в укромном уголке, где ничто не помешает свече догореть до конца («Однако не забывайте о котах», — предупреждает старая неряха), зажигает свечи у большого и указательного пальцев. Первую — для собственной безопасности, а вторую, чтобы стих ветер, и после этого влезает через окно — на тот случай, если хозяин оставил на пороге что-нибудь отгоняющее ведьм — обычно это бывают сломанные ножницы. Пока свечи горят, можете без опаски ходить по всему дому «с какой угодно целью»; однако по хихиканью прочих сестер-ведьм ясно, что ее «целью» всегда являлось воровство. Карга, поделившись своим секретом, волочит стул на край круга и с недовольным видом садится… Внезапно встает и оборачивается в мою сторону…
«Я чуть не забыла тебе сказать, — кричит, бросаясь ко мне, грязнуха, — что есть лишь одна жидкость, способная погасить свечу в Славной Деснице, и эта жидкость, — ведьма едва не прижимается ко мне, — эта жидкость… Материнское молоко!» И с жутким хохотом склизкая от грязи мерзавка хватает своими узловатыми, скрюченными пальцами мою левую грудь и стискивает ее!
…Слезы. Карга смеется. Теоточчи пытается урезонить ее, и та садится, хихикая.
Я прошу позволения ненадолго уединиться, и мне позволяют.
Меня вернули обратно в залу из кухни, где, вся в слезах, я исследовала степень причиненного мне ущерба. В столовой тоже творится нечто ужасное… Но перерыв окончился.
Теперь выступает следующая докладчица — на тему о магических свойствах крови.
Кровь казненных преступников используется при возгонке волшебных напитков и зелий. Некоторые считают, будто особой силой обладает кровь рыжеволосого убийцы; другие утверждают, что это относится лишь к его семени. Вопрос дискутируется уже давно. (Я пишу, и перо более не дрожит.)
Утверждается, что менструальная кровь — правда, это совсем не относится к соответствующим выделениям ведьмы — тоже обладает значительной силой. Несколько ее капель, подмешанные в пищу мужчины, позволяют долго сохранять его любовь. «Если семена перед посадкой завернуть в ткань, спрыснутую или смоченную такой кровью, — утверждает докладчица, — то хороший урожай гарантирован вне зависимости от погодных условий». В настоящее время ничто не может вполне подтвердить абсолютной истинности распространенных в Древнем Риме поверий, гласивших, будто женская кровь может тупить ножи, способствовать порче фруктов, скисанию вина, ржавлению железа и потемнению зеркал. «Во многом римляне были правы, — подытоживает ученая дама, — но они мало смыслили и в своих женщинах, и в своих ведьмах».
Громкий смех; все та же ведьма затягивает песнь. Заклинание? Мистический гимн? Моление?
«Сжалься же над нами, о вербена,
Вырви ведьм из их желаний плена…» —
поет она.
Смех усиливается. Может, потому, что в песне что-то поется не так, как надо? Ведьма Имярек встает и начинает рассказывать о вербене. «Крестной травой» называют ее, потому что она уняла кровотечение из ран распятого Христа. Неразбавленный сок вербены, по ее словам, способствует исполнению простейших желаний, может вызвать невосприимчивость к заразной болезни, усиливает дар ясновидения.
Еще одна песнь, теперь ее поет ведьма Имярек; но мне кажется, это скорее рецепт, чем что-то еще:
«Лилия, болиголов,
Жир от крыс и от кротов,
Тополь, белена; потом
Вольешь масло с кипятком,
Кровь мышиную добавишь —
Нас от недруга избавишь».
На последней строчке сестрами овладевает истерика. Я все записываю. Ведь это мне суждено было созвать их на этот шабаш; я хозяйка Эсбата, его летописец и протоколист, и все эти ведьмы явились сюда ради меня, но как мне узнать, когда они…
Теоточчи. Она стоит, успокаивая сестер, наводит порядок. И мало-помалу весь этот кавардак постепенно преобразуется из разрозненных песен, заклинаний и разговоров о пролитой Христом крови в совместное радение. (Так это называет Т.) Круг все пополняется по мере того, как многие сестры возвращаются из дальних уголков моего дома, куда забрели не знаю зачем. (Прежде чем она уйдет, я должна угадать, в чьей сумочке спрятана моя белая лента.) Я сижу у камина. Теоточчи считает по головам и насчитывает их двенадцать, не считая себя. На Эсбате всегда присутствуют тринадцать ведьм. Радение продолжается. Я не могу определить, кто говорит: мне известны всего несколько имен, и сестры зачастую говорят разом, одновременно, кто про что. А я должна записывать все, что смогу разобрать в этой какофонии заклинаний, проклятий, разных историй.
Похоже, предметом очередного выступления будет применение трав. (Заранее предвижу, что при рассмотрении этой темы сестры не станут вести себя так чинно, как хотела бы Теоточчи.)
«Остерегайтесь пользоваться вороньим глазом, беленой, мандрагорой, гербеной, — учит очередная ведьма. — Мне доводилось видеть, как подобные травы помогали услать людей так далеко, что их после не видели». (Справиться: означает ли «услать далеко» просто очень продолжительный сон или собственно смерть? Сейчас не время перебивать говорящую вопросом, но надо выяснить.)
«Не слушай ее, — советует другая сестра. (Я уже встречалась с нею на кухне. Ее зовут Изабо.) — Пренебрегать мандрагорой глупо. Возможно, сестра просто неправильно ею пользовалась». Первая сестра обижается, вскакивает на ноги, протестуя, что она… Но Теоточчи успокаивает ее. А Изабо продолжает рассказывать о мандрагоре и ее «надлежащем» использовании.
«Греки и римляне употребляли ее в качестве обезболивающего при хирургии, — сообщает она. — Говорят, что Цирцея воспользовалась мандрагоровым соком, дабы превратить спутников Одиссея в свиней».
«Подобные превращения, — бестактно перебивает ее еще одна сестра, — многие мужчины любят претерпевать по собственной воле». (Она говорит растягивая слова. Кажется, южный выговор?)
Изабо рассказывает, как ее мистическая сестра, ее soror mystica , — похоже, о ней здесь многие слышали и она пользуется уважением, — собирала мандрагору по ночам под виселицей, где та хорошо растет в почве, удобренной «посмертными выделениями». «Омойте найденный корень в вине, — советует она, — и заверните в шелк, а еще лучше в бархат».
«О нет, это слишком опасно, — предостерегает другая ведьма, заговорившая впервые. — Если вырванный корень при ударе звучит словно камертон либо из него слегка сочится кровь, повинный в этом умрет». Такое случалось у нее на глазах. «Гораздо разумнее собирать мандрагору так, — разъясняет она. — Обкопайте почти весь корень серебряной лопаткой, оставьте в земле только самый кончик. Привяжите к обнажившейся части один конец бечевки, а другой привяжите к собаке. Сразу отворачивайтесь — вы слышите, сразу , — и пусть собака вытягивает корень из земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74
Ее ладонь лежала на моем плече, и я накрыла ее своей ладонью. Я хотела сказать так много: о том, что думала, будто к концу этой ночи ход моей жизни будет определен, мое место в мире обретено. Что я узнаю, что значит быть той, кто я есть, и кто я на самом деле… Вместо этого я стояла, нелепо вопрошая присутствующих:
— Мы будем кушать?
Но Теоточчи велела мне сесть.
— Обо всем уже позаботились, — сказала она.
Чувствуя, что меня мутит, я обернулась и увидела, как несколько сестер разрушают столь тщательно выстроенные мною декорации. Складывают ширмы, пробуют пирожные, швыряя их, недоеденными, обратно на блюдо, пьют вино большими глотками, словно это вода. Две одинаковые вазы эпохи Мин разбились на мелкие кусочки, после того как к подставке, на которой они стояли, прислонилась широкозадая ведьма. Она даже не извинилась — лишь отбросила в сторону зеленоватые, цвета морской воды, черепки своей обутой в сандалию ногой. «Бисер перед свиньями», — шепнула Теоточчи, улыбаясь. Другие ведьмы скатали мои коврики, сдвинули мебель в гостиной к стене, расставили тринадцать стульев в круг у камина. Одна из сестер принялась бросать в огонь лавровые венки — «чтобы наполнить ароматом воздух», — а белую ленту, которой я привязывала венки к стульям, засунула в карман своей хламиды.
Пусть все будет как будет, думала я. По крайней мере, ночь обретала определенные формы, шабаш вот-вот должен был начаться, а чем раньше он начнется, тем раньше и кончится.
Мы расселись на стульях, и Теоточчи объяснила мне мои обязанности как устроителя: я должна была слушать, учиться и по возможности записывать все, что происходит.
ГЛАВА 25Греческий ужин. Часть II
Выписка из «Отчета об Эсбате (Шабаше )1788 года, включенного в Фармакопею ведьм, с приложением Руководства по надлежащему и правильному употреблению заклинаний».
Сестры образовали круг. Я сижу рядом с очагом, наслаждаюсь его теплом и веду записи при свете горящего в нем огня, потому что в зале темно. Сижу, как мне было велено, а велели мне сидеть тихо, не выпускать из рук данную мне «Книгу», слушать, записывать и, как довольно загадочно сказала мне Теоточчи, «набираться знаний, чтобы не погибнуть». Вот в центр круга вышла очень высокая ведьма и начала говорить. (То не Клеофида, которую я прежде видела в саду, а другая, более стройная и не столь высокая.) У нее коротко остриженные волосы с проседью. Глаза светло-голубые. Она улыбается мне теплой, приветливой улыбкой, слегка приоткрывающей очаровательно неровные передние зубы. Она кажется мне красивой; немного заурядной, но красивой. Серое, цвета булыжника, платье хорошо сидит на ее фигуре. Из-под платья виднеются элегантные черные мужские брюки-кюлоты. Она босая, ее сандалии — тонкая подошва и обвивающие ногу ленточки, нечто эфемерное в древнеримском стиле — дремлют под ее стулом, свернувшись клубком, как змеи. «Меня зовут Германсия», — произносит она с великолепным парижским выговором. И объявляет, что собирается рассказать о шести великих празднествах календаря ведьм. «Одно из которых, — добавляет она, — мы как раз отмечаем сегодня. Хэллоуин, канун Дня Всех Святых».
И далее она приводит следующие даты: Введение, иначе называемое Днем Возжигания Свечи — второе февраля; Канун Майского дня, известный также как Вальпургиева ночь, — тридцатое апреля; ночь накануне Ивана Купалы, она же Иванова, — двадцать третье июня; Ламмас, или Праздник Урожая, — первое августа; Хэллоуин; и, наконец, двадцать первое декабря, Фомин день. Она рассказывает понемногу о каждом празднике, но речь ее для меня слишком быстра… Не успеваю писать, не справляюсь, как о том свидетельствует сей протокол с его незапротоколированными словами Германсии.
…Сопутствует… Ах да, теперь она говорит о Введении: «… этот праздник посвящен очистительному обряду, который свершен был над Пресвятой Девой Марией в Иерусалимском Храме, во время которого она зажгла свечу в знак того, что станет „Матерью Света“».
…Шепот, еле сдерживаемый шепоток. Похоже, при этих словах Германсии другая ведьма — ее имя София — плюнула на пол. (Паркетный пол в моей зале!) С презрением София произносит: «Ах! Все эти разговоры о Деве и ее выводке!» (Выводок? Похоже, она имеет в виду не только Христа, но и всех христиан?) Вот она встает, эта София. (Германсия остается в центре круга.) Ее платье… отрепья! Засаленные черные лохмотья, вот во что она одета. Мятые, все в пятнах. В своем ли она уме? Похоже, нет. Как странно, что сестры дают ей слово вне очереди.
«Расскажи ей, — велит София, указывая на меня, но обращаясь к Германсии, — расскажи ей о настоящем Дне Возжигания Свечи, как вы его называете, о тех временах, когда не было никакой вашей Девы». «Свечи», «Девы» — София выкрикивает эти слова словно змея, плюющаяся ядом. (И ее выговор… Затрудняюсь сказать, откуда она родом.) «Задолго до Христа, — продолжает она, — и задолго до того, как болтовня о его пречистой родительнице заполонила Европу, настоящие ведьмы отмечали приход февраля грандиозным Праздником Огня, призывая богиню весны отогнать тьму и согреть землю. Вот истинный смысл зимнего действа!»
Теоточчи напоминает ведьмам о той задаче, ради которой они явились ко мне. Она не в том, чтобы склонить меня к той или иной вере, а в том, чтобы дать мне полезные знания, которыми я смогу воспользоваться, чтобы суметь выжить в этом мире, ведь он не очень-то ласково обходится с ведьмами. Ее прерывают. Одна из ведьм встает и принимается рассказывать о лучшем способе отвести заклятие: надо написать имя наводящей порчу ведьмы на матерчатой кукле, набитой крапивой, — это хорошо действует; а то можно просто разбросать крапиву по комнате, где спит человек, против которого направлены чьи-то чары.
Теперь Теоточчи призывает соблюдать очередность. Она полагает, лучше всего продолжать по кругу. Пускай каждая ведьма встанет и, как заведено, поделится чем пожелает. Теоточчи надеется, это позволит избежать пустых препирательств и поможет сберечь время. «И не забывайте, — напоминает она, — что сегодня Хэллоуин». (Что она имеет в виду? Лучше об этом не думать.)
Так что теперь должна говорить ведьма, сидящая справа от Теоточчи, и далее против часовой стрелки, как принято среди ведьм. Она встает и нараспев повествует о том, что узнала из древнего египетского папируса. «Дабы склонить женщину к любовным утехам, слепите из воска ее фигурку, проткните тридцатью иглами и положите на закате на могилу какого-нибудь человека, о коем знаете, что он умер в молодости или насильственной смертью». Безотказный способ, — а секрет, по ее словам, кроется в свойствах души скончавшегося. Желательно поискать могилу человека, умершего и молодым, и насильственно. «И чем страшнее смерть, тем лучше, — добавляет она, — а более всего подходит самоубийство».
Уж не стыд ли я чувствую, наблюдая, как вновь поднимается с места эта грязная ведьма, эта старая карга, собираясь говорить? Да, это опять София. Я чувствую, как все во мне отвергает ее. Но знаю, что должна выказывать ей такое же уважение, как и другим, с дорогими каменьями, разодетым в шелка. (Но кто же все-таки та самая младшая ведьмочка с таким знакомым лицом?..) Мне предстоит многое узнать от них, это мне хорошо известно… Но — тут я ничего не могу поделать — я действительно стыжусь, что между мною и этой каргой есть какая-то связь. Все во мне восстает против нес, когда я вижу, как она волочит стул к центру круга и достает из своей гадкой сумы, сшитой из простой мешковины… Кажется, она называет это Десница Славы. Жуткая вещь эти мощи! Что-то потемневшее, грязное, подергивающееся. Что бы это могло быть?.. Боже мой, да это же человеческая рука, закоченевшая и…
Она и вправду держит руку душегуба-убийцы, отпиленную у трупа, когда тот еще качался на виселице. «Разумеется, — произносит ведьма извиняющимся тоном, — наиболее действенную десницу следует добывать в полнолуние. Эта не из таких».
(Что происходит с моим желудком? И как остальные могут невозмутимо смотреть на такую мерзость?.. Но я пишу дальше, потому что должна.)
Теперь карга подходит ко мне. (Смрадное дыхание, исходящее из ее беззубого рта, искривившегося в улыбке, говорит о диете отшельника. Должно быть, она ест грязных червей. Какая нечистоплотная тварь!) Ткнув руку мне прямо в лицо, старуха шамкает: «Ты должна взять ее и завязать в платок». Пауза; карга ждет, затем спрашивает, записываю ли я каждое слово. «Затем ты должна выжать из пальцев кровь; ведь она может пригодиться для приворотного зелья». Некоторые из присутствующих смеются над такой бережливостью старой ведьмы. Та осыпает их проклятьями и продолжает: «Замаринуй руку в глиняном кувшине, положи в маринад соль, длинный стручковый перец и селитру; пусть настоится недели две, пропитается… Да записывай же! — понукает она меня. Я показываю исписанные листы. — Bien . Потом высуши руку в духовке вместе с вербеной; а еще лучше провяль на солнышке летом».
(Ах, как она меня раздражает. И вот доказательство — почерк становится нетвердым, перо в руке так и прыгает… Ну отойди же, ведьма. Отойди назад .)
Она возвращается в центр круга и рассказывает, что приготовленную таким образом руку следует как-нибудь установить на манер подсвечника, вставив свечи между растопыренными пальцами. Свечи же нужно сделать из сала висельника, для чего надо срезать шмат с ягодицы или бедра, а затем выварить. (Смогу ли я продолжать? Кажется, меня вот-вот вытошнит. Я полна отвращения, и меня мутит. Мне гадко, тошнит, и я очень разочарована.) «И не повреди кожу, — добавляет ведьма, — и хорошо, если ты припасешь немного волосков с его головы, потому что из них получатся прекрасные фитили».
Ну продолжай же. Пиши.
«Сорок четыре года я блистала в лучших домах Парижа, и никому в голову не приходило меня ловить, — хвастает карга, — а все благодаря моим Десницам Славы». Собственно, ведьма использует их так: приносит руку в нужное место — как правило, это дом, который она собирается обокрасть. Потом ждет, наблюдает. Затем в укромном уголке, где ничто не помешает свече догореть до конца («Однако не забывайте о котах», — предупреждает старая неряха), зажигает свечи у большого и указательного пальцев. Первую — для собственной безопасности, а вторую, чтобы стих ветер, и после этого влезает через окно — на тот случай, если хозяин оставил на пороге что-нибудь отгоняющее ведьм — обычно это бывают сломанные ножницы. Пока свечи горят, можете без опаски ходить по всему дому «с какой угодно целью»; однако по хихиканью прочих сестер-ведьм ясно, что ее «целью» всегда являлось воровство. Карга, поделившись своим секретом, волочит стул на край круга и с недовольным видом садится… Внезапно встает и оборачивается в мою сторону…
«Я чуть не забыла тебе сказать, — кричит, бросаясь ко мне, грязнуха, — что есть лишь одна жидкость, способная погасить свечу в Славной Деснице, и эта жидкость, — ведьма едва не прижимается ко мне, — эта жидкость… Материнское молоко!» И с жутким хохотом склизкая от грязи мерзавка хватает своими узловатыми, скрюченными пальцами мою левую грудь и стискивает ее!
…Слезы. Карга смеется. Теоточчи пытается урезонить ее, и та садится, хихикая.
Я прошу позволения ненадолго уединиться, и мне позволяют.
Меня вернули обратно в залу из кухни, где, вся в слезах, я исследовала степень причиненного мне ущерба. В столовой тоже творится нечто ужасное… Но перерыв окончился.
Теперь выступает следующая докладчица — на тему о магических свойствах крови.
Кровь казненных преступников используется при возгонке волшебных напитков и зелий. Некоторые считают, будто особой силой обладает кровь рыжеволосого убийцы; другие утверждают, что это относится лишь к его семени. Вопрос дискутируется уже давно. (Я пишу, и перо более не дрожит.)
Утверждается, что менструальная кровь — правда, это совсем не относится к соответствующим выделениям ведьмы — тоже обладает значительной силой. Несколько ее капель, подмешанные в пищу мужчины, позволяют долго сохранять его любовь. «Если семена перед посадкой завернуть в ткань, спрыснутую или смоченную такой кровью, — утверждает докладчица, — то хороший урожай гарантирован вне зависимости от погодных условий». В настоящее время ничто не может вполне подтвердить абсолютной истинности распространенных в Древнем Риме поверий, гласивших, будто женская кровь может тупить ножи, способствовать порче фруктов, скисанию вина, ржавлению железа и потемнению зеркал. «Во многом римляне были правы, — подытоживает ученая дама, — но они мало смыслили и в своих женщинах, и в своих ведьмах».
Громкий смех; все та же ведьма затягивает песнь. Заклинание? Мистический гимн? Моление?
«Сжалься же над нами, о вербена,
Вырви ведьм из их желаний плена…» —
поет она.
Смех усиливается. Может, потому, что в песне что-то поется не так, как надо? Ведьма Имярек встает и начинает рассказывать о вербене. «Крестной травой» называют ее, потому что она уняла кровотечение из ран распятого Христа. Неразбавленный сок вербены, по ее словам, способствует исполнению простейших желаний, может вызвать невосприимчивость к заразной болезни, усиливает дар ясновидения.
Еще одна песнь, теперь ее поет ведьма Имярек; но мне кажется, это скорее рецепт, чем что-то еще:
«Лилия, болиголов,
Жир от крыс и от кротов,
Тополь, белена; потом
Вольешь масло с кипятком,
Кровь мышиную добавишь —
Нас от недруга избавишь».
На последней строчке сестрами овладевает истерика. Я все записываю. Ведь это мне суждено было созвать их на этот шабаш; я хозяйка Эсбата, его летописец и протоколист, и все эти ведьмы явились сюда ради меня, но как мне узнать, когда они…
Теоточчи. Она стоит, успокаивая сестер, наводит порядок. И мало-помалу весь этот кавардак постепенно преобразуется из разрозненных песен, заклинаний и разговоров о пролитой Христом крови в совместное радение. (Так это называет Т.) Круг все пополняется по мере того, как многие сестры возвращаются из дальних уголков моего дома, куда забрели не знаю зачем. (Прежде чем она уйдет, я должна угадать, в чьей сумочке спрятана моя белая лента.) Я сижу у камина. Теоточчи считает по головам и насчитывает их двенадцать, не считая себя. На Эсбате всегда присутствуют тринадцать ведьм. Радение продолжается. Я не могу определить, кто говорит: мне известны всего несколько имен, и сестры зачастую говорят разом, одновременно, кто про что. А я должна записывать все, что смогу разобрать в этой какофонии заклинаний, проклятий, разных историй.
Похоже, предметом очередного выступления будет применение трав. (Заранее предвижу, что при рассмотрении этой темы сестры не станут вести себя так чинно, как хотела бы Теоточчи.)
«Остерегайтесь пользоваться вороньим глазом, беленой, мандрагорой, гербеной, — учит очередная ведьма. — Мне доводилось видеть, как подобные травы помогали услать людей так далеко, что их после не видели». (Справиться: означает ли «услать далеко» просто очень продолжительный сон или собственно смерть? Сейчас не время перебивать говорящую вопросом, но надо выяснить.)
«Не слушай ее, — советует другая сестра. (Я уже встречалась с нею на кухне. Ее зовут Изабо.) — Пренебрегать мандрагорой глупо. Возможно, сестра просто неправильно ею пользовалась». Первая сестра обижается, вскакивает на ноги, протестуя, что она… Но Теоточчи успокаивает ее. А Изабо продолжает рассказывать о мандрагоре и ее «надлежащем» использовании.
«Греки и римляне употребляли ее в качестве обезболивающего при хирургии, — сообщает она. — Говорят, что Цирцея воспользовалась мандрагоровым соком, дабы превратить спутников Одиссея в свиней».
«Подобные превращения, — бестактно перебивает ее еще одна сестра, — многие мужчины любят претерпевать по собственной воле». (Она говорит растягивая слова. Кажется, южный выговор?)
Изабо рассказывает, как ее мистическая сестра, ее soror mystica , — похоже, о ней здесь многие слышали и она пользуется уважением, — собирала мандрагору по ночам под виселицей, где та хорошо растет в почве, удобренной «посмертными выделениями». «Омойте найденный корень в вине, — советует она, — и заверните в шелк, а еще лучше в бархат».
«О нет, это слишком опасно, — предостерегает другая ведьма, заговорившая впервые. — Если вырванный корень при ударе звучит словно камертон либо из него слегка сочится кровь, повинный в этом умрет». Такое случалось у нее на глазах. «Гораздо разумнее собирать мандрагору так, — разъясняет она. — Обкопайте почти весь корень серебряной лопаткой, оставьте в земле только самый кончик. Привяжите к обнажившейся части один конец бечевки, а другой привяжите к собаке. Сразу отворачивайтесь — вы слышите, сразу , — и пусть собака вытягивает корень из земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74