К тому же я твердо знаю, что если меня держат в камере долго, значит, доказательств моей вины у них нет. В противном случае на опрос моих родственников и друзей и попытки выудить из них какие-нибудь сведения они не тратили бы столько времени. Если бы за полгода спокойного грабительства я был бы вынужден регулярно отсиживать в камере сутки, я с удовольствием это делал бы. Хоть на голове простаивал бы все двадцать четыре часа.
Как только меня сажают в камеру, тут же посылают за моим адвокатом, Чарли Тейлором, известным мастером вытягивать своих клиентов из разных передряг. Чарли пользуется уважением. Первое, что он просит тебя сделать, когда приезжает, так это заполнить несколько форм о предоставлении юридической помощи. Это правило распространяется у него на всех: что на садящих в камере, что на крутышек, приезжающих к нему в офис на «порше» и в костюмчиках от Армани.
Под словами «просит заполнить несколько форм» я имел в виду, естественно, «просит заверить заполненные им самим формы своей подписью». Работая со мной, в строках «сбережения», «доход» и «заработная плата» Чарли постоянно вынужден писать «нет». Когда мы встретились впервые и я прочел бумаги, которые он с моих слов заполнил, то пришел в полное недоумение. Согласно этим формам получалось, что у меня и гроша за душой нет, что по социальному статусу я приравниваюсь чуть ли не к беженцу и что пользоваться услугами адвоката просто не в состоянии. Но Чарли сказал ни о чем не волноваться, просто поставить подпись внизу. Я так и сделал. В общем-то за право получать его помощь бесплатно я и беженцем согласен считаться.
Я опять звоню.
– Чего еще?
– А ужин мне когда-нибудь принесут? – спрашиваю я.
– Ты сидишь здесь всего лишь час, – отвечает Атуэлл.
– Ну и что? Какое это имеет отношение ко времени ужина? По-моему, во внимание должны принимать не то, как долго я нахожусь в этой чертовой камере, а то, давно ли я ел в последний раз. Я ужинаю как раз в это время суток.
– Сейчас всего лишь три дня!
Сержант многозначительно смотрит на свои часы. С каким удовольствием я стянул бы их у него!
– У меня особый график работы, – говорю я.
– Если ты еще хоть раз нажмешь кнопку звонка, тогда мы с ребятами придем и испробуем на твоей башке свои новые дубинки. Понял?
Окошко захлопывается.
– Ты очень любезен! – ору я ему вслед.
Кто-то из камеры напротив поддерживает меня, выкрикивая «жирная свинья». Я тоже, когда увидел этого сержанта, сразу вспомнил о хорошо зажаренных котлетах из свинины.
Я опускаюсь на топчан и некоторое время грызу ногти. Мне становится интересно, достану ли я зубами до ногтей на ногах, и я пробую это проделать. Не выходит.
Следующий час, а может, полтора я рассматриваю надписи на стенах. Здесь представлен типичный набор: ругательства, чьи-то клички, обращения к Соболю, высказывания о том, чем он занимается с матерью, и даже стихотворение:
Ребята Соболя взбираются на холм, Лихих придурков рота. На десятерых один с умом, А девять – идиоты.
Пэм Айерс остался бы доволен. Рядом со стихотворением рисунок: пара копов мочатся на голову Соболю, у рта которого пузырь для реплик, как у персонажей карикатур и комиксов. Но в пузыре ничего не написано. По всей видимости, художник так долго пытался придумать, какие слова вложить в уста Соболю, что не успел вписать ничего.
Я снимаю ремень, пряжкой выцарапываю в пузыре «КРАСОТА» и подписываюсь ниже «БЕКС».
Неожиданно раскрывается окошко, в нем мелькает морда Атуэлла, дверь отворяется, и в камеру входит Соболь.
– Мистер Хейнс! А я тут как раз читаю про вас. Соболь оглядывает стены камеры и корчит недовольную рожу.
– Поднимайся. Приехал твой адвокат, – говорит он тоном человека, знающего свое дело. – А, черт... – Его взгляд падает на рисунок. – Ты намалевал?
– Уже давно. – Я смотрю на струйки мочи на нарисованной физии Соболя. – А что?
Соболь намеревается схватить меня за грудки и высказать все, что он обо мне думает, когда в разговор вмешивается Атуэлл.
– Этот рисунок нарисовали до его здесь появления.
– А это что такое? – шипит Соболь, указывая на выцарапанное мною слово «БЕКС».
– Что? – спрашиваю я недоуменно.
– Вот это! Здесь написано твое имя! – кипятится Соболь.
– Какое имя? – произношу я.
– Ладно, пошли.
Соболь толкает меня к двери и бросает Атуэллу:
– Стены в камере надо покрасить.
– Их покрасили неделю назад, – отвечает сержант. – Все эти художества появились здесь совсем недавно.
Мы общаемся с Чарли всего минут пять, в течение которых он заполняет формы и быстро рассказывает мне, что шло по телеку в ночь ограбления нами того дома. У него есть все копии «Радио Таймс» за прошедшие лет семь на случай, если я вдруг «забуду», какие передачи смотрел с вечера и до самого утра. Не знаю, вписываются ли подобные махинации в рамки закона. Вероятнее всего, нет, но для меня они удобны, так ведь?
Чарли также сообщает мне о том, что Соболь уже разговаривал и с Олли. Сюда он его не привез, потому что единственный свидетель, которого они где-то раздобыли, якобы видел в ту ночь только меня или кого-то на меня похожего, а еще фургон. Этого ему, видите ли, показалось достаточно, чтобы заняться расследованием и явиться ко мне домой.
– До процедуры опознания помалкивай, – предупреждает Чарли, хотя в предупреждениях такого рода я не нуждаюсь.
Соболь ведет нас обоих к тому месту, где для опознания подозреваемого уже собрались несколько парней, и говорит мне занять среди них любое место. Я оглядываю лица этих идиотов и чувствую себя оскорбленным до глубины души.
– Вы считаете, все эти типы похожи на меня? Да ни капельки они на меня не похожи!
– Встань в строй, и без разговоров, – говорит Соболь.
– Мой подзащитный недоволен условиями проведения процедуры опознания и считает, что в достоверности показаний, которые дадут свидетели по ее завершении, нельзя не усомниться, – отвечает за меня Чарли.
– Взгляните, например, вот на этого. Он лысый. Неужели кто-то может нас перепутать? – говорю я.
– Все должны надеть на головы шапки, они лежат на полу у ваших ног, – объясняет Соболь. – Тебя это тоже касается, – обращается он ко мне.
Я поднимаю черную шерстяную шапку с пола и ищу глазами парня, который походит на меня больше остальных, чтобы встать с ним рядом.
– А на этого взгляните!
Я указываю на чудака, у которого время от времени лицо сводит судорогой.
– Быстрее становись в ряд, Бекс, – говорит Соболь с легким раздражением.
Я смотрю на его лицо, и мне представляется, что оно залито мочой.
– Неужели я такой же урод? – спрашиваю я, переводя взгляд на третьего типа.
Тот явно нервничает. Наверняка студент, согласился принять участие в этой тупой игре за каких-нибудь десять фунтов. Он не знает, за что меня задержали, могли за изнасилование, могли за убийство или за нанесение тяжких телесных. Боится, наверное, что я когда-нибудь доберусь и до него. В конце концов я встаю за номером семь, написанным на полу краской.
Вводят свидетельницу. Я шепчу номеру шестому, стоящему рядом, что, если он подмигнет старушке в тот момент, когда она будет проходить мимо него – так сказать, немного собьет ее с толку, – то получит еще червонец. В ответ я не слышу ни звука.
Соболь несет старухе обычную чушь о том, что ей не следует торопиться, что она должна тщательно осмотреть каждого из нас и назвать какой-то номер только в том случае, если у нее не будет сомнений. Бабуся суетно кивает, прижимает сумочку к своим сиськам и приступает к делу.
На осмотр каждого из нас у нее уходит по нескольку минут: двигается она медленно, разглядывает подозреваемых с большой добросовестностью и что-то прикидывает в уме. К тому моменту, когда очередь доходит до седьмого номера, то есть до меня, она выглядит так, будто остро нуждается в чашке чая и удобном кресле. Я напрягаю мышцы лица и стараюсь чуть изменить его: немного опускаю челюсть, втягиваю щеки, сужаю глаза. От желания дать ей в морду у меня чешутся руки, но таким образом я сдал бы себя с потрохами, поэтому сдерживаюсь. Она перемещается дальше, к номеру восемь, потом поворачивается и идет к Соболю.
– Номер четыре. Я уверена. Четыре.
Чарли улыбается мне, а я, если честно, не особенно доволен. Эта дура выбрала того уродливого студента.
– По-моему, никаких сомнений больше не может быть, сержант Хейнс. Полагаю, мой подзащитный имеет полное право отправиться домой, – говорит Чарли Соболю и мистеру Россу, сидящим за столом с другой стороны.
– Не торопитесь, мистер Тейлор, мне бы хотелось задать вашему подзащитному еще несколько вопросов, – говорит Соболь. – Надеюсь, вы не возражаете?
– На каком основании вы удерживаете его здесь так долго? – спрашивает Чарли, засовывая в рот тонкую ароматную сигарку.
Я тоже достаю сигареты. Табак прекрасно помогает снять напряжение, но мы закуриваем практически одновременно вовсе не из желания расслабиться. Этот тактический маневр Чарли изобрел несколько лет назад. Дело в том, что Соболь не курит и, сидя на удалении нескольких футов от двух дымящих людей, через пару минут начинает кашлять. Потому-то и торопится поскорее покончить с этим делом, выскочить на улицу и подышать свежим воздухом. А в лучшем случае, являясь пассивным курильщиком, заболеет раком и отдаст Богу душу.
– У нас имеются показания двух свидетелей. Оба утверждают, что вчера ночью в момент ограбления видели синий грузопассажирский фургон вашего подзащитного у обочины дороги рядом с домом пострадавших людей.
– Фургон моего подзащитного?
Чарли смотрит на меня, приподнимая редкие брови.
– Это был не мой фургон, – заявляю я.
– Мой подзащитный утверждает, что ваши свидетели видели не его фургон у дома, который ограбили прошлой ночью, и что эти люди ошибаются, подобно тому, как, по всей вероятности, ошиблась во время процедуры опознания миссис Бейкер. Вероятно, имеющиеся у вас свидетельские показания недостоверны.
Я ценю Чарли еще и за это его качество. Он с полуслова понимает, что я имею в виду, и всегда умеет выразить мою мысль наиболее точными словами.
– А номера? – спрашиваю я.
– Ваши свидетели сообщили вам регистрационный номер того фургона, мистер Хейнс? – передает Соболю мой вопрос Чарли.
– На нем были номерные знаки, снятые накануне вечером с красного «эскорта», – говорит Соболь.
Наверное, мне давно следовало объяснить, что Соболем называют детектива Хейнса все наши ребята. Наверняка сам Соболь уверен в том, что эту кличку ему дали за способность выслеживать жертву, но он серьезно ошибается. Мы называем этого кретина Соболем, потому что у него очень крупные длинные зубы, заостренный нос и омерзительные маленькие усики, в общем, потому что он похож на соболя.
Я беру у Чарли тонкую сигарку и поджигаю ее от своей сигареты.
– Да что вы говорите? А на фургоне моего подзащитного вы нашли сегодня утром эти номерные знаки? Вероятнее всего, нет, – говорит Чарли, в то время как я выдуваю дымные колечки в лицо Соболю.
– Свидетели видели именно ваш фургон на месте преступления! – выкрикивает он. – Чем вы можете это объяснить?
– Это был не мой фургон, – отвечаю я. – Не мой.
– Полагаю, теперь мой подзащитный ответил на все ваши вопросы, сержант, – говорит Чарли. – Или вы хотели спросить у него еще о чем-то?
– Это был твой фургон! – говорит Соболь, тыча на меня пальцем. – И тот дом ограбил именно ты!
– Докажите, – отвечаю я, абсолютно спокойно откидываясь на спинку стула.
Никаких доказательств у него нет, я в этом уверен, так что не обязан ни в чем перед ним оправдываться. Я мог бы начать долго и нудно сочинять, что свой фургон одолжил вчера одному парню, с которым встретился в кабаке, но и не думаю напрягать мозги, потому что в этом нет никакой необходимости. Мы живем в демократической стране, где никто не имеет права называть человека виновным до тех пор, пока не доказал его вину. Это очень важно.
И вот, сидя здесь, перед Соболем, в глазах закона я считаюсь не менее порядочным гражданином, чем он. Независимо от того, что вчерашнее ограбление совершил действительно я, я невиновен, потому что никто не доказал мою к этому ограблению причастность. Ни к этому, ни к любому из предыдущих. И я не должен никому ничего объяснять, это Соболь обязан убедить меня в том, что я заслуживаю наказания. Если у него что-то не получается – его проблемы. Моя задача – просто спокойно сидеть перед ним и не предоставлять ему тех сведений, которые сам он не сумел собрать. Понимаю, я прекрасно понимаю, что мои рассуждения кажутся вам идиотскими, но не я понавыдумывал эти правила, я всего лишь извлекаю из них пользу.
– Мне бы хотелось, чтобы ваш подзащитный вернулся в камеру и еще раз как следует обо всем поразмыслил. Мы имеем полное право продержать его здесь еще двадцать часов, вы об этом знаете.
– Как пожелаете, мне все равно, – отвечаю я Соболю, не давая Чарли возможности произнести ни слова. – Надеюсь только, что меня все же накормят в этом чертовом месте ужином!
– Мой подзащитный имеет в виду, что, как бы долго вы ни продержали его взаперти, он не сможет ответить на заданные вами вопросы по-другому.
– Вот-вот, – подтверждаю я.
Соболь выдерживает продолжительную паузу, говорит «допрос окончен», выключает магнитофон, записывавший нашу беседу, и достает кассеты.
– Как понимать ваши слова? Я могу идти домой? – спрашиваю я.
Соболь, ничего мне не отвечая, просит Росса проводить нас с мистером Тейлором из кабинета. Я беру со стола одну из кассет (свою копию), представляя, как поставлю запись для Олли. Мы всегда так делаем после допросов: покупаем пива, какой-нибудь хавки и, ухохатываясь, слушаем эти кассеты.
– И на том спасибо, – говорю я Соболю. – А то я проголодался как собака – за весь день ничего не ел. Верите, Чарли, мне не принесли даже чего-нибудь попить? Интересно, сколько стоит в этом заведении чашечка чая?
– Недорого, – отвечает Росс. – Признания.
Это самое слово я услышал от него, как только прибыл сюда сегодня.
– Справедливая сделка! – восклицаю я.
– Пойдем, – говорит Чарли. – Пойдем. Мы направляемся к двери.
– Ты становишься все более смелым, Бекс, все менее осторожным, – шипит мне в спину Соболь. – А тюрьма давненько по тебе плачет. Обещаю, что собственноручно упрячу тебя за решетку.
– Очень интересно, за что? – отвечаю я, оборачиваясь. – Этот дом обчистил не я, я ведь сказал. Можно дать вам один совет, сейчас, когда магнитофон уже выключен? – Я вопросительно смотрю на Чарли и опять поворачиваюсь к Соболю. – Не для записи, а так, чисто по-человечески. Вы гонитесь не за тем зайцем, Хейнс. Этот дом ограбил не я.
Не для записи! Ха-ха! У копов все записывается. Этот их фокус – еще один трюк, рассчитанный на то, что когда магнитофон выключен, допрашиваемый ведет себя менее предусмотрительно и может проболтаться. В «Билле» эта ситуация постоянно обыгрывается: стоит Тошу сказать «не для протокола», и Дуг Макхард тут же выдает ему, что он ни сейчас, ни позднее не намеревается разговаривать о мистере Биге и партии украденных сигарет.
Я же не настолько туп. Когда кто-нибудь спросит у меня: «Если разговаривать не для записи, ты сделал то-то и то-то?», я отвечу: «Даже не для записи это сделал не я». Мне плевать на все эти оговорки. Раз уж я начат врать, то буду врать до конца, вот и все. Смешно битый час отпираться от всего на свете, тратя столько своего и чужого времени, а потом вдруг, когда кто-нибудь произнесет «не для протокола», взять и все испортить.
Конечно, на суде это им никак не поможет, и если уж соглашаться разговаривать не для записи, то можно сказать что-нибудь вроде:
– У вас против меня нет никаких доказательств, но вы на правильном пути.
Хотя для меня лучше, если они пойдут по другому следу и так ничего и не выяснят.
Мое правило номер один: отрицай абсолютно все.
Поэтому-то я и говорю Соболю на прощание эту чушь «не для записи». Вдруг он в нее поверит?
– Думаю, на этом тебе следует закончить беседу с мистером Хейнсом, – советует мне Чарли.
– Ты безнадежен, – цедит сквозь зубы Соболь, обращаясь ко мне. – Ограбление – твоих рук дело, я ничуть в этом не сомневаюсь.
– Да пораскиньте же вы мозгами, – отвечаю я. – У этого ограбления даже почерк не мой.
Отлично сказано! Не мой почерк. Признаться честно, выполняя ту или иную работу, о почерке я думаю меньше всего. Для меня главное – забраться в дом и обчистить его, а в какое конкретно время я это делаю, каким образом, в каком районе города – на все это мне наплевать.
Парни, которых по праву считают мастерами своего дела, занимаются грабежом долгие-долгие годы. Некоторые даже оставляют в обчищенных домах визитки. Конечно, не настоящие визитные карточки, а какой-нибудь знак для полиции, чтобы та сразу догадалась, что это ограбление совершено тем же самым чудаком, который побывал и в восьми предыдущих недавно обработанных домах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Как только меня сажают в камеру, тут же посылают за моим адвокатом, Чарли Тейлором, известным мастером вытягивать своих клиентов из разных передряг. Чарли пользуется уважением. Первое, что он просит тебя сделать, когда приезжает, так это заполнить несколько форм о предоставлении юридической помощи. Это правило распространяется у него на всех: что на садящих в камере, что на крутышек, приезжающих к нему в офис на «порше» и в костюмчиках от Армани.
Под словами «просит заполнить несколько форм» я имел в виду, естественно, «просит заверить заполненные им самим формы своей подписью». Работая со мной, в строках «сбережения», «доход» и «заработная плата» Чарли постоянно вынужден писать «нет». Когда мы встретились впервые и я прочел бумаги, которые он с моих слов заполнил, то пришел в полное недоумение. Согласно этим формам получалось, что у меня и гроша за душой нет, что по социальному статусу я приравниваюсь чуть ли не к беженцу и что пользоваться услугами адвоката просто не в состоянии. Но Чарли сказал ни о чем не волноваться, просто поставить подпись внизу. Я так и сделал. В общем-то за право получать его помощь бесплатно я и беженцем согласен считаться.
Я опять звоню.
– Чего еще?
– А ужин мне когда-нибудь принесут? – спрашиваю я.
– Ты сидишь здесь всего лишь час, – отвечает Атуэлл.
– Ну и что? Какое это имеет отношение ко времени ужина? По-моему, во внимание должны принимать не то, как долго я нахожусь в этой чертовой камере, а то, давно ли я ел в последний раз. Я ужинаю как раз в это время суток.
– Сейчас всего лишь три дня!
Сержант многозначительно смотрит на свои часы. С каким удовольствием я стянул бы их у него!
– У меня особый график работы, – говорю я.
– Если ты еще хоть раз нажмешь кнопку звонка, тогда мы с ребятами придем и испробуем на твоей башке свои новые дубинки. Понял?
Окошко захлопывается.
– Ты очень любезен! – ору я ему вслед.
Кто-то из камеры напротив поддерживает меня, выкрикивая «жирная свинья». Я тоже, когда увидел этого сержанта, сразу вспомнил о хорошо зажаренных котлетах из свинины.
Я опускаюсь на топчан и некоторое время грызу ногти. Мне становится интересно, достану ли я зубами до ногтей на ногах, и я пробую это проделать. Не выходит.
Следующий час, а может, полтора я рассматриваю надписи на стенах. Здесь представлен типичный набор: ругательства, чьи-то клички, обращения к Соболю, высказывания о том, чем он занимается с матерью, и даже стихотворение:
Ребята Соболя взбираются на холм, Лихих придурков рота. На десятерых один с умом, А девять – идиоты.
Пэм Айерс остался бы доволен. Рядом со стихотворением рисунок: пара копов мочатся на голову Соболю, у рта которого пузырь для реплик, как у персонажей карикатур и комиксов. Но в пузыре ничего не написано. По всей видимости, художник так долго пытался придумать, какие слова вложить в уста Соболю, что не успел вписать ничего.
Я снимаю ремень, пряжкой выцарапываю в пузыре «КРАСОТА» и подписываюсь ниже «БЕКС».
Неожиданно раскрывается окошко, в нем мелькает морда Атуэлла, дверь отворяется, и в камеру входит Соболь.
– Мистер Хейнс! А я тут как раз читаю про вас. Соболь оглядывает стены камеры и корчит недовольную рожу.
– Поднимайся. Приехал твой адвокат, – говорит он тоном человека, знающего свое дело. – А, черт... – Его взгляд падает на рисунок. – Ты намалевал?
– Уже давно. – Я смотрю на струйки мочи на нарисованной физии Соболя. – А что?
Соболь намеревается схватить меня за грудки и высказать все, что он обо мне думает, когда в разговор вмешивается Атуэлл.
– Этот рисунок нарисовали до его здесь появления.
– А это что такое? – шипит Соболь, указывая на выцарапанное мною слово «БЕКС».
– Что? – спрашиваю я недоуменно.
– Вот это! Здесь написано твое имя! – кипятится Соболь.
– Какое имя? – произношу я.
– Ладно, пошли.
Соболь толкает меня к двери и бросает Атуэллу:
– Стены в камере надо покрасить.
– Их покрасили неделю назад, – отвечает сержант. – Все эти художества появились здесь совсем недавно.
Мы общаемся с Чарли всего минут пять, в течение которых он заполняет формы и быстро рассказывает мне, что шло по телеку в ночь ограбления нами того дома. У него есть все копии «Радио Таймс» за прошедшие лет семь на случай, если я вдруг «забуду», какие передачи смотрел с вечера и до самого утра. Не знаю, вписываются ли подобные махинации в рамки закона. Вероятнее всего, нет, но для меня они удобны, так ведь?
Чарли также сообщает мне о том, что Соболь уже разговаривал и с Олли. Сюда он его не привез, потому что единственный свидетель, которого они где-то раздобыли, якобы видел в ту ночь только меня или кого-то на меня похожего, а еще фургон. Этого ему, видите ли, показалось достаточно, чтобы заняться расследованием и явиться ко мне домой.
– До процедуры опознания помалкивай, – предупреждает Чарли, хотя в предупреждениях такого рода я не нуждаюсь.
Соболь ведет нас обоих к тому месту, где для опознания подозреваемого уже собрались несколько парней, и говорит мне занять среди них любое место. Я оглядываю лица этих идиотов и чувствую себя оскорбленным до глубины души.
– Вы считаете, все эти типы похожи на меня? Да ни капельки они на меня не похожи!
– Встань в строй, и без разговоров, – говорит Соболь.
– Мой подзащитный недоволен условиями проведения процедуры опознания и считает, что в достоверности показаний, которые дадут свидетели по ее завершении, нельзя не усомниться, – отвечает за меня Чарли.
– Взгляните, например, вот на этого. Он лысый. Неужели кто-то может нас перепутать? – говорю я.
– Все должны надеть на головы шапки, они лежат на полу у ваших ног, – объясняет Соболь. – Тебя это тоже касается, – обращается он ко мне.
Я поднимаю черную шерстяную шапку с пола и ищу глазами парня, который походит на меня больше остальных, чтобы встать с ним рядом.
– А на этого взгляните!
Я указываю на чудака, у которого время от времени лицо сводит судорогой.
– Быстрее становись в ряд, Бекс, – говорит Соболь с легким раздражением.
Я смотрю на его лицо, и мне представляется, что оно залито мочой.
– Неужели я такой же урод? – спрашиваю я, переводя взгляд на третьего типа.
Тот явно нервничает. Наверняка студент, согласился принять участие в этой тупой игре за каких-нибудь десять фунтов. Он не знает, за что меня задержали, могли за изнасилование, могли за убийство или за нанесение тяжких телесных. Боится, наверное, что я когда-нибудь доберусь и до него. В конце концов я встаю за номером семь, написанным на полу краской.
Вводят свидетельницу. Я шепчу номеру шестому, стоящему рядом, что, если он подмигнет старушке в тот момент, когда она будет проходить мимо него – так сказать, немного собьет ее с толку, – то получит еще червонец. В ответ я не слышу ни звука.
Соболь несет старухе обычную чушь о том, что ей не следует торопиться, что она должна тщательно осмотреть каждого из нас и назвать какой-то номер только в том случае, если у нее не будет сомнений. Бабуся суетно кивает, прижимает сумочку к своим сиськам и приступает к делу.
На осмотр каждого из нас у нее уходит по нескольку минут: двигается она медленно, разглядывает подозреваемых с большой добросовестностью и что-то прикидывает в уме. К тому моменту, когда очередь доходит до седьмого номера, то есть до меня, она выглядит так, будто остро нуждается в чашке чая и удобном кресле. Я напрягаю мышцы лица и стараюсь чуть изменить его: немного опускаю челюсть, втягиваю щеки, сужаю глаза. От желания дать ей в морду у меня чешутся руки, но таким образом я сдал бы себя с потрохами, поэтому сдерживаюсь. Она перемещается дальше, к номеру восемь, потом поворачивается и идет к Соболю.
– Номер четыре. Я уверена. Четыре.
Чарли улыбается мне, а я, если честно, не особенно доволен. Эта дура выбрала того уродливого студента.
– По-моему, никаких сомнений больше не может быть, сержант Хейнс. Полагаю, мой подзащитный имеет полное право отправиться домой, – говорит Чарли Соболю и мистеру Россу, сидящим за столом с другой стороны.
– Не торопитесь, мистер Тейлор, мне бы хотелось задать вашему подзащитному еще несколько вопросов, – говорит Соболь. – Надеюсь, вы не возражаете?
– На каком основании вы удерживаете его здесь так долго? – спрашивает Чарли, засовывая в рот тонкую ароматную сигарку.
Я тоже достаю сигареты. Табак прекрасно помогает снять напряжение, но мы закуриваем практически одновременно вовсе не из желания расслабиться. Этот тактический маневр Чарли изобрел несколько лет назад. Дело в том, что Соболь не курит и, сидя на удалении нескольких футов от двух дымящих людей, через пару минут начинает кашлять. Потому-то и торопится поскорее покончить с этим делом, выскочить на улицу и подышать свежим воздухом. А в лучшем случае, являясь пассивным курильщиком, заболеет раком и отдаст Богу душу.
– У нас имеются показания двух свидетелей. Оба утверждают, что вчера ночью в момент ограбления видели синий грузопассажирский фургон вашего подзащитного у обочины дороги рядом с домом пострадавших людей.
– Фургон моего подзащитного?
Чарли смотрит на меня, приподнимая редкие брови.
– Это был не мой фургон, – заявляю я.
– Мой подзащитный утверждает, что ваши свидетели видели не его фургон у дома, который ограбили прошлой ночью, и что эти люди ошибаются, подобно тому, как, по всей вероятности, ошиблась во время процедуры опознания миссис Бейкер. Вероятно, имеющиеся у вас свидетельские показания недостоверны.
Я ценю Чарли еще и за это его качество. Он с полуслова понимает, что я имею в виду, и всегда умеет выразить мою мысль наиболее точными словами.
– А номера? – спрашиваю я.
– Ваши свидетели сообщили вам регистрационный номер того фургона, мистер Хейнс? – передает Соболю мой вопрос Чарли.
– На нем были номерные знаки, снятые накануне вечером с красного «эскорта», – говорит Соболь.
Наверное, мне давно следовало объяснить, что Соболем называют детектива Хейнса все наши ребята. Наверняка сам Соболь уверен в том, что эту кличку ему дали за способность выслеживать жертву, но он серьезно ошибается. Мы называем этого кретина Соболем, потому что у него очень крупные длинные зубы, заостренный нос и омерзительные маленькие усики, в общем, потому что он похож на соболя.
Я беру у Чарли тонкую сигарку и поджигаю ее от своей сигареты.
– Да что вы говорите? А на фургоне моего подзащитного вы нашли сегодня утром эти номерные знаки? Вероятнее всего, нет, – говорит Чарли, в то время как я выдуваю дымные колечки в лицо Соболю.
– Свидетели видели именно ваш фургон на месте преступления! – выкрикивает он. – Чем вы можете это объяснить?
– Это был не мой фургон, – отвечаю я. – Не мой.
– Полагаю, теперь мой подзащитный ответил на все ваши вопросы, сержант, – говорит Чарли. – Или вы хотели спросить у него еще о чем-то?
– Это был твой фургон! – говорит Соболь, тыча на меня пальцем. – И тот дом ограбил именно ты!
– Докажите, – отвечаю я, абсолютно спокойно откидываясь на спинку стула.
Никаких доказательств у него нет, я в этом уверен, так что не обязан ни в чем перед ним оправдываться. Я мог бы начать долго и нудно сочинять, что свой фургон одолжил вчера одному парню, с которым встретился в кабаке, но и не думаю напрягать мозги, потому что в этом нет никакой необходимости. Мы живем в демократической стране, где никто не имеет права называть человека виновным до тех пор, пока не доказал его вину. Это очень важно.
И вот, сидя здесь, перед Соболем, в глазах закона я считаюсь не менее порядочным гражданином, чем он. Независимо от того, что вчерашнее ограбление совершил действительно я, я невиновен, потому что никто не доказал мою к этому ограблению причастность. Ни к этому, ни к любому из предыдущих. И я не должен никому ничего объяснять, это Соболь обязан убедить меня в том, что я заслуживаю наказания. Если у него что-то не получается – его проблемы. Моя задача – просто спокойно сидеть перед ним и не предоставлять ему тех сведений, которые сам он не сумел собрать. Понимаю, я прекрасно понимаю, что мои рассуждения кажутся вам идиотскими, но не я понавыдумывал эти правила, я всего лишь извлекаю из них пользу.
– Мне бы хотелось, чтобы ваш подзащитный вернулся в камеру и еще раз как следует обо всем поразмыслил. Мы имеем полное право продержать его здесь еще двадцать часов, вы об этом знаете.
– Как пожелаете, мне все равно, – отвечаю я Соболю, не давая Чарли возможности произнести ни слова. – Надеюсь только, что меня все же накормят в этом чертовом месте ужином!
– Мой подзащитный имеет в виду, что, как бы долго вы ни продержали его взаперти, он не сможет ответить на заданные вами вопросы по-другому.
– Вот-вот, – подтверждаю я.
Соболь выдерживает продолжительную паузу, говорит «допрос окончен», выключает магнитофон, записывавший нашу беседу, и достает кассеты.
– Как понимать ваши слова? Я могу идти домой? – спрашиваю я.
Соболь, ничего мне не отвечая, просит Росса проводить нас с мистером Тейлором из кабинета. Я беру со стола одну из кассет (свою копию), представляя, как поставлю запись для Олли. Мы всегда так делаем после допросов: покупаем пива, какой-нибудь хавки и, ухохатываясь, слушаем эти кассеты.
– И на том спасибо, – говорю я Соболю. – А то я проголодался как собака – за весь день ничего не ел. Верите, Чарли, мне не принесли даже чего-нибудь попить? Интересно, сколько стоит в этом заведении чашечка чая?
– Недорого, – отвечает Росс. – Признания.
Это самое слово я услышал от него, как только прибыл сюда сегодня.
– Справедливая сделка! – восклицаю я.
– Пойдем, – говорит Чарли. – Пойдем. Мы направляемся к двери.
– Ты становишься все более смелым, Бекс, все менее осторожным, – шипит мне в спину Соболь. – А тюрьма давненько по тебе плачет. Обещаю, что собственноручно упрячу тебя за решетку.
– Очень интересно, за что? – отвечаю я, оборачиваясь. – Этот дом обчистил не я, я ведь сказал. Можно дать вам один совет, сейчас, когда магнитофон уже выключен? – Я вопросительно смотрю на Чарли и опять поворачиваюсь к Соболю. – Не для записи, а так, чисто по-человечески. Вы гонитесь не за тем зайцем, Хейнс. Этот дом ограбил не я.
Не для записи! Ха-ха! У копов все записывается. Этот их фокус – еще один трюк, рассчитанный на то, что когда магнитофон выключен, допрашиваемый ведет себя менее предусмотрительно и может проболтаться. В «Билле» эта ситуация постоянно обыгрывается: стоит Тошу сказать «не для протокола», и Дуг Макхард тут же выдает ему, что он ни сейчас, ни позднее не намеревается разговаривать о мистере Биге и партии украденных сигарет.
Я же не настолько туп. Когда кто-нибудь спросит у меня: «Если разговаривать не для записи, ты сделал то-то и то-то?», я отвечу: «Даже не для записи это сделал не я». Мне плевать на все эти оговорки. Раз уж я начат врать, то буду врать до конца, вот и все. Смешно битый час отпираться от всего на свете, тратя столько своего и чужого времени, а потом вдруг, когда кто-нибудь произнесет «не для протокола», взять и все испортить.
Конечно, на суде это им никак не поможет, и если уж соглашаться разговаривать не для записи, то можно сказать что-нибудь вроде:
– У вас против меня нет никаких доказательств, но вы на правильном пути.
Хотя для меня лучше, если они пойдут по другому следу и так ничего и не выяснят.
Мое правило номер один: отрицай абсолютно все.
Поэтому-то я и говорю Соболю на прощание эту чушь «не для записи». Вдруг он в нее поверит?
– Думаю, на этом тебе следует закончить беседу с мистером Хейнсом, – советует мне Чарли.
– Ты безнадежен, – цедит сквозь зубы Соболь, обращаясь ко мне. – Ограбление – твоих рук дело, я ничуть в этом не сомневаюсь.
– Да пораскиньте же вы мозгами, – отвечаю я. – У этого ограбления даже почерк не мой.
Отлично сказано! Не мой почерк. Признаться честно, выполняя ту или иную работу, о почерке я думаю меньше всего. Для меня главное – забраться в дом и обчистить его, а в какое конкретно время я это делаю, каким образом, в каком районе города – на все это мне наплевать.
Парни, которых по праву считают мастерами своего дела, занимаются грабежом долгие-долгие годы. Некоторые даже оставляют в обчищенных домах визитки. Конечно, не настоящие визитные карточки, а какой-нибудь знак для полиции, чтобы та сразу догадалась, что это ограбление совершено тем же самым чудаком, который побывал и в восьми предыдущих недавно обработанных домах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24